Генитальный и невротический характер. Принцип саморегулирования в душевной сфере

Со своими психологическими ощущениями — а о большем тогда и говорить не стоило — я приступил к развитию техники анализа характера. Теория оргазма была еще недостаточно обоснована в клиническом аспекте, чтобы придать солидный фундамент этим исследованиям.

Моя книга «Анализ характера» вышла только в апреле 1933 г., а в 1928 г. я опубликовал в «Психоаналитише цайтшрифт» первую статью на эту тему под названием «К технике толкования и анализа сопротивления». Она представляла собой расширенное изложение доклада, прочитанного мною в конце предыдущего года в Техническом семинаре. Эта статья явилась первой из тех, которые я на протяжении следующих пяти лет объединил в названную книгу. Книга должна была выйти в «Психоаналитическом издательстве», и я уже читал вторую корректуру, когда правление Международного психоаналитического объединения решило, что книга выйдет только «в комиссии»: это было время прихода Гитлера к власти. С учетом типичных ошибок, свойственных так называемому «ортодоксальному» психоанализу, в ней развивался принцип последовательности.

Психоанализ руководствовался правилом истолкования имеющегося материала, который поступал при наблюдении над больным, без учета стратификации и глубины этого материала. Я же предложил систематическую проработку центральной, важной в данный момент точки душевной структуры. Невроз следовало «минировать», действуя из одной надежной точки. Каждый элемент психической энергии, который высвобождался благодаря ликвидации функций отпора, должен был усиливать неосознанные инстинктивные стремления и тем самым делать их более доступными. Стратификация невротических механизмов должна была учитывать систематическую ликвидацию слоев, заключавших характер в панцирь. Прямые толкования материала — неосознанных влечений — могли только повредить этой работе, и их надо было избегать. Больному надлежало сначала обрести контакт с самим собой, чтобы понять формирование связей. До тех пор, пока срабатывал панцирь, больной был в лучшем случае способен к интеллектуальному восприятию, но, как показывает опыт, это имело слишком малое терапевтическое воздействие.

Другое правило требовало последовательно исходить из наличия отпора сексуальным стремлениям и при неликвидированном отпоре не затрагивать осуждаемые сексуальные желания. При анализе сопротивления я предлагал быть максимально последовательными, то есть настаивать на работе с тем фрагментом защиты, который в данный момент оказывался наиболее важным и мешал сильнее всего. Так как характерологический панцирь каждого больного возникал в соответствии с индивидуальной историей его болезни, то и техника разрушения панциря должна была быть особой в каждом отдельном случае, ее следовало от стадии к стадии находить и разрабатывать заново. Это исключало схематическую технику. Аналитик нес основную ответственность за удачный исход лечения. Так как панцирь связывает больного, то его неспособность к откровенности представляет собой составную часть болезни, а не проявление злой воли, как многие полагали тогда. Правильная ликвидация жесткого душевного панциря должна привести в конце концов к освобождению от страха.

Если достигнуто освобождение от страха застоя, то налицо все шансы возникновения свободно текущей энергии, а с ней — и генитальной потенции. Спорным был лишь вопрос о том, установлен ли с осмыслением явления характерологического панциря и последний источник душевной энергии. Я сомневался и оказался прав. Техника анализа характера была, несомненно, существенным прогрессом в деле преодоления закостеневших неврозов. Акцент делался теперь не на содержании невротической фантазии, а на энергетической функции. Поскольку так называемое основное психоаналитическое правило «говорить все, что приходит в голову» было в большинстве случаев невыполнимо, я покончил с зависимостью от него, превращая в исходную точку анализа не только то, что сообщал больной, но и вообще все, о чем он говорил, в особенности характер сообщения и молчания. Откровенны были и молчавшие пациенты, и они выражали нечто, поддававшееся разгадке и преодолению. Вопрос о том, как действовать, я еще ставил рядом с вопросом о том, что делать в соответствии со старой фрейдовской техникой.

Я уже знал: это самое «как», форма поведения и сообщений имели гораздо более существенное значение, чем то, что рассказывал больной. Слова могут лгать, форма их произнесения не солжет никогда. Она является непосредственным проявлением характера, которое человек не в состоянии осознать. С течением времени я научился понимать саму форму сообщений как непосредственное проявление неосознанного. Убеждения и уговоры, адресованные больному, теряли значение и вскоре стали излишними. То, чего больной не понимал спонтанно и автоматически, не имело и терапевтической ценности. Характерологические позиции должны были пониматься спонтанно. Интеллектуальное понимание неосознанного уступило место ощущению собственного выражения. Уже много лет мои больные не слышали психоаналитических терминов. Именно поэтому они и лишались возможности скрывать аффект за словом. Пациент больше не говорил о ненависти, а чувствовал ее и мог от нее избавиться, гели я правильно осуществлял ликвидацию панциря.

Нарциссистские типы считались непригодными для аналитического лечения. Благодаря разрушению панциря стали доступны для лечения и эти пациенты. Я мог зарегистрировать случаи лечения таких тяжелых характерологических нарушений, которые тогда считались недоступными для воздействия обычных методов[6].

Перенесение любви и ненависти на аналитика теряет свой присущий ортодоксальному психоанализу академический характер. Оно становится чем-то другим, нежели просто разговорами о детской анальной эротике или воспоминаниями о соответствующих ощущениях. В этой ситуации не надо было ни убеждать, ни уговаривать. В конце концов мне пришлось освободиться от академического отношения к больному и сказать себе, что я как врач-сексолог отношусь к сексуальности так же, как терапевт — к соответствующим внутренним органам. При этом я обнаружил серьезное препятствие в работе. Оно состояло в правиле, применявшемся большинством аналитиков и заключавшемся в необходимости для больного соблюдать воздержание во время лечения. Как же в этом случае можно было понимать и устранять генитальные нарушения, которыми он страдал?

Эти технические детали, подробное изложение которых можно найти в моей книге «Анализ характера», я упомянул не по причинам технического свойства. Я хотел бы охарактеризовать только изменение основной позиции, которое позволило мне открыть у моих выздоровевших пациентов принцип сексуального саморегулирования, сформулировать и использовать его в последующей работе.

Многие аналитические правила имели характер четко выраженных табу, лишь усиливавших невротические табу, свойственные больным по отношению к сексуальности. Таково правило, в соответствии с которым аналитика нельзя видеть, он должен оставаться, так сказать, неисписанным листом бумаги, чтобы на нем больной мог записывать свои впечатления и ощущения. Такой подход не устранял, а укреплял у больного ощущение, что он имеет дело с «невидимым» существом, не становящимся ближе, сверхчеловеческим, а следовательно, в соответствии с детским мышлением, бесполым. Как же должен был больной преодолеть свой сексуальный страх в той жизни, которая и сделала его больным? Сексуальность, если с ней обходиться таким образом, по-прежнему остается чем-то дьявольским и запретным, при любых обстоятельствах достойным «осуждения» или «сублимации». Пациентам запрещалось рассматривать аналитика как существо определенного пола. Как же больной мог отважиться в таком случае проявить себя человеком, критически оценивающим ситуацию? Пациенты и без того очень хорошо знали аналитиков, только редко высказывали это при той технике, которая к ним применялась. У меня они учились прежде всего преодолевать всякую боязнь критики по моему адресу. Пациент должен был «только вспоминать», но ни в коем случае не «делать что-нибудь». Я оказался в одном лагере с Ференци, отвергая этот метод. Больному, конечно же, надлежало иметь право и на действие. У Ференци возникли трудности в отношениях с Международным психоаналитическим объединением из-за того, что он, руководствуясь безошибочной интуицией, заставлял пациентов играть, как детей.

Я пытался любыми мыслимыми способами освободить их от одеревенелости характера. Они должны были рассматривать меня неавторитарно, по-человечески. Это часть тайны моих успехов, которые нашли признание. Вторая часть тайны заключалась в том, что я всеми имеющимися в моем распоряжении средствами, соответствующими врачебной работе, освобождал их от генитальных торможений. Я не считал выздоровевшим ни одного пациента, который не мог, по меньшей мере, онанировать, не испытывая чувства вины. Я придавал самое большое значение контролю над их генитальной половой жизнью. Мне удалось добиться понимания того обстоятельства, что это не имеет ничего общего с поверхностным лечением с помощью мастурбации, применявшимся некоторыми «дикими» психоаналитиками. Именно благодаря этому я и научился отличать мнимую генитальность от естественной генитальной ориентации. Так на протяжении многих лет работы перед моими глазами постепенно формировались черты «генитального характера», которые я впоследствии противопоставил «невротическому характеру».

Я преодолел страх перед действиями больных и открыл небывалый мир. В глубине невротического механизма, за всеми опасными, гротескными и неразумными фантазиями и импульсами обнаружься участок простой, естественной, достойной природы. Я обнаруживал его у каждого больного без исключения, в чью душу мне удалось проникнуть достаточно глубоко. Это придавало мне мужества. Я позволял больным все больше и не разочаровывался. Правда, иногда возникали опасные ситуации, но достигнутый мною уровень характеризует тот факт, что в моей богатой и многогранной практике не было зарегистрировано ни одного случая самоубийства. Лишь гораздо позже мне стали понятны самоубийства, случавшиеся в психоаналитической практике: больные кончали с собой, если их сексуальная энергия хотя и была обнаружена, но не получала должной разрядки.

Страх перед дурными влечениями, правящий всем миром, очень серьезно затруднял работу аналитических терапевтов, без сомнений принявших представление об абсолютном антагонизме между природой (инстинкт, сексуальность) и культурой (мораль, труд и долг) и вытекающий отсюда тезис о том, что «переживание влечения» противоречит выздоровлению. Прошло много времени, прежде чем я освободился от страха перед этим «переживанием влечений». Оказалось, что асоциальные влечения, наполняющие неосознанную душевную жизнь, лишь тогда злы и опасны, когда блокируется разрядка энергии, легко достигаемая в нормальных любовных, отношениях. В противном случае существуют лишь три болезненных выхода: дикое, саморазрушающее следование инстинктам (мании, алкоголизм, преступления, вызванные чувством вины, психопатическая импульсивность, убийство на сексуальной почве, изнасилование детей и т. д.), неврозы характера, вызванные воспрепятствованием влечениям (невроз навязчивых состояний, истерия страха, истерия превращения), и функциональные психозы (шизофрения, паранойя и меланхолия, маниакально-депрессивные психозы). Я не говорю о невротических механизмах, проявляющихся в политике, в войнах, в брачной жизни, в воспитании детей и представляющих собой следствия генитальной неудовлетворенности масс.

Обретая способность к полному генитальному самоотречению, больные изменяли всю свою сущность так быстро и радикально, что я поначалу не осознавал этого изменения. Я не понимал, как тягучий невротический процесс мог допустить такой быстрый поворот. Исчезали не только невротические симптомы страха, но изменялась и вся сущность человека. Я не мог теоретически классифицировать происходившее. Исчезновение симптомов я понял благодаря устранению застоя сексуальной энергии, до тех пор питавшей их. Изменение же характера не поддавалось клиническому пониманию. Казалось, что генитальный характер функционирует по другим, до сих пор неизвестным законам. Я хотел бы пояснить это на некоторых примерах.

Больные внезапно начинали воспринимать моральные оценки со стороны окружающих как нечто чуждое и странное. Пусть даже прежде они защищали сколь угодно строгое добрачное целомудрие — теперь находили это требование гротескным. У них больше не было «контакта» со своими прежними взглядами, они как бы отстранялись от них. В ходе работы изменялся характер социальных реакций пациентов. Если прежде они работали механически, не показывая своего отношения к работе, рассматривая ее как необходимое зло, с которым приходилось мириться, не особенно об этом размышляя, то теперь стали разборчивы в выборе характера труда. Если они не работали до сих пор из-за невротических нарушений, то у них возникала теперь глубокая потребность в труде, приближенном к жизни, который интересовал бы их лично. Если выполнявшаяся ими работа была пригодна для удовлетворения душевных интересов, то пациенты расцветали. Если же работа была механической, как, например, труд служащего, торговца или адвоката средней руки, то она превращалась в почти невыносимое бремя.

В таких случаях мне было нелегко справляться с возникавшими трудностями — ведь мир не был ориентирован на учет трудовых интересов людей. Педагоги, которые до сих пор придерживались хотя и либеральных, но все же не слишком критических взглядов на воспитание, начали воспринимать обычный способ обращения с детьми как болезненный и невыносимый. Короче говоря, сублимация движущих сил в процессе труда протекала по-разному, в зависимости от характера труда и социальных отношений. Постепенно я сумел выделить два направления. Одно заключалось в личном врастании в социальную деятельность с полной отдачей, другое означало резкий протест душевного организма против механической, бессодержательной работы.

Однако были и случаи, когда я пережил полный крах работы, последовавший за высвобождением способности больных к генитальному удовлетворению. Казалось, что это означало признание правильности угрожающих напоминаний со стороны окружающего мира об антагонистическом противоречии между сексуальностью и трудом. Но при более пристальном рассмотрении дело выглядело не так уж страшно. Выяснилось, что это были больные, которые до сих пор исполняли свою работу, движимые лишь чувством долга, по принуждению. Это резко противоречило их желаниям, от которых они отказались и которые вовсе не являлись асоциальными. Совсем наоборот. Человеку, чувствовавшему себя наиболее пригодным к свободной профессии писателя, но работавшему в адвокатской конторе, приходилось мобилизовать все силы, чтобы справиться со своим внутренним сопротивлением и держать здоровые, позитивные для личности импульсы на положении неосознанных. Так я усвоил важное правило, в соответствии с которым не все неосознанное является асоциальным и не все, что сознательно, соответствует социальным нормам. Существуют в высшей степени ценные, а с культурной точки зрения даже решающие, желания и побуждения, которые приходится вытеснять, принимая во внимание условия существования. Есть и крайне асоциальные виды деятельности, которым общество воздает честь и хвалу. Хуже всего обстояло дело с кандидатами на должности священников, которые всегда испытывали тяжелый конфликт между сексуальностью и характером своей профессиональной подготовки. Я решил больше не принимать на лечение священников.

Резкие формы принимало и вытеснение в сексуальной сфере. Пациенты, у которых до обретения оргастической потенции посещение проституток не вызывало внутренних конфликтов, утрачивали способность к такому шагу. Женщины, до сих пор спокойно и терпеливо жившие с нелюбимыми мужьями и позволявшие совершать с собой половой акт, в котором они видели «брачную обязанность», становились неспособными к этому. Они восставали, они не желали продолжения прежних отношений.

Что мне надо было возразить против этого? Ситуация противоречила всем официальным взглядам — например молчаливой договоренности о том, что женщина, естественно, должна обеспечивать своему супругу половое удовлетворение до тех пор, пока она состоит в браке, независимо от того, хочет она этого или нет, любит она мужа или нет, возбуждает он ее или нет. Как же глубоко море лжи в этом мире! С точки зрения моего официального статуса, оказывалось весьма неприятным положение, когда женщина, правильным способом высвобожденная от действия невротических механизмов, выдвигала свои сексуальные притязания к жизни, не заботясь о соблюдении норм морали.

После некоторых робких попыток я больше не осмеливался выносить эти факты на обсуждение в семинаре или психоаналитическом объединении. Я опасался упреков в навязывании больным собственных взглядов. В противном случае мне пришлось бы во всеуслышание заявить, что мировоззренческое влияние, проникнутое морализаторскими и авторитарными тенденциями, — дело моих противников, а не мое. Мало помогла бы и попытка ослабить впечатление от подобных ситуаций, используя в качестве доводов процессы, развитие которых тормозила официальная мораль. В числе этих аргументов был бы, например, такой: терапия с помощью оргазма вооружала женщин, замужних или одиноких, способных до лечения спать с кем угодно, потому что они ничего не ощущали, чувствами и сексуальной серьезностью, которые не позволяли им теперь «без церемоний» раздвинуть ноги.

Эти бывшие пациентки становились, следовательно, более «моральными» и хотели только одного партнера, который бы ихлюбил и удовлетворял[7]. Не помог бы и этот пример. В тех случаях, когда научная работа связана моральными представлениями, она ориентируется не на факты, а на предписания. При этом хвастовство «научной объективностью» производит неприятное впечатление. О своей принадлежности к числу «объективных ученых» кричат тем громче, чем больше запутываются в сетях зависимости. Например, один психоаналитик прислал ко мне на лечение с недвусмысленным призывом «не разрушать брак» женщину, у которой наблюдались глубокая меланхолия, импульсы к самоубийству и острый страх.

Как я узнал в первый же час, больная была замужем уже четыре года. Муж еще не дефлорировал ее, но совершал всякого рода противоестественные действия, которые женщина своей наивной мещанской натурой воспринимала как само собой разумеющуюся супружескую обязанность. И аналитик требовал ни при каких условиях не разрушать такой брак! Пациентка прекратила рассказывать спустя три часа, ибо она испытывала слишком сильный и острый страх и воспринимала аналитическую ситуацию как ситуацию соблазнения. Я понимал это, но ничего не мог поделать. Через несколько месяцев я услышал, что женщина покончила с собой. Такого рода «объективная наука» подобна камню на шее, который тянет ко дну утопающее человечество.

Мои понятия о соотношении душевной структуры с существующим общественным строем становились все более запутанными. Изменение состояния больных в соответствии с данным моральным порядком нельзя было оценить однозначно ни отрицательно, ни положительно. Казалось, что новая душевная структура следовала законам, которые не имели ничего общего с привычными моральными требованиями и воззрениями. Она следовала законам, новым для меня, о существовании которых я прежде и не подозревал. Целостная картина, вырисовывавшаяся в итоге, соответствовала другому типу социального устройства. В это устройство вписывались лучшие принципы официальной морали. В соответствии с ними, например, нельзя насиловать женщин и соблазнять детей. Одновременно выявились и весьма ценные в социальном отношении моральные стереотипы, резко противоречившие привычным воззрениям. К их числу относились, например, представления о малой ценности сохранения целомудрия под действием принуждения извне или сохранения верности по обязанности. Представление о том, что объятие с партнером против его воли не приносит удовлетворения, что оно отвратительно, казалось бесспорным, в том числе с точки зрения самой строгой морали, но противоречило требованию о выполнении «супружеских обязанностей», защищенному законом.

Я удовлетворюсь данными немногими примерами вместо многочисленных. Этот другой вид морали не направлялся утверждениями типа «ты должен» или «тебе нельзя», но становился спонтанным результатом требований гениталъного удовольствия и удовлетворения. Действие, не принесшее удовлетворения, не совершалось не из-за страха, а благодаря сознанию ценности сексуального счастья. Такие люди не совершали половой акт, даже если они и могли это сделать, когда внешние или внутренние обстоятельства не гарантировали полного удовлетворения. Дело обстояло таким образом, будто бы моральные инстанции полностью исчезли и на их место пришли лучшие и более прочные «предохранители» от диссоциальности. Это предохранители, не противоречащие естественным потребностям, а опирающиеся на принципы жизнерадостности. Резкое противоречие между «я хочу» и «мне нельзя» снялось. Его место заняло соображение, хотелось бы сказать, почти вегетативного свойства: «Я, правда, очень хочу, но мало чего достигну в результате, и это меня не обрадует».

Несомненно, налицо очень серьезное различие. Действия классифицируются в соответствии с принципом саморегулирования. Это саморегулирование принесло с собой некоторую гармонию, устранив и сделав излишней борьбу против влечений, вновь и вновь настойчиво дающих себя знать. Интерес переместился на другую цель или на другой объект любви, с которым было не так трудно достичь удовлетворения. Предпосылкой этого не было ни вытеснение, то есть удаление из сознания, интереса, который являлся сам по себе естественным и социальным, ни моральное осуждение. Просто интерес был удовлетворен в другом месте при других условиях. Если молодой человек любил «нетронутую» девушку из так называемого «хорошего дома», это было, конечно, делом естественным. Если он хотел ее обнять, то это намерение хотя и не было «приспособленным к реальности», но все-таки было здоровым. Если девушка оказывалась достаточно сильной и здоровой, чтобы, поддерживая товарищеские отношения, преодолеть все внутренние и внешние трудности, то все шло хорошо — хотя и вопреки официальной морали, но полностью в направлении разумного поведения, соответствующего требованиям сохранения здоровья. Если же девушка оказывалась слабой, пугливой, внутренне зависимой от мнения родителей, то есть невротиком, то объятие могло только вызвать трудности. Если молодой человек не находился в плену моральных заблуждений и не воспринимал мысль о том, чтобы осчастливить девушку, как «осквернение», то он мог поразмыслить над тем, хочет ли он привить ей свой ясный взгляд на ситуацию или отказаться от общения. Во втором случае, столь же рациональном, как и первый, он с течением времени обратил бы внимание на другую девушку, в отношениях с которой не было бы трудностей, о которых шла речь.

Молодой человек с невротическим характером, «моральный» в старом смысле этого слова, вел бы себя в таком же случае принципиально иным образом. Он желал бы девушку, одновременно отказываясь от осуществления своего желания. Из-за этого возникло бы долговременное противоречие. Влечению противостояло бы его отрицание с позиций морали до тех пор, пока вытеснение влечения не положило бы конец осознанному конфликту. Его место занял бы неосознанный конфликт, и молодой человек запутывался бы во все более трудной ситуации. Он отказался как от возможности удовлетворения влечения, так и от другого объекта. Отсюда с необходимостью в обоих вариантах должен был вытекать невроз.

Пропасть между моралью и культурой продолжала существовать. Возможно также, что влечение проявится втайне в другом месте, используя для этого худшие средства. У молодого человека могли бы с равным успехом развиться навязчивые фантазии на тему изнасилования, реальные импульсы, побуждающие к изнасилованию, или черты двойной морали. Он начал бы посещать проституток, подвергаясь опасности заражения венерическим заболеванием. Не было бы и речи о внутренней гармонии. В чисто социальном отношении возникло бы только горе, и уж конечно все это не было бы на пользу «морали» в любом отношении.

Этот пример, который можно варьировать как угодно, подходит к брачной ситуации, как и к любой другой ситуации в любовной жизни.

Теперь сопоставим моральное регулирование и сексуально-экономическое саморегулирование.

Мораль функционирует как обязанность. Она несовместима с удовлетворением влечений. Саморегулирование следует естественным законам удовольствия и не только совместимо с естественными влечениями, но и функционально идентично им. Моральное регулирование создает острое, неразрешимое душевное противоречие между природой и моралью. Из-за этого оно усиливает влечение, что в свою очередь делает необходимым более сильный моральный отпор. Моральное регулирование исключает возможность свободного органического круговорота энергии в человеке. Саморегулирование легко решает казавшиеся невыполнимыми требования сексуальной энергии, перенося ее на другие цели или партнеров. Оно функционирует в процессе постоянной смены напряжения и разрядки, находясь тем самым в сфере всех естественных функций. Структура характера, определяемая принудительной моралью, выполняет общественно необходимую работу без внутреннего участия, только под воздействием заповеди о необходимости, чуждой «Я». Человек, структура характера которого регулируется сексуально-экономическими принципами, выполняет работу в соответствии с сексуальными интересами, черпая силы из огромного резервуара сексуальной энергии.

Тот, чья структура характера определяется воздействием принципов морали, следует, обращаясь вовне, жестким законам морального мира, внешне приспосабливается к окружающему миру, а внутренне бунтует. Из-за этого такая личность в высшей степени подвержена неосознанной, принудительной и инстинктивной диссоциальности. Характер со здоровой структурой, определяющейся саморегулированием, не приспосабливается к иррациональной части мира и отстаивает свое естественное право. Он представляется больным и диссоциальным лишь моралистам, но на деле не способен на диссоциальные действия. Носитель такого характера развивает естественное самосознание, основанное на сексуальной потенции.

Структура характера, сформированная под воздействием моральных принципов, как правило, слаба в генитальном отношении и поэтому вынуждена постоянно компенсировать свое состояние, то есть формировать ложное, жесткое чувство собственного достоинства. Она плохо переносит сексуальное счастье других, так как видит в нем провокацию в свой адрес и не способна наслаждаться этим счастьем. Половые акты являются для человека с такой структурой характера по существу способом доказательства потенции. Для характера с генитальной структурой сексуальность является переживанием удовольствия и ничем более. Работа для обладателя такого характера — радостная жизнедеятельность и созидание. Для характера, структура которого проникнута воздействием моральных принципов, труд — тягостная обязанность или просто средство обеспечения существования.

Различен и тип заключения характера в панцирь. Моральная структура характера должна сформировать панцирь, который стесняет, контролирует каждое действие и функционирует автоматически, независимо от внешних ситуаций. Позицию нельзя изменить даже при желании. Чиновник управленческого аппарата, проникнутый духом принудительной морали, остается таковым и в супружеской постели. Человек генитального типа в состоянии замкнуться в одной ситуации, но раскрыться в другой. Он распоряжается своим панцирем, потому что тому нет нужды сдерживать что-либо запретное.

Реактивная трудовая деятельность является механической, судорожной, неживой, служит умерщвлению сексуального стремления и резко противоречит ему. В интересе к труду могут найти удовлетворение лишь небольшие объемы биологической энергии. Работа вызывает серьезные неприятные ощущения. Сильные сексуальные фантазии мешают работе. Поэтому их приходится вытеснять и они создают невротические механизмы, еще более снижающие трудоспособность. Снижение эффективности труда отягощает любой сексуальный импульс чувством вины. Самосознание снижено, что ведет к невротически компенсирующим фантазиям о собственном величии.

Сексуально-экономическая трудовая деятельность — в ходе ее биологическая энергия колеблется между трудом и любовью. Труд и сексуальность не противоречат друг другу, а поддерживают друг друга благодаря укреплению самосознания. В каждом случае интерес однонаправлен и сконцентрирован, движимый чувством потенции и способностью отдаваться.

Я назвал оба типа представителями «невротического» и, соответственно, «генитального» характеров. Им была посвящена специальная работа, опубликованная в «Психоаналитише цайтшрифт» и вызвавшая похвалы психоаналитиков. В 1933 г. я включил ее в книгу «Анализ характера». Теперь терапевтическая задача заключалась в превращении невротического характера в гениталъный и в замене морального регулирования сексуально-экономическим саморегулированием.

Невротически обусловленная функция морального торможения была тогда хорошо известна. Говорили о «разрушении «сверх-Я». Мне не удалось убедить коллег в том, что этого недостаточно и что проблема шире и глубже. Моральное регулирование нельзя разрушить, если на его место не будет поставлено ничего другого и лучшего. Но именно это другое и казалось коллегам опасным, ошибочным и в то же время «давно известным». На деле боялись «колбасной машины», серьезного столкновения с современным миром, который устраивает и судит все сущее по принципу принудительного морального регулирования. Мне самому не были тогда ясны очень далеко идущие социальные последствия собственных воззрений. Я просто шел по колее которую прокладывала моя клиническая работа, правда делал это очень решительно. Нельзя уклониться от определенного вида логики, даже если и очень хотелось бы.

Лишь несколько лет назад я начал понимать, почему саморегулируемое поведение, проникнутое идеалами свободы, хотя и воодушевляет, но одновременно внушает немалый страх. Принципиально изменившееся отношение к миру, к собственным переживаниям, к людям и т. д., которое отличает генитальный характер, естественно и просто. Оно сразу же становится очевидным, в том числе и тем, кто весьма далек от него по структуре своего характера. Это тайный идеал всех людей, означающий одно и то же, несмотря даже на различные названия. Никто не будет отрицать существование способности к любви, как и половую потенцию. Никто не осмелился бы выдвигать в качестве цели человеческих стремлений неспособность к любви и импотенцию — эти результаты авторитарного воспитания. Естественная позиция человека заключается в его стихийной социальности, и его идеал состоит как раз не в том, чтобы принуждать себя соблюдать нормы общественной жизни, борясь с преступными импульсами.

Любой понимает, что лучше и здоровее вовсе не иметь импульса к сексуальному насилию, который надо было бы сдерживать с помощью морального торможения. Тем не менее никакое другое положение моей теории не поставило так сильно под угрозу мою работу и существование, как утверждение о возможности, естественном существовании и всеобщей осуществимости саморегулирования. Конечно, выдвинув только гипотезу на сей счет, да еще сформулированную в мягких, элегантных словах и псевдонаучных оборотах, я стяжал бы лишь славу. Моя врачебная работа требовала постоянного улучшения техники влияния на людей, а тем самым постановки вопроса, из которого вытекало стремление идти все дальше вглубь проблемы: если свойства гениталъного характера столь естественны и желательны, то почему упускаются из виду столь глубокие отношения между социальностью и сексуальной полноценностью? Почему именно превратное представление господствует надо всем тем, чем сегодня определяется жизнь? Почему представление об остром противоречии между природой и культурой, влечением и моралью, телом и духом, Богом и дьяволом, любовью и трудом стало одной из характернейших черт нашей культуры и образа жизни? Почему оно стало незыблемым и незыблемость эта обеспечивается наказанием, налагаемым за нарушения? Почему за развитием моей научной работы наблюдали со столь большим интересом, а когда сама жизнь начала подтверждать ее серьезность, стали резко отворачиваться от нее, вступив на путь клеветы и оскорблений? Поначалу я верил, что всему виной были злая воля, предательство по отношению к дружбе или научная трусость. Загадка разрешилась только после многих лет жестоких разочарований.

Моя реакция на происходившее свидетельствовала тогда большей частью о дезориентации и обеспокоенности, которые я и демонстрировал все более многочисленным противникам. Это поведение основывалось на ошибочном представлении о том, что люди могут воспринимать без труда, как нечто само собой разумеющееся, то, что верно в принципе. Если я понял некие само собой разумеющиеся явления и сумел найти соответствующие формулировки, если они столь блестяще совпадали с целями терапевтической работы, то почему же мои коллеги не должны были воспринять их таким же образом? Такая моя наивность поддерживалась с двух сторон. С одной стороны, эта поддержка заключалась в позиции тогдашних социалистов по отношению к несоциалистам. Что естественнее всемирного планового хозяйства? Что проще единства общественного производства, общественного потребления и общественной собственности на средства производства? Кто не понимал этого сразу же, был реакционером или предателем. Во-вторых, моя наивность усугублялась воодушевлением, которое вызывали у коллег мои взгляды, их большим интересом, их положительным отношением к моей работе. А ведь я затронул их простые человеческие идеалы и представления. Очень скоро мне пришлось узнать, что идеалы — всего лишь дым, а представления быстро меняются. Сказываются прежде всего сила страха за свое существование и привязанности к организации, срабатывает авторитарная позиция и...? В этом ряду чего-то не хватало.

То, что одобрялось как идеал, как стремление и представление, в реальной жизни будило страх, будучи, собственно, чуждым реальной структуре. Весь официальный мир был враждебен моим взглядам. Механизмы естественного саморегулирования покоятся глубоко в организме, скрытые под механизмами принуждения и подверженные их воздействию. Нажива как содержание жизни и цель противоречит любому естественному ощущению. Мир принуждал людей к такому поведению и ориентировал на него, воспитывая их определенным образом и ставя в определенные ситуации. Следовательно, внутри человеческой личности обнаруживалась пропасть между моралью и действительностью, требованиями природы и культурными воззрениями, свойственными общественной идеологии, хотя здесь она имеет другую форму. Чтобы быть способными к восприятию реальности этого мира, людям приходилось бороться с самыми истинными и прекрасными, самыми глубокими побуждениями в себе, стремиться их уничтожить или обнести толстыми стенами. Роль таких стен будет играть панцирь, в который окажется заключенным характер.

В результате люди терпели внутренний крах, а зачастую и неудачу в отношениях с внешним миром, но избегали борьбы с этой неустроенностью. Слабым отражением самых глубоких и естественных ощущений жизни, естественной порядочности, автоматической честности, тихого и полного любовного возбуждения представлялся «образ мыслей», производивший впечатление тем большей ложности, чем более плотный душевный панцирь образовывался вокруг собственного естества. Именно такое впечатление производит на фоне сколь угодно сильного ложного пафоса хотя бы совсем небольшое проявление реальной жизни. Мое прочное убеждение заключалось в том, что именно из этой последней искры жизни и черпают силу человеческая лживость и низость, именно она их и питает. Только так и можно объяснить то обстоятельство, что, несмотря на реальную мерзость жизни, столь долго смогла сохраниться идеология человеческой морали и честности, что массы берут ее под защиту. У людей нет возможности прожить свою жизнь так, как хотелось бы, да им и не позволяют сделать это, и поэтому они цепляются за последний проблеск искренности, мерцающий среди лицемерия.

На основе таких размышлений сформировалось мое представление о единстве общественной структуры и структуры характера. Общество формирует человеческие характеры. Характеры во множестве воспроизводят общественную идеологию. Таким образом, они воспроизводят собственное угнетение через отрицательное отношение к жизни во всех ее проявлениях. Это основной механизм так называемой традиции. Я и представления не имел о том значении, которое данное обстоятельство должно было приобрести лет пять спустя для понимания фашистской идеологии. Я не предавался спекуляциям ради политических целей, не конструировал мировоззрения. К позиции, которую я занимал, вело решение любого вопроса, возникавшего в ходе клинической работы. Поэтому больше и не ошеломляло фотографически точное совпадение абсолютных противоречий в моральной идеологии общества с противоречиями в структуре человеческого характера.

Фрейд вообще сделал существование культуры зависимым от существования «культурного» влечения к вытеснению. Я должен был с оговоркой признать его правоту. Современная культура и вправду покоится на вытеснении сексуальности! Но следующий вопрос гласил: зависит ли от этого формирование культуры как таковой? И далее: не покоится ли эта культура, скажем, на подавлении неестественных влечений, возникших как вторичные? Никто еще не говорил о том, что я наблюдал в глубинах человеческой души. Теперь я мог развить эти знания, систематизировав их.

Мнения по всем этим вопросам еще не были высказаны. Вскоре я заметил, что в ходе дискуссий о сексуальности их участники имели в виду нечто другое, чем я. Прегениталъная сексуальность, по их мнению, в общем и целом асоциальна и противоречит естественному ощущению. Но осуждение распространялось и на акт любви. Почему отец воспринимал любовные отношения, в которые вступала его дочь, как осквернение? Не только потому, что он бессознательно ревнив. Это не объясняет жесткость реакции родителя в такой ситуации, реакции, которая может дойти до убийства. Генитальная сексуальность на деле обесценена, унижена. Для обычного мужчины половой акт — акт опустошения или доказательство завоевания. Женщина имеет все основания, чтобы инстинктивно защищаться от этого, и так же отец защищает свою дочь. Сексуальность в таких условиях — нечто совершенно безотрадное. Этим и объясняется все то, что до сих пор написано в мире о низменности и опасности сексуальности. Но такая «сексуальность» — болезненное, искаженное отражение реальной жизни. И это искаженное представление полностью заглушило настоящее счастье любви, желание которого коренится в глубине души каждого человека. Люди утратили ощущение естественной сексуальной жизни. Люди судят о себе подобных по лицу, и правильно делают.

Поэтому спор вокруг вопросов сексуальности, в ходе которого борются за нее или против, бессмыслен и безвыходен. Моралисты могут и должны оказаться правыми. Хорошенькая мордашка оказывается чем-то недопустимым. Современной женщине отвратительна сексуальность мужчины, практиковавшегося в борделе и впитавшего там от проституток отвращение к женщинам вообще. «Трахать» женщину постыдно. Ни одна женщина, способная чувствовать, не хочет допустить, чтобы ее «трахнули».

Такого рода спор осложняет дискуссию и затрудняет борьбу за здоровую жизнь. Это позволяет противникам уклониться от темы. Я говорю не о том, чтобы «трахнуть» женщину, а о любовном объятии с ней, не о том, чтобы помочиться ей во влагалище, а о том, чтобы сделать ее счастливой. Не отличая вторично возникшие противоестественные склонности сексуального характера от глубоко скрытой потребности в любви, присущей каждому человеку, нельзя продвинуться дальше в исследовании рассматриваемых вопросов.

Так развивалась проблема, суть которой можно сформулировать следующим образом: как прийти от принципа к действительности, от естественных законов, которым следуют немногие, к законам, соблюдаемым всеми, массой. Ясно, что индивидуальное решение вопроса не снимает проблему в целом и не учитывает наиболее существенного.

В тогдашней психотерапии была внове постановка вопроса, продиктованная соображениями социального характера. Доступ к социальной проблеме открывался с трех сторон: от профилактики неврозов, от несомненно связанной с ней сексуальной реформы[8] и, наконец, от проблемы культуры в самом общем виде.