Психологическая теория типов

 

 

[Лекция, прочитанная на Конгрессе швейцарских психиатров (Цюрих, 1928)

и опубликованная как "Psychologische Typologies ("Психологическая

типология") в "Seelenprobleme der Gegenwart" (Zurich, 1931). При подготовке

настоящей работы был использован (с изменениями) русский перевод с

немецкого, сделанный А. М. Боковиковым и опубликованный /134- С.90-110/]

Характер - это сложившаяся устойчивая индивидуальная форма

человеческого бытия. Поскольку эта форма воплощает в себе как физическую,

так и психическую природу, то общая характерология представляет собой учение

о признаках как физического, так и психического свойства. Необъяснимое

единство живого существа является причиной того, что физический признак есть

не просто физический, а психический - не есть просто психический.

Неразрывность и целостность природы ничего не ведает о тех несовместимостях

и различиях, которые вынужден устанавливать человеческий разум, чтобы суметь

проложить дорогу к пониманию.

Различение тела и разума - это искусственная дихотомия, дискриминация,

которая, несомненно, в большей степени основывается на своеобразии

познающего интеллекта, чем на природе вещей. В действительности же взаимное

проникновение телесных и психических признаков столь глубоко, что по

свойствам тела мы не только можем сделать далеко идущие выводы о качествах

психического, но и по психической специфике мы можем судить о

соответствующих телесных формах. Последнее, конечно, потребует от нас

несравненно больших усилий, но, пожалуй, не из-за того, что психика

оказывает меньшее влияние на тело, чем тело на психику, а потому, что если

начинать с психического, то нам придется делать вывод по неизвестному об

известном, тогда как в противном случае у нас есть преимущество: ведь здесь

мы можем отталкиваться от известного, то есть от видимого нами тела. Вопреки

психологической теории, которая якобы у нас сегодня существует, психическое

все же намного бесконечнее и темнее, чем видимая поверхность тела.

Психическое по-прежнему является чужой, неизведанной страной, из которой к

нам поступают лишь косвенные известия, передаваемые через подверженные

всевозможным иллюзиям функции сознания.

Следовательно, более безопасным представляется путь от внешнего к

внутреннему, от известного к неизвестному, от тела к психике. Поэтому все

попытки создания характерологии начинались снаружи. К ним относятся такие

методы предков, как, например, астрология, которая даже обращалась к

звездам, чтобы постичь те линии судьбы, начала которых лежат в человеческом

сердце, а также хиромантия, френология Галля и физиогномика Лафатера.

Недавние попытки подобного рода представлены графологией, физиологической

типологией Кречмера и кляксографическим методом Роршаха. Как видно, путей от

внешнего к внутреннему, от телесного к психическому вполне достаточно. Такое

направление от внешнего к внутреннему должно быть путем исследования до тех

пор, пока не будут с достаточной надежностью установлены определенные

элементарные психические состояния. Но как только это произойдет, путь может

стать обратным. Тогда мы сможем поставить вопрос: каково телесное выражение

конкретного психического состояния? К сожалению, мы еще не настолько

продвинулись в данной области, чтобы быть в состоянии вообще затрагивать

этот вопрос, потому что основное условие, а именно удовлетворительная

констатация психического состояния, еще далеко не выполнено. Более того, мы

лишь начали упражняться в расстановке психического инвентаря, да и то не

всегда успешно.

Простая констатация того, что определенные люди выглядят так-то и

так-то, совсем ничего не будет значить, если она не позволит нам сделать

вывод о соответствующем содержании. Мы только тогда будем удовлетворены,

когда узнаем, какой вид психического соответствует определенным физическим

качествам. Тело без психики нам ни о чем не говорит, так же как - позволим

себе встать на точку зрения психического - душа ничего не может значить без

тела. Если мы теперь собираемся по какому-нибудь физическому признаку судить

о соответствующем ему психическом качестве, то мы делаем это, как уже было

сказано, по известному о неизвестном.

Я, к сожалению, вынужден подчеркивать эту мысль, поскольку психология

является самой молодой из всех наук и поэтому находится во власти

предрассудков. Тот факт, что психология, в сущности, была открыта лишь

недавно, является непосредственным доказательством того, что нам

потребовалось слишком много времени для отрыва психического от субъекта и

тем самым выделения его в качестве предмета объективного познания.

Психология как естественная наука - это фактически приобретение самого

последнего времени, поскольку до сих пор она была таким же фантастическим

продуктом произвола, как и средневековая естественная наука. Считалось, что

психологией можно распоряжаться. И этот предрассудок ощутимо следует за

нами. Психическая жизнь - это нечто самое непосредственное, а поэтому вроде

бы и самое знакомое, даже более чем знакомое: она зевает нам в лицо, она

раздражает нас банальностью своей нескончаемой повседневности, мы даже

страдаем от этого и делаем все возможное, чтобы о ней не думать. Из-за того,

что психическое представляет собой самое непосредственное явление, из-за

того, что мы сами являемся психическим, мы вряд ли можем предположить

что-либо иное, чем то, что мы знакомы с ним глубоко, основательно и долго.

Поэтому каждый не только имеет свое мнение о психологии, но и убежден, что

он, само собой разумеется, лучше всех в ней разбирается. Психиатры, которым

приходится сражаться с родственниками и опекунами своих пациентов,

понятливость которых (родственников и опекунов) уже стала притчей во языцех,

были, пожалуй, первыми людьми, которые в качестве профессиональной группы

столкнулись с бытующим в массе слепым предрассудком, что в психологических

вопросах каждый понимает больше любого другого, что, впрочем, не мешает и

самому психиатру разделять это мнение. Причем доходит до того, что он

вынужден признать: "В этом городе вообще только два нормальных человека.

Профессор В. - второй".

В психологии сегодня нужно, в конце концов, прийти к пониманию того,

что психическое - это нечто совершенно неизведанное, хотя оно и кажется

абсолютно знакомым, и что психику другого каждый знает, пожалуй, лучше, чем

свою собственную. Во всяком случае, для начала это было бы весьма полезным

эвристическим предположением. Ведь именно из-за непосредственности

психических явлений психология и была открыта так поздно. А поскольку мы

стоим еще только у истоков науки, постольку у нас отсутствуют понятия и

определения, с помощью которых мы могли бы охватить известные нам факты.

Первые у нас отсутствуют, последние (факты) - нет; более того, они теснят

нас со всех сторон, мы даже завалены ими в отличие от других наук,

вынужденных их разыскивать, а естественное группирование их, как, например,

химических элементов или семейства растений, опосредуется нами наглядным

понятием апостериори. Совсем иначе, однако, обстоит дело с психикой; здесь

со своей эмпирически-наглядной установкой мы просто попадаем в непрерывное

течение наших субъективных психических явлений, и если из этого потока вдруг

всплывает всеобъемлющее общее понятие, то оно является не более чем простым

симптомом. Раз мы сами являемся психическим, то, позволяя исполниться

психическому процессу, мы почти неизбежно растворяемся в нем и тем самым

лишаемся способности познающего различения и сравнения.

Это только одна трудность; другая заключается в том, что по мере

отделения от пространственного явления и приближения к беспространственности

психического мы теряем возможность точного количественного измерения. Даже

констатация фактов становится затруднительной. Например, если я хочу

подчеркнуть недействительность какой-либо вещи, то говорю, что я только

подумал. "У меня даже и мыслей таких не было бы, если бы не... и вообще я

такого не думал". Замечания подобного рода доказывают, какими туманными

являются психические факты или, точнее сказать, насколько неопределенно

субъективными они кажутся, ибо на самом деле они столь же объективны и

определенны, как и любое другое событие. "Я действительно подумал так-то и

так-то, и отныне это всегда будет присутствовать в моих действиях". Даже к

такому, можно сказать, само собой разумеющемуся признанию многие люди должны

буквально-таки продираться, порой при огромном напряжении моральных сил.

Именно с этими трудностями мы сталкиваемся, когда делаем вывод по известному

внешнему явлению о состоянии психического.

Отныне область моих изысканий сужается с клинической констатации, в

самом широком смысле, внешних признаков до исследования и классификации всех

психических данных, которые вообще могут быть выявлены и установлены. Из

этой работы сначала возникает психическая феноменология, которая делает

возможным появление соответствующего структурного учения, а уже из

эмпирического применения структурного учения вытекает наконец

психологическая типология.

Клинические исследования основываются на описании симптомов, и шаг от

симптоматологии к психической феноменологии можно сравнить с переходом от

чисто симптоматической патологии к знаниям о патологии клеточной и патологии

обмена веществ, ибо психическая феноменология позволяет нам увидеть процессы

заднего плана психического, лежащие в основе возникающих симптомов.

Общеизвестно, что это стало возможным благодаря применению аналитического

метода. Сегодня мы обладаем действительным знанием о психических процессах,

вызывающих психогенные симптомы. Этим знанием является не что иное, как

учение о комплексах, которое, собственно, и оказывается основой психической

феноменологии. Что бы ни действовало в темных подпочвах психического -

разумеется, на этот счет существуют разнообразные мнения, - несомненно, по

крайней мере, одно: прежде всего это особые аффективные содержания, так

называемые комплексы, которые обладают определенной автономией. Мы уже не

раз сталкивались с выражением "автономный комплекс", однако, как мне

кажется, оно часто употребляется неправомерно, тогда как некоторые

содержания бессознательного и в самом деле обнаруживают поведение, которое я

не могу назвать иначе как "автономным", подчеркивая этим их способность

оказывать сопротивление сознательным намерениям, появляться и исчезать,

когда им заблагорассудится. Как известно, комплексы - это прежде всего такие

психические величины, которые лишены контроля со стороны сознания. Они

отщеплены от него и ведут особого рода существование в темной сфере

бессознательного, откуда могут постоянно препятствовать или же содействовать

работе сознания.

Дальнейшее углубление учения о комплексах последовательно приводит нас

к проблеме возникновения комплексов. На этот счет также существуют различные

теории. Но как бы то ни было, опыт показывает, что комплексы всегда содержат

в себе нечто вроде конфликта или, по крайней мере, являются либо его

причиной, либо следствием. Во всяком случае комплексам присущи признаки

конфликта, шока, потрясения, неловкости, несовместимости. Это так называемые

"больные точки", по-французски "betes noires", англичане в связи с этим

упоминают о "скелетах в шкафу" ("skeletons in the cupboard"), о которых не

очень-то хочется вспоминать и еще меньше хочется, чтобы о них напоминали

другие, но которые, зачастую самым неприятным образом, напоминают о себе

сами. Они всегда содержат воспоминания, желания, опасения, обязанности,

необходимости или мысли, от которых никак не удается отделаться, а потому

они постоянно мешают и вредят, вмешиваясь в нашу сознательную жизнь.

Очевидно, комплексы представляют собой своего рода неполноценности в

самом широком смысле, причем я тут же должен заметить, что комплекс или

обладание комплексом не обязательно означает неполноценность. Это значит

только, что существует нечто несовместимое, неассимилированное, возможно

даже, какое-то препятствие, но это также и стимул к великим устремлениям и

поэтому, вполне вероятно, даже новая возможность для успеха. Следовательно,

комплексы являются в этом смысле прямо-таки центром или узловым пунктом

психической жизни, без них нельзя обойтись; более того, они должны

присутствовать, потому что в противном случае психическая деятельность

пришла бы к чреватому последствиями застою. Но они означают также и

неисполненное в индивиде, область, где, по крайней мере сейчас, он терпит

поражение, где нельзя что-либо преодолеть или осилить; то есть, без

сомнения, это слабое место в любом значении этого слова.

Такой характер комплекса в значительной степени освещает причины его

возникновения. Очевидно, он появляется в результате столкновения требования

к приспособлению и особого, непригодного в отношении этого требования

свойства индивида. Так, комплекс становится для нас диагностически ценным

симптомом индивидуальной диспозиции.

На первый взгляд кажется, что существует бесконечное множество

вариантов комплексов, но их тщательное сравнение дает относительно малое

число основных форм, и все они надстраиваются над первыми переживаниями

детства. Так и должно быть, потому что индивидуальная диспозиция вовсе не

приобретается в течение жизни, а, являясь врожденной, становится очевидной

уже в детстве. Поэтому родительский комплекс есть не что иное, как

проявление столкновения между реальностью и непригодным в этом смысле

свойством индивида. Следовательно, первой формой комплекса должен быть

родительский комплекс, потому что родители - это первая реальность, с

которой ребенок может вступить в конфликт.

Поэтому существование родительского комплекса, как ничто другое, выдает

нам наличие у индивида особых свойств. На практике, однако, мы вскоре

убеждаемся, что главное заключается отнюдь не в факте присутствия

родительского комплекса, а, скорее, в том, как этот комплекс проявляется в

индивиде. Здесь имеются самые разные вариации, и, пожалуй, только малую их

часть можно свести к особенностям влияния родителей, поскольку многие дети

зачастую подвергаются одному и тому же влиянию и все-таки реагируют на это

совершенно по-разному.

Поэтому я стал уделять внимание именно этим различиям, сказав себе, что

как раз благодаря им можно познать индивидуальные диспозиции в их

своеобразии. Почему один ребенок в невротической семье реагирует на

родительские воздействия истерией, другой неврозом навязчивых действий,

третий психозом, а четвертый, похоже, вообще не реагирует? Эта проблема

"выбора невроза", которая предстала также и перед Фрейдом, придает

родительскому комплексу как таковому этиологическое значение, перенося тем

самым постановку вопроса на реагирующего индивида и его особую диспозицию.

Фрейд пытался подойти к решению данной проблемы, но эти его попытки

оказались совершенно неудовлетворительными, да и сам я еще далек от того,

чтобы ответить на этот вопрос. Я вообще считаю преждевременным ставить

вопрос о выборе неврозов. Потому что прежде, чем подходить к этой

чрезвычайно трудной проблеме, мы должны знать намного больше о том, как

индивид реагирует, а именно как он реагирует на препятствия. Например, нам

нужно перейти ручей, через который не переброшен мостик и который слишком

широк, чтобы через него перешагнуть. Значит, мы должны перепрыгнуть. Для

этого мы располагаем сложной функциональной системой, а именно

психомоторикой - вполне сформированной функцией, которой нужно только

воспользоваться. Но прежде чем это осуществится, происходит еще нечто чисто

психическое: принимается решение о том, что вообще надо сделать. Здесь-то и

совершаются решающие индивидуальные события, которые, что показательно,

редко признаются субъектом типичными или же не признаются таковыми вовсе,

потому что они, как правило, либо вообще не рассматриваются, либо на них

обращают внимание лишь в самую последнюю очередь. Подобно тому как

психомоторный аппарат привычно подготавливается к прыжку, так, в свою

очередь, и психический аппарат привычно (а потому бессознательно)

подготавливается к принятию решения о том, что вообще нужно делать.

Мнения насчет состава этого аппарата весьма существенно расходятся.

Несомненно только одно - что каждый индивид обладает своим, характерным для

него способом принимать решения и обходиться с затруднениями. Если спросить

одного, то он скажет, что перепрыгнул ручей, потому что ему нравится

прыгать; другой скажет, что у него не было никакой иной возможности; третий

- что при встрече с любым препятствием у него возникает желание его

преодолевать. Четвертый не прыгнул, потому что не терпит бесполезных усилий,

пятый - потому что не было острой необходимости перебраться на другой берег.

Я намеренно выбрал этот банальный пример, чтобы продемонстрировать,

насколько несущественными кажутся подобные мотивации. Они кажутся столь

поверхностными, что мы склонны отодвинуть их в сторону все и объяснить все

по-своему. И все же они являются именно теми вариациями, которые позволяют

реально взглянуть на индивидуальные психические системы приспособления. Если

мы рассмотрим первый случай - где ручей пересекается ради удовольствия от

прыжка - в других жизненных ситуациях, то мы, вероятно, обнаружим, что

подавляющее большинство поступков этого человека совершается ради получения

удовольствия. Второй, который прыгает потому, что не видит иной возможности

для переправы, внимателен и брюзглив и, как мы увидим, путешествуя по его

жизни, всегда руководствуется принципом faute-demieux (за неимением лучшего

- фр.) и т. д. У каждого уже заранее выработана особая психическая система,

которая и принимает решение. Легко себе представить, что число таких

установок - легион. Их индивидуальное многообразие невозможно исчерпать, так

же как неисчерпаемы индивидуальные вариации кристаллов, которые, вне всяких

сомнений, принадлежат, однако, к той или иной системе. Но так же как

кристаллы указывают на относительно простые основные законы, так и установки

указывают на некоторые основные свойства, присущие определенным группам.

Попытки человеческого духа создать типологию и тем самым внести порядок

в хаос индивидуального - можно сказать с уверенностью - уходят корнями в

древность. Бесспорно, что самую первую попытку такого рода предприняла

возникшая на древнем Востоке астрология в так называемых тригонах четырех

элементов - воздуха, воды, земли и огня. Тригон воздуха в гороскопе состоит

из трех воздушных замков Зодиака - Водолея, Близнецов и Весов; тригон огня -

из Овна, Льва и Стрельца, и т. д. Согласно древним представлениям, тот, кто

родился в этих тригонах, отчасти обладает их воздушной или огненной

природой, а это, в свою очередь, определяет соответствующий темперамент и

судьбу. Поэтому физиологическая типология древности, то есть деление на

четыре гуморальных темперамента, находится в тесной связи с древними

космологическими воззрениями. То, что раньше объяснялось зодиакальными

созвездиями, теперь стало выражаться на физиологическом языке древних

врачей, конкретно в словах флегматический, сангвинический, холерический и

меланхолический, которые представляют собой не что иное, как наименование

телесных соков. Как известно, эта последняя типология сохранялась по меньшей

мере до 1800 года. Что же касается астрологической типологии, то она всем на

удивление по-прежнему держится и даже переживает сегодня новый расцвет.

Этот исторический экскурс в прошлое убеждает нас в том, что наши

современные попытки создания типологии отнюдь не есть что-то новое и

небывалое, если уж совесть ученого не позволяет нам вернуться на эти старые,

интуитивные пути. Мы должны найти свое собственное решение этой проблемы,

решение, которое удовлетворяло бы запросам науки. Тут-то и возникает

основная трудность проблемы типологии - вопрос о масштабах или критериях.

Астрологический критерий был прост: это было объективно заданное

расположение звезд при рождении. Вопрос, каким образом зодиакальные

созвездия и планеты приобрели качества темперамента, простирается в серый

туман прошлого и остается без ответа. Критерием четырех старых

физиологических темпераментов был внешний вид и поведение индивида -

критерий абсолютно тот же, что и у сегодняшней физиологической типизации. Но

что, однако, должно быть критерием психологической типологии?

Вспомним о приведенном ранее примере, в котором различные индивиды

должны были перебраться через ручей. Как и под каким углом зрения мы должны

классифицировать их привычные мотивировки? Один делает, чтобы получить

удовольствие, другой делает потому, что бездействие еще более тягостно,

третий вовсе не делает, поскольку придерживается на этот счет

противоположного мнения, и т. д. Ряд возможностей кажется бесконечным и

безысходным.

Другие, вероятно, подошли бы иначе к разрешению этой задачи, как - мне

неизвестно. Я же в связи с этим могу сказать только одно: раз я взялся за

это дело, то должен терпеть, когда меня упрекают в том, что мой способ

решать проблему является всего лишь моим личным предубеждением. И это

возражение до такой степени верно, что я даже не знаю, каким образом можно

было бы от него защититься. Я могу только сослаться на старину Колумба,

который, основываясь на субъективном предположении, на ложной гипотезе и

пойдя оставленным современным ему судоходством путем, открыл Америку... Что

бы мы ни рассматривали и как бы ни рассматривали, все равно глядим мы только

собственными глазами. Именно поэтому наука делается не одним человеком, но

многими. Каждый отдельный человек вносит только свой вклад, и только в этом

смысле я осмеливаюсь говорить о своем способе смотреть на вещи.

Моя профессия уже давно заставила меня принимать в расчет своеобразие

индивидов, а то особое обстоятельство, что в течение многих лет - я не знаю

скольких - я должен был лечить супругов и делать мужчину и женщину

взаимоприемлемыми, еще больше подчеркивает необходимость установить

определенные средние истины. Сколько раз мне приходилось говорить: "Видите

ли, ваша жена - очень активная натура и от нее действительно нельзя ожидать,

чтобы все ее существование заключалось лишь в домашнем хозяйстве". Это уже

является типизацией, и этим выражена своего рода статистическая истина.

Существуют активные и пассивные натуры. Однако эта прописная истина меня не

удовлетворяла. Следующая моя попытка состояла в предположении, что

существует нечто вроде задумывающихся и незадумывающихся натур, ибо я видел,

что многие натуры, кажущиеся на первый взгляд пассивными, на самом деле не

столько пассивны, сколько предусмотрительны. Они сначала обдумывают ситуацию

- потом действуют, а так как для них это обычный образ действия, то они

упускают случаи, где необходимо непосредственное действие без раздумий, и,

таким образом, складывается мнение об их пассивности. Незадумывающимися

всегда казались мне те, кто без раздумий прыгает обеими ногами в ситуацию,

чтобы потом уж только сообразить, что они, похоже, угодили в болото. Таким

образом, их, пожалуй, можно было бы охарактеризовать как незадумывающихся,

что надлежащим образом проявлялось в активности; предусмотрительность же

других в ряде случаев является в конечном счете весьма важной активностью и

весьма ответственным действием в сравнении с необдуманной мимолетной

вспышкой одной лишь деловитости. Однако очень скоро я обнаружил, что

нерешительность отнюдь не всегда вызывается предусмотрительностью, а,

скорее, действие не всегда необдуманно. Нерешительность первого столь же

часто основывается на свойственной ему боязливости или, по крайней мере, на

чем-то вроде обычного отступления перед слишком сложной задачей, а

непосредственная активность второго часто обусловливается большим доверием к

объекту, чем к себе. Это наблюдение побуждает меня сформулировать типизацию

следующим образом: существует целый класс людей, которые в момент реакции на

данную ситуацию как бы отстраняются, тихо говоря "нет", и только вслед за

этим реагируют, и существуют люди, принадлежащие к другому классу, которые в

такой же ситуации реагируют непосредственно, пребывая, по-видимому, в полной

уверенности, что их поступок, несомненно, правильный. То есть первый класс

характеризуется некоторым негативным отношением к объекту, последний -

скорее позитивным.

Как известно, первый класс соответствует интровертной, а последний -

экстравертной установке. Введением обоих этих терминов достигнуто столь же

мало, как и открытием мольеровского "bourgeois gentilhomme", что он обычно

говорит прозой. Эти типы будут иметь смысл и значимость только тогда, когда

мы узнаем, что же еще присуще каждому из них.

Ведь нельзя быть интровертом, не будучи им во всех отношениях. Понятие

интровертный означает: все душевное проявляется у интроверта так, как это и

определено для него соответствующими законами. Если бы это было не так, то

характеристика определенного индивида как экстраверта была бы такой же

несущественной, как и констатация того, что длина его тела составляет 175

сантиметров или же что он шатен либо брахицефал. Как известно, такие

констатации содержат ненамного больше обозначаемого ими факта. Однако

выражение экстравертный претендует на гораздо большее, ибо стремится

выразить, что сознание экстраверта, равно как и его бессознательное, должно

обладать определенными качествами, что все поведение экстраверта, его

отношение к людям, даже течение его жизни указывают на определенные

типические свойства.

Интроверсия и экстраверсия как типы установок обозначают диспозицию,

обусловливающую в значительной степени психический процесс в целом,

поскольку она характеризует предрасположенное реагирование и тем самым

определяет не только образ действия и вид субъективного опыта, но и характер

бессознательной компенсации.

Следовательно, определение привычного реагирования (Reactionshabitus)

должно попасть в самую точку, поскольку предрасположение (Habitus) является

в известной степени центральным коммутаторным пунктом, откуда, с одной

стороны, регулируется внешнее поведение, а с другой - оказывается влияние на

формирование специфического опыта. Определенное поведение дает

соответствующие результаты, а благодаря субъективному осмыслению этих

результатов появляется опыт, который со своей стороны вновь оказывает

влияние на поведение и тем самым по пословице "Каждый есть кузнец своего

счастья" отражается на индивидуальной судьбе.

Что касается привычного реагирования, то можно, пожалуй, не сомневаться

относительно того, что тут мы ухватываем центральное звено проблемы. Однако

здесь возникает другой щекотливый вопрос: удастся ли нам (адекватно)

охарактеризовать способы привычного реагирования? На этот счет могут

существовать самые разнообразные мнения, даже если кто-либо и обладает

интимными знаниями в этой особой области. Те факты, которые мне удалось

разыскать в пользу моей точки зрения, объединены мною в книге о типах,

причем я полностью отдаю себе отчет, что моя типизация не является

единственно верной или единственно возможной.

Противопоставление интроверсии и экстраверсии провести просто, однако

простые формулировки, к сожалению, чаще всего подозрительны. Слишком легко

они укрывают действительные трудности. Я говорю так, исходя из собственного

опыта, ведь едва я опубликовал первую формулировку своих критериев - этому

событию скоро будет двадцать лет, - как, к своему неудовольствию, обнаружил,

что каким-то образом попал впросак. Что-то не сходилось. Видимо, я пытался

объяснить слишком многое простыми средствами, как это чаще всего и бывает

при первой радости открытия.

Я обнаружил факт, который невозможно было отрицать, а именно прямо-таки

огромные различия внутри самих групп интровертов и экстравертов, различия,

которые были столь велики, что у меня появились сомнения, видел ли я вообще

что-либо правильно. Для того чтобы развеять эти сомнения, потребовалось

около десяти лет работы по наблюдению и сравнению.

Вопрос, откуда берутся огромные различия внутри типа, столкнул меня с

непредвиденными трудностями, к которым я долго не мог подступиться.

Некоторые из этих трудностей основывались на наблюдении и восприятии

различий, но главной их причиной была, как и раньше, проблема критериев, то

есть подходящего обозначения для различий характеров. И здесь я впервые

отчетливо понял, насколько же молода психология. Вряд ли она представляет

собой что-либо иное, кроме хаоса произвольных учений, добрая часть которых,

безусловно, обязана своим происхождением обособленному вследствие generatio

aequivoca и тем самым уподобившемуся Зевсу мозгу ученого. Я не хочу быть

непочтительным, но все же не могу удержаться от того, чтобы устроить очную

ставку профессора психологии с психологией женщины, китайца и южного негра.

Наша психология должна доходить до жизни, иначе мы просто застрянем в

Средневековье.

Я понял, что из хаоса современной психологии невозможно извлечь четкие

критерии, что их, скорее, еще только требуется создать, причем не из

голубого воздуха, а на основе предшествовавших бесценных работ тех, чьи

имена история психологии не обойдет молчанием.

В рамках одного доклада у меня нет возможности упомянуть о тех

отдельных наблюдениях, которые побудили меня выделить в качестве критериев

рассматриваемых различий определенные психические функции. В целом можно

констатировать только одно, что различия, насколько они теперь стали для

меня понятными, заключаются в том, что интроверт, например, не просто

отступает перед объектом и колеблется, а делает это совершенно особым

образом. И поступки свои он совершает не так, как любой другой интроверт, а

тоже совершенно особым образом. Так же как лев поражает своего врага или

добычу не хвостом, как крокодил, а лапами, в которых заключена его

специфическая сила, так и присущий нам способ реагирования обычно

характеризуется нашими сильными сторонами, то есть использованием нашей

наиболее надежной и развитой функции, что, впрочем, не мешает нам иногда

реагировать и своими специфическими слабостями. В соответствии с этим мы

будем подготавливать или искать одни ситуации и избегать других и тем самым

будем соответственно приобретать специфический, отличающийся от других опыт.

Интеллектуал будет приспосабливаться к миру с помощью своего интеллекта, а

вовсе не как боксер шестой весовой категории, хотя и он может в приступе

ярости употребить свои кулаки. В борьбе за существование и приспособление

каждый человек инстинктивно использует свою наиболее развитую функцию,

которая в результате становится критерием привычного способа реагирования.

Вопрос теперь можно поставить так: каким образом следует так охватить

все эти функции общими понятиями, чтобы они смогли выделиться из

расплывчатости простого индивидуального существования? Грубую типизацию

подобного рода давно уже создала социальная жизнь в фигурах крестьянина,

рабочего, художника, ученого, воина и т. д. или в перечне всех профессий. Но

психологии с такой типизацией делать практически нечего, потому что среди

людей науки, как однажды ехидно сказал один известный ученый, есть и такие,

которые являются всего лишь "интеллектуальными носильщиками".

То, что здесь имеется в виду, - вещь весьма тонкая. Недостаточно

говорить, например, об интеллекте, ибо это понятие слишком обще и

неопределенно; разумным можно назвать все, что функционирует гладко, быстро,

эффективно и целесообразно. И ум, и глупость являются не функциями, а

модальностями, и они никогда не говорят о том что, а всегда о том как. То же

самое касается моральных и эстетических критериев. Мы должны суметь

обозначить то, что в привычных реакциях действует в первую очередь. Поэтому

мы вынуждены использовать здесь нечто такое, что на первый взгляд выглядит

столь же ужасающе, как психология способностей XVIII столетия. В

действительности же мы прибегаем к уже имеющимся в обыденном языке понятиям,

которые доступны и ясны каждому. Если, например, я говорю о "мышлении", то

только философ не знает, что под этим подразумевается, но ни один дилетант

не найдет это непонятным; ведь мы употребляем это слово ежедневно и всегда

подразумеваем под ним примерно одно и то же, однако если попросить дилетанта

дать четкое определение мышлению, то он окажется в весьма затруднительном

положении. То же самое касается "памяти" или "чувства". Насколько трудно

бывает научно определить такие непосредственные психологические понятия,

настолько же легки они для понимания в обиходном языке. Язык par excellence

(предпочтительно, в основном) является собранием наглядностей; оттого-то с

таким трудом закрепляются и очень легко отмирают ненаглядные, слишком

абстрактные понятия, что они слишком мало соприкасаются с действительностью.

Однако мышление и чувство являются такими неотъемлемыми для нас реалиями,

что любой непримитивный язык имеет для них совершенно определенные

выражения. Следовательно, мы можем быть уверены, что эти выражения совпадают

соответственно с совершенно определенными психическими фактами, как бы эти

комплексные факты научно ни назывались. Каждый представляет себе, что такое,

например, сознание, и, хотя наука далеко еще этого не знает, никто не может

сомневаться в том, что понятие "сознание" покрывает вполне определенные

психические факты.

Именно поэтому я и взял в качестве критериев различения внутри одного

типа установки просто выраженные в языке дилетантские понятия и обозначил

ими соответствующие психические функции. Например, я взял мышление, как оно

в общем понимается, поскольку мне бросилось в глаза, что одни люди

размышляют несоизмеримо больше других и, соответственно, в своих решениях

придают больший вес разуму. Они используют мышление для того, чтобы понять

мир и к нему приспособиться, и, с чем бы они ни сталкивались, все

подвергается обдумыванию и осмыслению либо же, в крайнем случае, приведению

в соответствие с заранее разработанными общими принципами. Другие же люди

удивительным образом пренебрегают мышлением в пользу эмоционального фактора,

то есть чувства. Они стойко проводят "политику чувств", и требуется уже

действительно чрезвычайная ситуация, чтобы заставить их задуматься. Эти люди

представляют собой полную противоположность первому типу, что особенно

бросается в глаза, когда первые являются деловыми партнерами вторых или же

когда они вступают друг с другом в брак. При этом один из них может отдавать

предпочтение своему мышлению независимо от того, экстраверт он или

интроверт. Разве что тогда он пользуется им лишь соответствующим для своего

типа образом.

Однако преобладанием той или иной функции объясняются не все имеющиеся

различия. Ведь то, что я называю мыслительным или эмоциональным типом, - это

люди, которые опять-таки содержат в себе нечто общее, что я не могу

охарактеризовать иначе как словом рациональность. То, что мышление в своей

сути рационально, не будет, пожалуй, оспаривать никто. Но когда мы перейдем

к чувству, появятся веские контрдоводы, которые я не стал бы отметать сразу.

Напротив, я могу заверить, что проблема чувства задала мне немалую

головоломку. Однако я не хочу перегружать свой доклад изложением различных

научных мнений относительно этого понятия, а лишь вкратце выскажу

собственную точку зрения на данный вопрос. Основная трудность здесь состоит

в том, что слова "чувство" или "чувствование" используются в самых разных

значениях. Особенно это характерно для немецкого языка (немецкое слово "das

Gefuhl" переводится как "чувство, ощущение, чутье"), в меньшей степени - для

английского и французского. Пожалуй, прежде всего мы должны строго отделить

это слово от понятия "ощущение", которое характеризует функцию органов

чувств. Затем, наверное, нужно так или иначе договориться, что чувство

сожаления, например, в понятийном смысле должно отличаться от чувства, что

изменится погода или что акции алюминиевого концерна повысятся. Поэтому я

предложил под чувством в первом значении понимать чувствование как таковое

и, наоборот, слово "чувство", использованное в последнем случае, убрать из

психологического лексикона и заменить понятием "ощущение", если речь идет о

перцептивном опыте, или понятием "интуиция", если речь идет о такого рода

восприятии, которое нельзя непосредственно свести к осознанному

перцептивному опыту. Поэтому я определил ощущение как осознанное восприятие

с помощью органов чувств, а интуицию как восприятие через бессознательное.

Разумеется, можно до скончания века дискутировать о правомерности этих

определений, однако такая дискуссия в конечном счете сводится к вопросу, как

называть некоторое известное животное: Rhinozerus, носорогом или еще

как-нибудь иначе, ведь, в сущности, надо только знать, что и как мы

называем. Психология - это целина, где языку еще только нужно закрепиться.

Температуру, как известно, можно измерять по Реомюру, Цельсию или

Фаренгейту, и единственное, что нужно здесь сделать, это сказать, какой

способ использовали для измерения в каждом данном случае.

Как следует из сказанного, я рассматриваю чувство в качестве функции

души, отделяя ее от ощущения и предчувствия или интуиции. Тот, кто смешивает

эти функции с чувством в узком смысле sensu stricto, разумеется, не способен

признать рациональность чувства. Но кто их разделяет, тот не может

уклониться от признания того факта, что эмоциональные оценки, эмоциональные

суждения и вообще сами эмоции могут быть не просто разумными, но и

логичными, последовательными и рассудительными и в этом смысле точно такими

же, как мышление. Мыслительному типу данный факт кажется странным, но он

легко объясним той характерной особенностью, что при дифференцированной

мыслительной функции чувство всегда менее развито, то есть является более

примитивным, а значит, и контаминированным с другими функциями, причем

именно с иррациональными, нелогичными и внерассудочными, то есть функциями

ощущения и интуиции, в задачу которых оценка ситуации не входит. Обе

последние функции противостоят рациональным функциям, причем по причине,

отвечающей самой глубокой их сущности. Когда мы думаем, то делаем это с

намерением прийти к какому-нибудь выводу или заключению, а когда чувствуем,

то для того, чтобы достичь верной оценки; ощущение же и интуиция как функции

восприятия имеют целью восприятие данного, а не его истолкование или оценку.

Следовательно, они просто должны быть открыты для данного, а не действовать

избирательно по определенным принципам. Данное же по своей сути

иррационально, ибо не существует методов, с помощью которых можно было бы

доказать, что должно быть столько-то планет или столько-то видов

теплокровных животных. Иррациональность - это то, чего не хватает мышлению и

чувству, рациональность - то, чего не хватает ощущению и интуиции.

Существует немало людей, реакции которых основываются, главным образом,

на иррациональности, то есть либо на ощущении, либо на интуиции, но никогда

на том и другом сразу, ибо ощущение по отношению к интуиции столь же

антагонистично, как мышление по отношению к чувству. Ведь когда я своими

ушами и глазами намереваюсь установить, что же происходит в

действительности, я могу делать все, что угодно, только не мечтать и не

фантазировать одновременно с этим, но как раз именно это последнее и должен

делать интуитивист, чтобы дать простор своему бессознательному или объекту.

Вот почему ощущающий тип является антиподом интуитивного. К сожалению, время

не позволяет мне вдаваться в те интересные вариации, которые возникают

вследствие экстравертной или интровертной установки у иррациональных типов.

Я бы предпочел сказать еще несколько слов о закономерных последствиях,

к которым приводит доминирование какой-либо одной функции над другими, а

именно как это сказывается на других функциях. Человек, как известно,

никогда не может быть всем сразу и никогда не может быть полностью

совершенен. Он развивает всегда только определенные качества и оставляет

недоразвитыми остальные. Что же происходит с теми функциями, которые он не

использует ежедневно, а значит, и не развивает их упражнением? Они остаются

в той или иной степени в примитивном, инфантильном, часто лишь в

полусознательном, а порой даже в совершенно бессознательном состоянии; тем

самым они образуют характерную для каждого типа неполноценность, которая в

качестве составной части входит в общую структуру характера. Одностороннее

предпочтение мышления всегда сопровождается неполноценностью чувств, а

дифференцированное восприятие таким же образом сказывается на интуитивной

способности, и наоборот.

Является ли какая-либо функция дифференцированной или нет - можно

довольно легко определить по ее силе, устойчивости, последовательности,

надежности и приспособленности. Ее неполноценность, однако, зачастую не так

уж легко описать или распознать. Важным критерием здесь является ее

несамостоятельность и обусловленная этим зависимость от обстоятельств и

других людей, а также ее непостоянство, ненадежность в употреблении,

суггестивность и расплывчатый характер. На неполноценную (подчиненную)

функцию никогда нельзя положиться, ибо ею нельзя управлять, более того,

можно даже стать ее жертвой.

К сожалению, здесь я не имею возможности дать детальное описание

психологических типов, и поэтому мне приходится довольствоваться лишь

кратким изложением основных идей психологической типологии. Общий результат

моей предыдущей работы в этой области состоит в выделении двух основных

типов установки: экстраверсии и интроверсии, а также четырех типов функций:

мыслительного, ощущающего, чувствующего и интуитивного, которые варьируют в

зависимости от общей установки и тем самым дают в итоге восемь вариантов.

Меня чуть ли не с упреком спрашивали, почему я говорю ровно о четырех

функциях, не больше и не меньше. То, что их ровно четыре, получилось прежде

всего чисто эмпирически. Но то, что благодаря им достигнута определенная

степень цельности, можно продемонстрировать следующим соображением. Ощущение

устанавливает, что происходит фактически. Мышление позволяет нам узнать, что

означает данное чувство - какова его ценность, и, наконец, интуиция

указывает на возможные "откуда" и "куда", заключенные в том, что в данный

момент имеется. Благодаря этому ориентация в современном мире может быть

такой же полной, как и определение места в пространстве с помощью

географических координат. Четыре функции являются своего рода четырьмя

сторонами горизонта, столь же произвольными, сколь и необходимыми. Ничто не

мешает сдвинуть точку координат в ту или иную сторону и вообще дать им

другие названия. Все зависит от того, как мы договоримся и насколько это

целесообразно.

Но я должен признаться в одном: мне ни за что не хочется обходиться в

своей психологической исследовательской экспедиции без этого компаса, и не

по напрашивающейся общечеловеческой причине, что каждый влюблен в свои

собственные идеи, а из-за того объективного факта, что тем самым появляется

система измерения и ориентации, а это, в свою очередь, делает возможным

появление критической психологии, которая так долго у нас отсутствовала.

 

 

Психологическая типология

 

 

[Впервые опубликовано под названием "Psychologische Typologie":

Suddeutsche Monatshefte, XXXIII, 5 (1936 февраль). S.264-272. Настоящий

перевод сделан с английского издания /15- Vol.6. P.542-555/. Перевод В.

Зеленского.]

Уже с самых ранних дней в истории науки была заметна попытка

рефлективного интеллекта ввести градации между двумя полюсами абсолютного

сходства и различия у людей. Это реализовалось в некотором количестве типов,

или "темпераментов" - как они тогда были названы, - которые классифицировали

сходства и различия в формальные категории. Греческий философ Эмпедокл

попытался внести порядок в хаос естественных явлений, разделив их на четыре

стихии: земля, вода, воздух и огонь. Тогдашние врачи оказались первыми из

тех, кто применил этот принцип разделения в соединении с учением о четырех

качествах: сухой, влажный, холодный, теплый - по отношению к людям, и, таким

образом, они попытались свести путаное разнообразие человечества в

упорядоченные группы. Наиболее значительными в серии таких попыток оказались

изыскания Галена, чье использование этих учений оказывало влияние на

медицинскую науку и на само лечение больных в течение семнадцати столетий.

Сами названия темпераментов Галена указывают на свое происхождение в

патологии четырех "нравов" или "склонностей" - качеств. Меланхолик

обозначает преобладание черной желчи, флегматик - преобладание флегмы или

слизи (греческое слово флегма означает огонь, и флегма рассматривалась как

конечный продукт воспаления), сангвиник - преобладание крови и холерик -

преобладание желтой желчи.

Сегодня очевидно, что наше современное понятие "темперамент" стало

значительно более психологическим, так как в процессе человеческого развития

на протяжении последних двух тысяч лет "душа" освободилась от всякой

умопостигаемой связи с холодным ознобом и лихорадкой или от желчных или

слизистых выделений. Даже сегодняшние врачи не смогли бы сравнить

темперамент, то есть определенный тип эмоционального состояния или

возбудимости, непосредственно со спецификой кровообращения или состоянием

лимфы, хотя их профессия и специфический подход к человеку с позиции

физического недуга искушает гораздо чаще, нежели непрофессионалов,

рассматривать психическое как конечный продукт, зависимый от физиологии

желез. Humours ("соки" человеческого организма) сегодняшней медицины не

являются больше старыми телесными выделениями, но оказываются более тонкими

гормонами, иногда до значительной степени влияющими на "темперамент", если

определять последний как интегральную сумму эмоциональных реакций. Целостный

телесный склад, его конституция в самом широком смысле имеют весьма тесную

взаимосвязь с психологическим темпераментом, так что мы не вправе обвинять

врачей, если они рассматривают психические явления в значительной степени

зависимыми от тела. В каком-то смысле психическое и есть живое тело, а живое

тело - одушевленная материя; так или иначе, существует нераскрытое единство

психики и тела, нуждающееся как в физическом, так и в психическом изучении и

исследовании, другими словами, это единство с необходимостью и в равной

степени оказывается в зависимости как от тела, так и от психики, и

настолько, насколько к тому склоняется сам исследователь. Материализм XIX

века утвердил первенство за телом, оставив психическому статус чего-то

вторичного и производного, позволив ему не больше реальности, чем так

называемому "эпифеномену". То, что утвердило себя как хорошая рабочая

гипотеза, а именно что психические явления обусловлены физическими

процессами, с приходом материализма стало философской презумпцией. Любая

серьезная наука о живом организме отвергнет такую презумпцию, так как, с

одной стороны, она постоянно имеет в виду, что живая материя является все

еще не разгаданной тайной, а с другой - имеется достаточно объективных

свидетельств, чтобы распознать наличие совершенно несоединимого разрыва

между психическими и физическими явлениями, так что психическая область

является не менее таинственной, чем физическая.

Материалистическая презумпция оказалась возможной только в последнее

время, когда представление человека о психическом, менявшееся на протяжении

многих веков, смогло освободиться от старых взглядов и развиться в

достаточно абстрактном направлении. Древние представляли психическое и

телесное вместе как неразделимое единство, поскольку были ближе к тому

первобытному миру, в котором моральная трещина еще не пролегла через

личность, а непросвещенное язычество все еще чувствовало себя

нераздельно-единым, детски-невинным и не обремененным ответственностью.

Древние египтяне все еще сохранили способность предаваться наивной радости

при перечислении тех грехов, которых они не совершили: "Я не отпустил ни

одного человека голодным. Я никого не заставил плакать. Я не совершил

убийства" и так далее. Герои Гомера плакали, смеялись, гневались,

перехитряли и убивали друг друга в мире, где подобные вещи считались

естественными и очевидными как для людей, так и для богов, и олимпийцы

развлекались, проводя свои дни в состоянии неувядающей безответственности.

Это происходило на таком архаическом уровне, на котором существовал и

выживал дофилософский человек. Он всецело пребывал в тисках собственных

эмоций. Все страсти, от которых закипала его кровь и колотилось сердце,

которые ускоряли его дыхание или заставляли затаить его вовсе или

выворачивали его внутренности наизнанку, - все это было проявлением "души".

Поэтому он поместил душу в область диафрагмы (по-гречески phren, что также

означает "разум") и сердца. И только у первых философов место разума стало

приписываться голове. Но еще и сегодня существуют племена у негров, чьи

"мысли" локализованы, главным образом, в области живота, а индейцы Пуэбло

"думают" с помощью своего сердца, - только сумасшедший думает своей головой,

говорят они. На этом уровне сознания существенным является переживание

чувственных взрывов и ощущение самоединства. Однако одновременно безмолвным

и трагическим для архаического человека, начавшего думать, стало появление

дихотомии, которую Ницше положил у дверей Заратустры: обнаружение пар

противоположностей, разделение на четное и нечетное, верхнее и нижнее,

доброе и злое. Это была работа древних пифагорейцев, ставшая их учением о

моральной ответственности и серьезных метафизических последствиях греха,

учением, которое постепенно в течение веков просачивалось во все

общественные слои, главным образом, благодаря распространению орфических и

пифагорейских мистерий. Даже Платон использовал притчу о белых и черных

лошадях, чтобы проиллюстрировать неподатливость и полярность человеческой

психики, а еще раньше мистерии провозглашали учение о добре, вознаграждаемом

в грядущем, и зле, наказываемом в аду. Эти учения не могли быть отвергнуты

как мистический вздор и обман философов из "лесной глуши", о чем заявлял

Ницше, или как сектантское ханжество, так как уже в VI веке до н. э.

пифагореизм был чем-то вроде государственной религии на всей территории

Graecia Magna (Великой Греции). Кроме того, идеи, составлявшие основу этих

мистерий, никогда не умирали, но пережили философский ренессанс во II веке

до н. э., когда оказали огромное влияние на мир александрийской мысли. Их

столкновение с пророчеством Ветхого Завета привело впоследствии к тому, что

можно назвать началом христианства как мировой религии.

Теперь уже из эллинистического синкретизма возникает разделение людей

на типы, что было совершенно не свойственно "гуморальной" психологии

греческой медицины. В философском смысле, здесь и возникли градации между

парменидовскими полюсами света и тьмы, верха и низа. Людей стали

подразделять на гиликов (hylikoi), психиков (psychikoi) и пневматиков

(pneumaticoi), выделяя соответственно материальное, психическое и духовное

бытие. Подобная классификация не является, конечно, научной формулировкой

сходств и различий - это критическая система ценностей, основанная не на

поведении и внешнем виде человека как фенотипа, а на определениях

этического, мистического и философского свойства. Хотя последние и не

являются в точности "христианскими" понятиями, они тем не менее составляют

неотъемлемую часть раннего христианства во времена Святого Павла. Само его

существование является неопровержимым доказательством того раскола, который

возник в первоначальном единстве человека, целиком пребывавшего во власти

своих эмоций. Перед этим человек представал обыкновенным живым существом и

оставался в таком качестве лишь игрушкой опыта, своих переживаний,

неспособный к какому-либо рефлективному анализу относительно своего

происхождения и своей судьбы. И теперь вдруг он обнаружил себя стоящим перед

тремя судьбоносными факторами - наделенный телом, душой и духом, перед

каждым из которых он имел моральные обязательства. Предположительно уже при

рождении было решено, проведет ли он свою жизнь в гилическом или

пневматическом состоянии или же в каком-то неопределенном местоположении

между ними. Прочно укоренившаяся дихотомия греческого разума сделала

последний более острым и проницательным, а результирующий ее акцент

значительно сместился теперь на психическое и духовное, что привело к

неизбежному отделению от гилической области тела. Все наивысшие и конечные

цели лежали в моральном предназначении человека, в его духовном сверхмирском

и сверхземном конечном пребывании, и отделение гилической области

превратилось в расслоение между миром и духом. Таким образом, первоначальная

учтивая мудрость, выраженная в пифагорейских парах противоположностей,

сделалась страстным моральным конфликтом. Ничто, однако, не способно так

взбудоражить наше самосознание и настороженность, как состояние войны с

самим собой. Едва ли можно помыслить о каком-либо другом более эффективном

средстве пробудить человеческую природу из безответственного и невинного

полусна первобытной ментальности и привести ее к состоянию осознанной

ответственности.

Этот процесс называется культурным развитием. Он в любом случае

является развитием человеческой возможности различения и способности к

суждению - сознания вообще. С возрастанием знания и повышением критических

способностей были заложены основы для повсеместного последующего развития

человеческого разума с точки зрения (с позиции) интеллектуальных достижений.

Особым умственным продуктом, далеко превзошедшим все достижения древнего

мира, стала наука. Она закрыла трещину между человеком и природой в том

смысле, что, хотя человек и был отделен от природы, наука дала ему

возможность вновь отыскать свое соответствующее место в естественном порядке

вещей. Однако его особая метафизическая позиция должна была быть выброшена

при этом за борт, отвергнута настолько, насколько она не была обеспечена

верой в традиционную религию, - откуда и возник известный конфликт между

"верой и знанием". Во всяком случае, наука осуществила превосходную

реабилитацию материи, и в этом отношении материализм может даже

рассматриваться как акт исторической справедливости.

Но одна, безусловно весьма важная, область опыта, сама человеческая

психика, на очень долгое время осталась заповедной областью метафизики, хотя

после Просвещения и делались все увеличивавшиеся серьезные попытки сделать

ее доступной научному исследованию. Первые экспериментальные опыты были

сделаны в области чувственных восприятий, а затем постепенно перешли в сферу

ассоциаций. Эта исследовательская линия проложила путь экспериментальной

психологии, и ее кульминацией стала "физиологическая психология" Вундта.

Более описательный подход в психологии, с которым вскорости вошли в контакт

медики, получил развитие во Франции. Его главными представителями были Тэн,

Рибо и Жане. Данное направление, главным образом, характеризовало то, что в

нем психическое подразделялось на отдельные механизмы или процессы. В свете

этих попыток на сегодня существует подход, который можно было бы назвать

"холистическим" - систематическое наблюдение психического как целого. Многое

указывает на то, что это направление зародилось в определенном

биографическом типе, в частности в том типе, который в древнюю эпоху, также

имея свои специфические преимущества, описывался как "удивительная судьба".

В этой связи я думаю о Юстине Кернере и его Seeress of Prevorst и о случае

Блумхардта-старшего и его медиуме Готтлибине Диттусе. Однако, чтобы быть

исторически справедливым, я должен не забыть упомянуть средневековую Acta

Sanctorum.

Эта линия исследования продолжилась и в более поздних работах,

связанных с именами Уильяма Джемса, Фрейда и Теодора Флурной (Flournoy).

Джемс и его друг Флурной, швейцарский психолог, сделали попытку описать

целостную феноменологию психического, а также обозреть ее как нечто

целостное. Фрейд также, как врач, взял за исходную точку целостность и

неразделимость человеческой личности, хотя, в соответствии с духом времени,

он ограничился исследованием инстинктивных механизмов и индивидуальных

процессов. Он также сузил картину человека до целостности весьма важной

"буржуазной" коллективной личности, и это с неизбежностью привело его к

философски односторонним интерпретациям. Фрейд, к несчастью, не выдержал

искушений медика и все психическое свел к телесному, сделав это в манере

старых "гуморальных" психологов, не без революционных жестов в сторону тех

метафизических заповедников, к которым он питал священный страх.

В отличие от Фрейда, который после правильного психологического старта

повернул назад в сторону древнего предположения о верховенстве

(суверенитете, независимости) физической конституции и попытался вернуться

обратно в теорию, в которой инстинктивные процессы обусловлены телесными, я

начинаю с предпосылки о верховенстве психического. Так как телесное и

психическое в некотором смысле образуют единство - хотя в проявлениях своей

природы они совершенно различны, - мы не можем не приписать реальность

каждому из них. Пока у нас нет способа постигнуть это единство, не остается

ничего другого, как изучать их отдельно и временно относиться к ним как к не

зависящим друг от друга, по крайней мере по своей структуре. Но то, что они

не таковы, можно наблюдать каждый день на самих себе. Хотя если бы мы

ограничились только этим, то никогда не были бы в состоянии понять что-либо

в психическом вообще.

Теперь же, если мы предположим независимое верховенство психичес