Алексей. Картина четвертая 6 страница

Борька отнесся к его решению с полным пониманием.

«Ну что же, давай сделаем перерыв, – сказал он. – Тебе, писателю, иногда необходим творческий отпуск».

В словах друга Алеша явно услышал… нет, не зависть, скорее, горечь. Он знал, что Борис все еще продолжает писать – об этом они однажды поговорили во время первой совместной поездки, в поезде, по дороге туда. Долгий путь они тогда скрасили традиционным отечественным способом и, когда перед сном вышли из купе в тамбур покурить, были уже слегка навеселе.

– А ты сейчас еще пишешь что-нибудь? – небрежно спросил Алексей, прикуривая от протянутой другом зажигалки.

– Да, – Борис сразу стал очень серьезным. – До тебя мне, конечно, далеко, известным писателем мне ни за что не стать. Да я вообще и не напечатаюсь никогда, наверное, но… Черт, не могу я никак остановиться, хоть и знаю, что это все никому не надо.

– Ну почему же не надо? – Вопрос получился предсказуемым и неудачным. Словно слова утешения у постели безнадежно больного. Сказав это, Алеша сразу же пожалел, что открыл рот.

– Да перестань, – отмахнулся Борька. – Тебе просто повезло, ведь, не обижайся, друг, ты не талантливее меня. Я ведь читаю все твои книги.

– И что – тебе не нравится? – с волнением спросил Алексей. Критику, даже самую безобидную и конструктивную, он всегда принимал очень близко к сердцу. И, как ни странно, чем старше становился – тем болезненнее. Вроде бы, казалось, должно быть наоборот, со временем и не к такому привыкаешь… А вот поди ж ты – в юности, когда вышла первая книга, он, конечно, досадовал в душе на критику, но только смеялся в ответ на придирки, будучи на сто процентов уверен, что недоброжелатели просто ему завидуют. А теперь каждое замечание стал воспринимать как катастрофу. Дошло дело до того, что каждую статью, где упоминалось о нем, сначала прочитывала Ника и потом решала, показывать ее мужу или нет.

– Не то чтобы не нравится, а… Как бы тебе сказать… – Боря явно подбирал слова, не желая ранить друга. – Нет, конечно, ты хорошо пишешь. Видно, что овладел приемами, ремеслом. Но… Понимаешь, чего-то все-таки не хватает. Искры какой-то нет. Чего-то такого, что за душу бы брало и не отпускало…

– Может быть, ты и прав. – Наверное, Леша должен был обидеться, но отчего-то смутился. А потом, как это обычно бывает в таких случаях, тут же встал в оборонительную позицию в стиле «нападение – лучшая защита».

– А у тебя в произведениях, выходит, эта искра есть, да? Они берут за душу и не отпускают?

Алексей ожидал какой угодно реакции. Боря мог смешаться и признать его правоту, мог разозлиться, мог просто перевести разговор на другую тему. Но он поступил неожиданно – он рассмеялся.

– А я ведь понятия не имею, Лех, как может восприниматься моя писанина. Я ее ни разу никому не показывал, представляешь? Я ведь не для славы кропаю, а для себя, в стол. Просто не могу иначе. Понимаешь?

– Нет, – Алексей действительно не понимал. Для его ума было непостижимо, как можно сочинять и никому не давать читать, не делать попыток напечататься. Он-то думал, что Боря не подпускает его к своим текстам, потому что боится профессионального взгляда. А оно вон как…

– Как бы тебе объяснить… – снова повторил Борис. – Вот… что значат для тебя твои книги?

– Ну, так с ходу и не скажешь. Возможность рассказать другим людям, что происходит в моем душевном мире.

– А что, он так интересен, этот твой душевный мир? – В голосе Борьки сквозила явная ирония. Но Алексей не собирался сдаваться.

– Получается, что интересен, раз мои книги покупают и читают, – не удержался он от самодовольства. – Каждый литератор через призму собственной личности видит окружающую действительность и передает ее…

– А ты думаешь, без твоих романов люди не догадаются о том, какова она – окружающая действительность? – перебил его друг.

– Ты передергиваешь, Борис.

– Возможно. Возможно, ты и прав. Я просто хотел объяснить тебе. Мне все равно, прочитают ли когда-нибудь мою писанину. Но когда я пишу, я чувствую, что живу не зря. Для меня это все. Литература – это сад, который я постоянно возделываю. Не для того, чтобы кормиться его плодами, а чтобы дать жизнь его растениям. Это мой остров. Может быть, сюда занесет водоворотом чей-то корабль, может быть, кораблей будет много, а возможно, этот остров так и останется никем не узнанным и непознанным посреди равнодушного океана. Но он ведь есть, и он все равно прекрасен. И, быть может, даже прекраснее, чем был бы, если б его открыл какой-нибудь Колумб от литературы. Ты ведь понимаешь, о чем я? Это мой дом, где каждая удачная находка, каждая благозвучная строчка – это кирпичик в общей стене. Я никого не приглашаю в свой дом, но мне в нем уютно и тепло. И… – он резко замолчал, – впрочем, это всего лишь пьяная патетика. Прости, Лешка. Забудь.

Но Леша не забыл. Этот разговор запомнился ему почти слово в слово и в дальнейшей жизни вспоминался все чаще.

В отличие от друга, Алексей не мог сказать о себе, что если вдруг он перестанет писать, то умрет, сдуется, как воздушный шарик. Но он знал и помнил, что испытал подобное чувство тогда, когда рождалась его первая книга. О любви. Первая книга о первой любви. Тогда ему казалось, что не выговорись он, не прокричи на весь свет – и его сердце разорвется, разлетится на мелкие-мелкие кусочки. Такое острое чувство больше не посещало его, но он помнил, что оно было. Сейчас, по прошествии стольких лет, он мог бы сказать себе, что тогда писал вовсе и не он – сама любовь водила его рукой. Потом пришло время опыта, почти ремесла.

«Я не творец, – размышлял он, – я ремесленник. Может, поэтому мне так трудно пишется? Может, смысл творчества – процесс, а не результат? Может, только в этом случае получается что-то стоящее, то, что остается потом в веках? Думал ли Леонардо, как будет человечество толковать его картины? А великий Моцарт – было ли ему вообще дело до человечества, когда он записывал нотами божественную музыку, звучащую в его сознании?»

С тех пор ни Алексей, ни Борис больше не возвращались к этой теме. Оба предпочитали говорить о бизнесе. Но Алексей, поселившись на даче, где у него вдруг разом появилось много свободного времени, то и дело возвращался в мыслях к той беседе в поезде, прокручивал ее в памяти, запоздало спорил с Борькой, приводя все новые и новые аргументы…

Бог весть почему Алеша и Вероника решили ехать в деревеньку Акулово, в большой и крепкий бревенчатый дом, который Ранцовы, родители Алеши, снимали раньше каждое лето, пока не построили собственную дачу – ту самую, в Зареченске, которую так поспешно и так неудачно продали, когда заболел Павлушка. Акуловский дом принадлежал старому приятелю отца дяде Коле, они даже строили его вместе, но хозяева, у которых была еще одна дача, поближе к Москве, бывали там нечасто и только радовались, если в их доме кто-то жил. И как раз в тот момент, когда Алексей и Ника думали, куда бы отправиться, – денег было достаточно, Павлуша окреп, вполне можно было съездить на какой-нибудь заграничный курорт или в хороший подмосковный дом отдыха, – позвонил дядя Коля и вновь напомнил про Акулово. И супруги не стали долго обсуждать предложение, сразу же согласились. На удивление быстро собрали вещи, уселись в недавнее приобретение Алексея – «Ауди»-«сотку», которой он очень гордился, – и примчались сюда. А дальше было счастье.

Правда, в тот момент Алексей не понимал, что он счастлив. Человек часто осознает это задним числом. Казалось, за то, что выздоровел Павлуша, он должен Тому, кто там, Наверху, так много, что просто не имеет права требовать для себя новых радостей. Но Всевышний щедрой рукой дал ему и многое другое – и заросший сад, и пруд со склонившейся к воде огромной ивой, и полный ягод и грибов лес, и цветущий луг, и густую росу, и стрекотание кузнечиков, и тихие вечера, и душевный покой… И любимую женщину рядом. Но Алексей был тогда так глуп, что не заметил всего этого.

Как ни удивительно, спустя много лет в воспоминаниях о жизни с Никой осталось то лето. Вот ведь какая странность! Первое знакомство, период ухаживания, свадьба, рождение сына, благополучная семейная жизнь в квартире на Профсоюзной, Павлушкина болезнь, неземная радость от его выздоровления, а потом ссора и развод – все это было словно записано в мозгу текстом без картинок: информация присутствовала, но никаких образов в памяти не вызывала. А вот жаркие, без единого дождя, «акуловские» июль и август и по сей день отзывались в сознании целым букетом ярких чувственных ощущений: пение птиц на рассвете, тяжелое гудение случайно залетевшего в дом жука-бронзовика, запах цветов, смолы и свежескошенной травы, упоительный вкус ледяной, до боли в скулах, воды из колодца и сладко-горькой земляники… Перед глазами сами собой возникали, точно кадры из кинофильма, разноцветные картины, в которых солнечные лучи пробивались сквозь густую листву и ложились на крыльцо теплыми пятнами, Павлушка в смешной белой панамке, что-то громко и радостно крича, мчался к отцу навстречу по садовой дорожке, а Ника, с заплетенными в косу волосами, одетая в собственноручно сшитый голубой сарафан в мелкий цветочек, сидела вполоборота к нему на перилах веранды, лукаво глядела через обнаженное плечо и улыбалась, а широкая, воланами, юбка, открывала загорелые колени, такие круглые и соблазнительные. Сейчас, по прошествии семнадцати лет, Алеша иногда думал, что при встрече может и не узнать Веронику – разве что по улыбке и по этим коленкам. Но тогда ему и в голову не приходило, что они могут расстаться или даже пустячно поссориться. Им было хорошо – и слово это каждый день на все лады повторяли и мужчина, и женщина, и ребенок.

– Хорошо! – восклицал голый по пояс Алеша, окатываясь по утрам студеной водой прямо из колодца.

– Как хорошо, – вздыхала Вероника, зарываясь лицом в свежесобранный букет полевых цветов и вдыхая их нежный аромат.

– Халясо, – лепетал малыш, уплетая за обе щеки купленную у соседки клубнику.

Как-то ночью, выкупав и уложив сына, супруги долго и нежно любили друг друга. А потом лежали рядом, слушая через открытое окно, как где-то вдалеке, в лесу за деревней, кричит ночная птица, и наблюдая, как крадется тихонько по одеялу серебристый лунный луч.

– А что ты будешь делать дальше, Алеша? – прошептала Вероника, прижимаясь к нему теплым родным телом. – Продолжишь заниматься иномарками? Или вернешься к книгам?

Вопрос жены был вполне логичным. Общий бизнес резко пошел в гору именно после вступления в него Алексея. До этого дела у Борьки тоже шли неплохо, но о такой прибыли, которую принесла им эта весна, он в одиночку и помыслить не мог. А Алеше оставалось только удивляться самому себе. Он всегда считал себя человеком исключительно творческим, никак не склонным к предпринимательству, и с некоторым недоумением смотрел на знакомых, которые в последние годы все, как один, кинулись приватизировать организации, открывать собственные палатки, ездить «челноками» в Польшу или Турцию, торговать на рынках и Вернисаже. Сам он был максимально далек от этого и, если бы не болезнь сына, вряд ли ввязался бы во что-то подобное. Но, как известно, в жизни нередко случается, что человек вынужден неожиданно для самого себя свернуть со знакомого и привычного пути на новую, неизведанную дорогу. Других вариантов у него нет – судьба их просто не оставляет. Потом, конечно, оказывается, что все к лучшему … Хотя кто ж его знает? «Что было бы, если бы», для него навсегда останется тайной – как говорят умные люди, история не имеет сослагательного наклонения.

Именно так произошло и с Алексеем. Он приступал к новому делу с некоторой опаской, но на удивление быстро втянулся и почувствовал себя как рыба в воде. Времени прошло всего ничего – а он уже отлично разбирался в автомобилях, научился грамотно и аргументированно говорить с продавцами там, убеждая сбрасывать цену, и находить особенный подход к каждому конкретному покупателю здесь. Все эти способности вдруг проснулись неожиданно для Алексея. Борис был в восторге от такого талантливого помощника-компаньона; общие планы на будущее рисовались самыми радужными.

– Все будет хорошо, – бодро заявлял Алеша жене. – Отдохну до осени и снова впрягусь. Я работаю на себя, Ника, и сам устанавливаю себе график. Я впервые свободен, понимаешь?

– Не понимаю. Разве когда ты работал над своими книгами и статьями, ты не был свободен? – удивлялась супруга.

Он не знал, что ответить. Наверное, с точки зрения рабочего графика, писательский труд действительно ничем бы его не ограничивал. Теоретически можно было бы точно так же уволиться из журнала, но жить не за счет продажи машин, а на гонорары. Но чувствовал бы он себя при этом свободным? Такой простой вопрос ставил его в тупик.

Алексей снова и снова сравнивал свою теперешнюю жизнь с недавним существованием, пытаясь найти ответ. И с удивлением понимал – в прошлом чувства свободы у него не было. Тогда его не покидало странное ощущение пусть приятной, но все же обязанности. А сейчас, на новой работе, несмотря на большие нагрузки и усталость, он всем доволен и чувствует себя совершенно независимым. Ни от кого и ни от чего.

Частенько знакомые и просто случайные люди интересовались у него, когда ожидается выход следующей книги. Для кого-то этот вопрос был не более чем данью вежливости, элементом светской беседы, но находились и такие, кому творчество Ранцова действительно нравилось, и желание прочесть его новое произведение было искренним.

– Право, не знаю, – отвечал Алеша. – Сейчас мне не до этого. Нужно кормить семью. Возможно, когда-нибудь…

– Мы ждем, – предупреждали почитатели таланта и любезные доброжелатели.

Эти разговоры и радовали, и раздражали одновременно.

– Ты признанный писатель, – шептал Алексею неведомый голос. – Сейчас ты уже достаточно известен и имеешь шанс стать знаменитым. Только не останавливайся. Пиши. Твори. Создавай новые миры.

– Но я не хочу, – сопротивлялось что-то внутри его. – Мне нравится моя теперешняя жизнь.

– Как ты можешь не хотеть! – возмущался голос. – Это ведь твое предназначение. Столько людей ждет твою новую книгу!

– Разве я родился для того, чтобы оправдать чьи-то ожидания? И обязан до конца жизни играть роль сочинителя только потому, что мне повезло больше, чем другим, чьи рукописи, возможно более достойные, так и не увидели свет?

– Не будь неблагодарным. Кому многое дано, с того многое спросится. Всему виной твоя лень.

– Лень? Но я работаю сутками, – оправдывался Алеша неведомо перед кем.

– Эту возню с перегонкой и продажей машин ты называешь работой? Не будь глупцом! Не меняй жизнь избранного на существование заурядного трудяги. Что после тебя останется в веках? Ржавые железки? – настаивал невидимый собеседник.

Подобные диалоги с самим собой повторялись с пугающей регулярностью. Еще недавно получалось их игнорировать, поскольку работа забирала его целиком, занимая мысли, силы и время. Даже во время длительных перегонов из страны в страну во время многочасовых бдений за рулем Алеша чаще думал о вещах куда более актуальных – о продавцах, таможне, будущих покупателях, и прежде всего о том, как избежать опасности – ведь их с Борькой дело было сопряжено с самого разного рода риском, включая рэкет и столкновения с вооруженными бандитами. Какие уж тут душевные метания!

Но здесь, в Акулове, сомнения буквально обрушились на него.

Алексей вспомнил, как сидел когда-то ночами в поисках яркого образа, пронзительного слова, как радовался каждой интересной находке, как пытался разгадать для себя секрет простых по форме и таких недосягаемых по глубине вечных книг. Взять, к примеру, Чехова: нет у него закрученных сюжетов, все просто, даже буднично; и слова герои говорят обыкновенные, такое можно услышать по сто раз на дню; ты знаешь, что сейчас скажет Душечка и что ответит ей антрепренер Кукин. Так отчего же, черт возьми, хочется все время перечитывать и перечитывать и «Душечку», и «Дом с мезонином», и «Крыжовник»?! Отчего не устаешь восторгаться этой, казалось бы, уже набившей оскомину картиной лунной ночи, которую классик передал с помощью всего лишь двух штрихов – тени от мельничного жернова да блеска осколка бутылочного стекла?

На пыльных книжных полках деревенского дома отыскался старенький томик рассказов Антона Павловича. Алеша с упоением перечитал его несколько раз. Потом съездил в Москву, прошелся по книжным и букинистическим магазинам и вернулся с тяжеленной спортивной сумкой, где были Диккенс и Мериме, Гашек и Хемингуэй, Бунин и Набоков. Старые, потрепанные издания и новенькие, хрустящие при открывании, книги стали важной частью этого упоительного лета.

«Я не просто читаю и получаю удовольствие, – точно оправдывался перед кем-то Алексей. – Я учусь писать. У кого еще учиться, как не у великих? Вот закончу «Дар» и примусь за собственный новый роман».

Но желание «учиться» было настолько сильнее желания творить, что, в конце концов, Алеша перестал обманываться, сказав себе, что он на отдыхе с семьей, а карьера писателя может немного подождать. И с чистой совестью углубился в чтение. Однако несколько дней безмятежного счастья снова сменились легким беспокойством.

«А ведь я могу сейчас не бездельничать, а хотя бы заняться накоплением материала для очередной книги, – размышлял он, – сколько тут, в деревне, интересных типажей… Да и сама жизнь в последнее время подбрасывает сюжет за сюжетом: за такие лакомые кусочки надо хвататься двумя руками!» Но дни шли за днями, недели за неделями… Промчался месяц, завершался второй. И ни одна строчка не родилась из-под пера писателя.

Алексей действительно всюду ходил с тонкой тетрадкой и записывал в нее мысли, образы, сюжеты, чтобы когда-нибудь потом, когда все большие и срочные дела станут не такими большими и срочными, сесть и написать новую увлекательную книгу. Он уже даже знал, что это будет – «производственный» роман, что-то типа «Колес» Хейли.

Но в глубине души Алеша понимал, что это самообман. Осенью он вернется к своим иномаркам. За одними большими и срочными делами придут другие, тоже большие и тоже срочные. Бог даст, дело будет расширяться и, конечно, требовать к себе постоянного внимания и времени. Накопленный материал никогда не превратится в очередную рукопись. К концу лета Алеша почти смирился с этой мыслью и перестал мучиться и сомневаться. Теперь ему нравилось думать, что тогда, в пору писательства, он просто искал себя, а сейчас он уже вырос, стал взрослым человеком и начал солидное дело, и, надо отметить, тоже творческое. Такое признание самому себе принесло большое облегчение.

«Да, так будет гораздо лучше, – думал он, усаживаясь в уютное чрево «Ауди». – Чеховым я бы вряд ли стал, да и Чехова не очень-то его книги кормили».

Возможно, эта простая мысль навсегда поставила бы точку в метаниях Алексея, если бы не один странный случай.

То лето выдалось на удивление засушливым и жарким, и отъезд в город было решено оттянуть как можно дальше, до самого октября, до первых заморозков. Но в ночь на двадцать девятое августа у Павлушки вдруг повысилась температура. Каким образом ребенок ухитрился простудиться при постоянной двадцатипятиградусной жаре, так и осталось загадкой. Однако ртуть в градуснике поднялась до пугающей отметки, ни мед, ни чай с малиной не помогли.

Ника пыталась укачивать сына, плакала, смотрела на мужа беспомощно и с такой горячей мольбой, будто он что-то мог сделать. Взгляд ее чем-то напомнил ему взгляд тонущей Жени… А на Алексея словно нашло оцепенение. Вспомнился тот жуткий, липкий страх, окутавший их менее года назад при известии о тяжелом заболевании сына. Странное дело, тогда он готов был делать все, что угодно, только бы не сидеть на месте, а сейчас не мог и рукой пошевелить. Под утро Павлуше стало лучше, он уснул, тихо посапывая маленьким носиком. Жена продолжала тихо плакать, глядя в темное оконце и не выпуская из рук драгоценную ношу.

Алексей обулся и бесшумно вышел. О том, чтобы найти врача в Акулове, нечего было и думать. В маленькой, уже почти заброшенной деревеньке жителей не набралось бы и двух десятков – и все больше одни старики.

«Придется ехать в Зареченск», – решил Алеша. Он много раз бывал в этом районном центре, провел там на даче почти десять лет и хорошо знал, где находится трехэтажная больница.

Дорога в Зареченск была знакома до каждого поворота, до каждого сельского домика, до каждой отдельно, посреди поля, растущей сосны. Когда-то Алексей ездил здесь очень часто – сначала в качестве пассажира, на заднем сиденье отцовской «копейки», а потом и в качестве водителя. Ведь именно под Зареченском был край его юности – огромная поляна на краю соснового бора, где когда-то его родителям вместе с другими такими же счастливцами удалось создать уютный, почти райский уголок с маленькими домиками, цветущими садами, роскошными огородами, грибными урожаями, птичьим пением по утрам и вечерними посиделками у костра. Уголок сухо именовался «Товарищество земельных собственников «Лесные дали» или что-то в этом роде. Когда Алеше было тринадцать лет, его семья по случаю очень выгодно приобрела там двухэтажный деревянный домик на шести сотках – ту самую обожаемую дачу, на продаже которой настояла мама, когда в прошлом году собирали деньги на операцию Павлику.

Помнится, сначала Алеша ужасно переживал из-за того, что родители не станут больше снимать дом в деревне, где ему так нравилось и где у него оставалась пара хороших приятелей. Но первое же лето в поселке преподнесло множество приятных сюрпризов. Он отлично зажил на новом месте, подружился со многими ребятами и девчонками, встретил там свою первую любовь. С тех пор Акулово было связано у Алексея с детством, а Зареченск с юностью. Этим летом он словно вернулся в детство, арендовав на два месяца ту же самую избу, что снимали когда-то его родители. В Зареченск они с семьей этим летом так ни разу и не выбрались. Да и незачем было – видеть дачу, принадлежащую теперь другим людям, не хотелось, а в магазинах, во всех, вне зависимости от места расположения, в начале девяностых было шаром покати. Это раньше в продуктовый на улице Ленина в Зареченске с утра привозили свежее молоко из близлежащего совхоза. За ним выстраивалась огромная очередь с бидонами и банками, занимать которую приходилось задолго до открытия. Поход за молоком был каждодневной обязанностью Алеши, которую он, впрочем, выполнял с удовольствием, потому что такую же утреннюю летнюю повинность несла и двенадцатилетняя Наташка, соседка с соседней линии, бойкая, невысокая, крепенькая, с выбивающимися из косы непослушными темно-русыми кудряшками и вечно разукрашенными зеленкой коленками. Через какие-то три года Алеша целовал эти коленки, забравшись с Наташкой на пустующий участок соседа, укатившего куда-то на заработки. Сосед был человеком серьезным, до дрожи боялся воров, а потому возвел вокруг своих драгоценных соток неприступный забор. Никто из дачной молодежи не покушался на добро путешественника, но покорить двухметровую ограду в их компании стало делом чести. За все время отсутствия соседа у него не свистнули ни единого яблока, но в его сад лазили постоянно: «на спор», или играя «в крепость», или, как они с Натальей, – целоваться. Оказавшись по ту сторону забора, в разросшемся саду, Алексей неведомо почему ощущал себя старше, смелее и умнее, с легкостью шутил и важно, на правах старшего, рассказывал влюбленной, готовой ради него на все, подруге смешные истории и забавные факты, например про войну Англии с Занзибаром в 1890 году, продлившуюся всего тридцать восемь минут. Наташка заразительно смеялась и глядела на Алешу с обожанием, а он готов был заплакать от переполняющего его чувства: легкости, любви и счастья…

Почему все эти воспоминания обрушились на Алексея именно сейчас, на рассветной пустой дороге, было непонятно. Наверное, полагалось думать о больном сыне и растерянной жене, но не думалось… Прошлое, далекое и недавнее, вставало перед глазами и звало за собой. Вспомнилась старая разрушенная церковь у дороги. Как весело и интересно они с ребятами проводили время на ее руинах! Играли в войну, искали клады, рассказывали темными вечерами страшилки… И, разумеется, оставили на оголенных кирпичах немало памятных, далеко не всегда цензурных, надписей. В пору его юности это казалось естественным, бережного отношения к бывшим святыням у людей не было и в помине…

Став взрослым и навещая летом родителей, Алексей всегда старался проехать это место быстрее, ощущая не то досаду, не то вину перед разрушенной церковью, точно она была живым существом. В последней, уже казавшейся такой далекой, книге была повесть под названием «Рождественская сказка», в которой он до самой мелкой черточки описал этот мертвый храм. Его образ – образ беспорядочной груды святых некогда кирпичей – был, пожалуй, центральным в том произведении.

Герой повести, убегая в рождественскую ночь от свалившихся на него бед не куда-нибудь, а на войну, в горячую точку, откуда мало кто возвращается, натыкается на поруганную святыню, которая вдруг, а может, и не вдруг, высекает в его душе искру – страстное желание жить. И не только жить, но встать на ноги, обрести новое счастье и вдохнуть жизнь в пустые глазницы храма, будто кричащего от боли. И герой дает себе слово выжить, вернуться и восстановить церковь.

Алексей считал, что клятва героя вернуть жизнь себе и храму была самым ярким, самым сильным местом произведения: от рук человека церковь погибла, человек же и возвратит ее к жизни. Этот кусок романа он очень любил. Потому что писал его со всей душой и потому что описывал до мельчайших подробностей именно эту, реальную церковь, что стояла немым укором на такой знакомой дороге. И сейчас, подъезжая к Зареченску, Алеша с грустью подумал, что книгу издали, гонорар выплатили, а руины на въезде в счастливый уголок его беззаботной юности так и останутся руинами. Ему стало грустно: вот уже и отца нет на свете, и дача продана…

Но стоило машине вылететь из-за поворота и забраться на знакомый пригорок, как грусть мгновенно улетучилась, уступив место недоумению. От неожиданности Алексей чуть не зарулил в кювет. На том самом месте, где в прошлый раз были развалины старого храма, стояла церковь, но какая! Ожидая в который раз увидеть знакомые руины, он не поверил глазам: живая, яркая, как с картинки, церковь стояла себе как ни в чем не бывало, как будто и не было рассыпанных старых кирпичей, оскверненных стен, деревьев, выросших на полуразвалившемся куполе.

– Не может быть! – только и смог прошептать Алеша. – Мать честная, не может быть!

Он резко затормозил и вышел из машины, не сводя с храма восхищенного взгляда. Его рот был полуоткрыт в застывшем немом удивлении. Глаза, широко распахнутые, по-детски сияли счастьем. Взгляд выхватывал то новую ажурную ограду, то парящую над голубым куполом фигурку ангела, то удивительной красоты витражи, вставленные в некогда пустые оконные проемы.

– Не может быть… – все повторял и повторял Алексей, делая шаг за шагом в сторону этого чуда.

– Милок, ты чего хочешь-то? – раздался голос откуда-то сбоку. – Службы сегодня нет. И отца Василия тоже нет, он в Лопарино на крестины зван.

На Алексея, поправляя белый, с желтыми цветами платок, смотрела старушка. Он не сразу ее приметил: она, маленькая, сухонькая, копалась в клумбе за невысоким крылечком церкви.

– А что, – радостно удивился он, – и службы тут идут?!

– А как же, – улыбнулась бабушка. – Уже, почитай, который месяц, как храм освятили. И венчает батюшка, и отпевает, когда время приходит. Все честь по чести.

– И что, народу много бывает?

– Не то слово, родимый. Случается, что в праздник и свечку поставить не протолкнешься… Со всего райцентра прихожане собираются, да и издаля приезжают.

– А когда же, а кто же… – Он даже растерялся от волнения.

– Чего ты спрашиваешь-то, милок, не поняла я… – Старушка виновато улыбнулась и заправила за правое ухо свой платок, видно, чтобы лучше его слышать.

– Когда же ее успели отстроить?

– Да я ж говорю: с полгода уже, еще до Пасхи. И быстро как взялись-то! Годка за полтора все сделали.

Года полтора реставрировали, да полгода храм уже работает… Получалось, что восстановительные работы начались около двух лет назад. А повесть, в которой он все это описал, вышла в прошлом апреле. Но задумывалась и писалась года два-три назад.

– С Божьей помощью вон как все переменилось, – словно издалека доносился до Алексея голос собеседницы. – Во какая красотища-то у нас теперь, спасибо людям добрым, помогли. Я уж и не думала, что доживу до этого чуда.

Алексей еще раз неведомо за что поблагодарил сухонькую старушку, трижды перекрестился и, потрясенный, вернулся в машину. Такое удивительное совпадение не могло быть простой случайностью. Определенно ему был послан знак судьбы.

К полудню он привез Павлуше врача и две банки теплого козьего молока. Доктор, моложавая румяная женщина с доброй улыбкой и сильными руками, сказала, что ничего страшного нет и беспокоиться не о чем.

Мальчик быстро поправлялся, и Алеша с Никой ждали, когда можно будет ехать домой. На душе у Алексея было удивительно спокойно. Эти последние дни в Акулове поставили точку в его метаниях. Он твердо решил вернуться к литературе. Через несколько дней они всей семьей переберутся в Москву, и он сразу же сядет за письменный стол. Конечно, Борис будет немало огорчен таким сообщением, но примет его философски. Скажет что-нибудь о свободе выбора и пожелает удачи в написании новой книги.

Почему Алексей вдруг решил оставить полюбившееся и прибыльное дело? Было ли это дуростью или, наоборот, мудрым решением? Об этом тогда как-то не думалось. Он знал лишь одно – ему хочется писать. Причиной тому была та самая неожиданная перемена в давно примелькавшемся сельском пейзаже, где воскресла порушенная церковь. «Что же получается, – размышлял он, – мой герой в повести восстанавливает эту – именно эту церковь, и она оживает в жизни в это же самое время. Словно сбылись мои слова. Это не совпадение, это чудо!»