Осмысляя особенности развития России в контексте общей эволюции «мирового
сообщества цивилизаций», Л. И. Семенникова рассматривает его с позиций теории
модернизации, понимая под нею целостный четырехаспектный процесс преобразований в
социальной, экономической, поли-
тической и культурной (духовной) областях. Процесс этот начался в Западной Европе, и чем
быстрее он там протекал, «тем определеннее становился разрыв в уровнях развития между
Востоком и Западом»; историк иллюстрировала это одним примером: «первый университет в
Европе, который давал светское образование, появился в XII в. На Востоке это произошло
спустя шесть столетий», в России же, «которая первой из империй восточного типа... вступила
на путь модернизации», это состоялось в 1724 году, в рамках Академии наук, созданной царем-
реформатором в новой столице.
Петр Великий, решив поднять Россию на уровень Западной Европы, гениальной интуицией
прозрел в самом начале XVIII века, что в основе такого подъема должно лежать развитие
науки и техники — оттого одним из первых его поразительных дел было создание в
новорожденном Санкт-Петербурге Академии наук, ряда технических училищ и гимназий, а
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 264
консультантом во всех этих делах он избрал философа и математика Г. В. Лейбница и зачислил
его на службу в Академию наук (хотя тот и не переехал в Россию). Задача, поставленная царем
перед собой и своим народом, была в точном смысле слова беспрецедентной в истории
мировой культуры: одним рывком поднять страну с семивековым безраздельным господством
традиционной культуры с ее мифологически-религиозной доминантой, к тому же без развитой
городской субкультуры, которую, как мы помним, знало западноевропейское Средневековье и
в которой вызревали неизвестные России ренессансная «культурная революция»,
протестантская Реформация и республиканские формы государственного управления, на
уровень, достигнутый современным Западом — уровень становления Просвещения с его
светской, рационалистической, научной доминантой. Достичь этой цели можно было только
насилием, использовавшим самые жестокие средства — вплоть до пыток и казни царевича
Алексея, готовившегося погубить начинания отца.
К. Маркс имел все основания сказать, что Петр «варварскими средствами вырвал Россию из
варварства», а замечательный русский поэт М. Волошин назвал Петра «первым русским
большевиком»; Н. А. Бердяев уточнил: «большевиком на троне»... Неудивительно, что дело
царя-реформатора вызвало в стране столь резкое сопротивление, хотя и принимавшее не
практические, а идеологические формы: оно вылилось в мощное духовное движение, связанное
в XVIII веке с московской оппозицией любимому творению Петра — Петербургу, источнику
европейски-просветительского влияния, а позднее с противопоставлявшим себя
просветительскому рационализму сентиментализмом; в XIX веке эта идеологическая позиция
будет развита в полемике славянофилов, затем «почвенников», с западниками, а в наше
время она вновь ожила в неославянофильских концепциях неумных политиков и наивных
деятелей культуры, мечтающих о возвращении страны к господству любезной Николаю I
идеологической триады «православие, самодержавие, народность». Между тем, такие мудрые
и трезво мыслившие философы, как А. И. Герцен, Г. П. Федотов, М. А. Киссель, сколь бы
критически они ни расценивали методы, применявшиеся Петром, признали, что, если бы не его
действия, Россия оставалась бы на уровне Персии или Китая... Ей пришлось на протяжении
XVIII века осваивать все значительное и прогрессивное, что было выработано за четыре века
на Западе, начиная с изучения европейских языков и кончая модами и танцами, и проходя
сразу, не в их логической последовательности, а накладывая друг на друга, «школы»
ренессанса и барокко, классицизма и рококо, рационализма и сентиментализма, реализма и
предромантизма, лейбницианства и вольтерьянства, осваивая политические идеи
просвещенной, а не абсолютной, монархии, педагогические учения европейских
просветителей, а не Домострой, присоединяясь, при всех отличиях православия от
католичества и протестантства, и к масонской, и к деистической ревизиям христианства.
Именно это, неизвестное ни какой другой европейской культуре совмещение в одном столетии
тех этапов развития, которые все они проходили последовательно, породило уникальный
духовный сплав русской культуры XVIII века. О том времени прекрасно сказал В. Г.
Белинский: «И все завертелось, все закружилось, все помчалось стремглав. Казалось, что Русь
в тридцать лет хотела вознаградить себя за целые столетия неподвижности».
Конечно, размышляя над национальным своеобразием русского Просвещения, нужно
учитывать всю совокупность обусловивших его факторов и обстоятельств: своеобразие
природных условий как почвы, на которой сложились практическое бытие и психология
народа, духовный мир, культура; его этническую разнородность, усугубленную генетическими,
языковыми, психологическими последствиями многовекового татаро-монгольского
порабощения (И. С. Тургенев однажды заметил: «Поскребите любого русского, и вы найдете
татарина», — а концепция «евразийства», созданная группой русских эмигрантов в 20-е годы
XX века и завоевывающая ныне все больше сторонников в России, находит множество
подтверждений в развитии страны на протяжении последних столетий, благодаря
интернационалистской политике Петра, обусловившей многие факты «этнической
гибридизации» в отечественной культуре — достаточно назвать имя А. С. Пушкина); его
уникальное мифологически-фольклорное
наследие, сохранявшее и в XVIII веке, и много позже, свое влияние на профессиональную
культуру — вспомним хотя бы роль няни-сказительницы Арины Родионовны в творчестве А.
С. Пушкина или знаменательное суждение М. И. Глинки, что «музыку создает народ», а
композиторы ее только «аранжируют»; сложившиеся в ходе многовековой драматической
истории народа черты его психологии, которые позволят Ф. И. Тютчеву произнести свое
знаменитое «Умом Россию не понять...», а Западу говорить о «загадочной русской душе»;
наконец, сохранявшееся в этой огромной крестьянской стране крепостное право и
увеличивавшийся разрыв между мужиком, его жизнью, сознанием, культурой, и
приобщавшимся к духовным завоеваниям европейского Просвещения дворянином, в чьей
среде формировалась «аристократия духа» — русская интеллигенция, узкий поначалу слой
людей, болезненно переживавших разверзшуюся между ними и народной массой пропасть.
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 265
Едва ли не самым ярким примером может тут быть А. И. Радищев с его «Путешествием из
Петербурга в Москву», в котором были произнесены ставшие своего рода психологическим и
идеологическим «девизом» русской интеллигенции слова: «Я взглянул окрест и душа моя
уязвлена стала...». В книге об истории культуры Петербурга я назвал этот новый,
зародившийся в XVIII веке, культурный слой «образованные люди с больной совестью»,
подчеркнув такой образной дефиницией свойственную им органическую, и потому чаще всего
драматическую, связь просвещенности и нравственного императива. Эта связь определяла
дальнейшую направленность их практической деятельности в диапазоне от просветительского
«хождения в народ» до участия в терроре народовольцев, эсеров и большевиков, включая
трагически переживавшееся бездействие, осознание бессмысленности социального действия и
неспособность к нему. Такой сложный психологический комплекс и стал национальной
приметой русской интеллигенции, и вырос он из сознания другого ее предтечи из эпохи
Просвещения — Г. Р. Державина:
Я царь, я раб, я червь, я Бог...
Просвещение по самой своей сути демократично, даже в политически-компромиссной
форме просвещенной монархии, но направлено оно может быть на разных представителей
общества: во Франции, например — на «третье сословие», а в крестьянской России — на
«мужика». Дополню хорошо известное и в этом отношении, так сказать, программное
«Путешествие...» А. И. Радищева некоторыми другими примерами, приведенными в книге Н.
Д. Кочетковой о литературе русского сентиментализма.
Вот суждение H. M. Карамзина о замысле его повести «Фрол Силин, благодетельный
человек»: «Пусть Виргилии прославляют Августов! Пусть красноречивые льстецы хвалят
великодушие знатных! Я хочу хвалить Фрола Силина, простого поселянина...». В
«Путешествии в полуденную Россию» Б. В. Измайлова в диалоге путешественника с
крестьянкой, которая признается, что хотела бы быть госпожой, ее собеседник «вздохнул от
мысли, что просвещение необходимо для счастия», «что просвещенная крестьянка посреди
детей своих, имея милого мужа, не позавидует никогда удовольствиям света и жизни
городских сибаритов». И дело тут не в сентиментализме как художественном стиле, хотя он,
конечно же, накладывал свою печать на трактовку сюжетов такого рода повестей, пьес и опер,
а в том, что в крестьянской стране, где понятия «народ» и «крестьянство» совпадали, куда
XVIII век принес не буржуазную революцию, а крестьянскую войну, демократический импульс
Просвещения и должен был быть связан прежде всего с размышлением о судьбе крестьянства.
А. И. Герцен обращал внимание на то, что «о земле почти повсюду забывали во время
революций на Западе; она находилась на втором плане, так же как и крестьяне. Все делалось в
городах и городами, все делалось для третьего сословия, потом изредка вспоминали о
городском работнике, но о крестьянине — почти никогда». В России же крестьянский вопрос
стал уже в XVIII веке, по справедливому заключению исследователя русской культуры Б. И.
Краснобаева, «одним из самых главных для русской общественной мысли. Его обсуждали на
конкурсе «Вольного экономического общества», в Уложенной комиссии, на страницах
периодической печати. Он был постоянной темой частных бесед, личной переписки».
Характерен в этом смысле взятый из Библии эпиграф к повести Н. С. Смирнова «Зара»: «И у
меня сердце есть, якоже и у вас», — и H. M. Карамзин будет доказывать, что «и крестьянки
любить умеют».
Хотя сентиментализм в России был крайне неоднороден идейно — «было два русских
сентиментализма», — писал Г. А. Гуковский, связывая их с оппозицией «Радищев-Карамзин»,
однако за различием их взглядов скрывалась философского смысла общность: «оба они
поставили во главу угла проблему личности и индивидуальности, оба они отменили культ
общего во имя культа частного» и т. д., их объединяли идеи, «характерные для времени
штурма твердынь феодализма новым, буржуазным обществом». Потому наш известный
литературовед считал сентиментализм «предромантизмом», подготовившим появление в
России зрелого романтизма.
Движение это оказалось в русской культуре едва ли не более мощным, чем во французской,
немецкой и английской, потому что сравнительная
слабость рационального потенциала деятельности у народа, только-только вступившего на
путь научного познания мира, и сохранявшее силу, особенно в Москве, религиозное сознание
позволяли оставаться неизменной эмоциональной доминанте мировосприятия (в психологии, в
духовной жизни, в художественном освоении мира, в культуре), только предметом
переживания оказывалась не героиня того или иного евангельского мифа, а вполне конкретно
бытовая «бедная Лиза».
В этом свете кажется удивительным огромный интерес, который вызвало в России
величайшее творение просвещенного разума — Французская Энциклопедия. В. М.
Богуславский сообщает, что в этом «великом труде, впервые обосновавшем права человека»,
каждый том сразу же по выходе в свет приобретался в России; за десятилетие, с 1767 по 1777
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 266
год, были опубликованы переводы 480 статей Энциклопедии, включая такие ключевые в
идеологическом отношении, как «История», «Политическая экономия», «Естественное право»,
«Аристократия», «Монархия», «Тиран» и «Тирания», «Деспотизм», «Демократия»... Следует
лишь изумляться тому, что если во Франции, неодолимо шедшей к смене монархии
республиканским строем, в середине века преобладала идея «просвещенной монархии», а
затем французы с энтузиазмом приняли коронацию Наполеона, если в Германии взращенный
на идеях Просвещения великий И. В. Гете мог быть царедворцем, а в Англии, Дании,
Голландии монархия, хоть и формально-декоративно, но сохраняется по сей день, то в
крепостнической России, делавшей лишь первые шаги на демократическом пути Просвещения,
оказалось возможным убеждение А. Н. Радищева, что «самодержавство есть наипротивнейшее
человеческому естеству состояние»; впрочем, не вызывает удивления жесткая реакция на такие
взгляды императрицы, хоть и была она вдохновительницей русского Просвещения.
И автор «Путешествия...» отнюдь не был тут одинок — чрезвычайно интересно в этой связи
сочинение H. M. Карамзина «Историческое похвальное слово Екатерине П», написанное уже
после воцарения Александра I, которое Ю. М. Лотман назвал «своего рода монархической
утопией», пояснив: «Слово» противоречиво потому, что это «произведение переходной эпохи»;
суть его противоречивости в том, что «в идеале, для общества, воспитанного на гражданской
добродетели, республика предпочтительнее» монархии, однако для нынешней России
«единственной подходящей формой» правления является монархия. «Если облечь
высказывания «Вестника Европы», — продолжал историк, — в определенную политическую
формулу, окажется, что реальным содержанием монархизма Карамзина в этот период было
президентское правление с очень сильной властью президента
как в исполнительной сфере, так и в области законодательной инициативы». А в одном из
писем И. И. Дмитриеву H. M. Карамзин прямо писал: «по чувствам останусь республиканцем,
и притом верным подданным царя русского: вот противоречие, но только мнимое!»
Нужно, конечно, иметь в виду, что идеи Просвещения вначале затронули лишь новую
столицу России, «град Петров», как метафорически-поэтично, но совершенно точно определил
ее А. С. Пушкин, огромная же крестьянская страна ничего об этом вообще не знала, сохраняя
традиционный уклад средневекового бытия, да и дворянско-помещичья Россия не только в
петровское время, но и в конце века, упрямо сопротивлялась преобразованиям привычной
растительной жизни — сошлюсь хотя бы на свидетельство комедии Д. И. Фонвизина
«Недоросль»; что же касается «порфироносной вдовы» Москвы, то она была резкой
противницей всего того, что делали прозванный Антихристом царь и продолжательница его
дела Екатерина, мечтая о гибели рушившего все традиции «бусурманского» творения;
«Петербургу быть пусту», — прозвучало отсюда проклятие, которое не раз будет
повторяться, вплоть до XX века, даже в самом Петербурге, ревнителями старины, например,
Зинаидой Гиппиус... И только в середине XVIII столетия, после неудавшегося возвращения
столицы в Москву, благодаря созданию выпестованным Петербургом М. Ломоносовым
университета, учебного заведения, оказавшегося даже более мощным, чем захиревший
Петербургский, Москва подключилась к развитию русской культуры по пути Просвещения,
трактуя его в духе сентиментализма — этого истока славянофильства XIX века.
В результате одна из существеннейших особенностей русского Просвещения,
сохранившаяся во всей последующей истории отечественной культуры, — ее духовно-
психологический бицентризм, выразившийся в ситуации, которая определяется в наши дни
ставшим едва ли не общеупотребительным выражением «две столицы». И дело тут не в
менявшемся дважды юридическом статусе и даже не в их роли в политической жизни страны, а
в их позициях в жизни отечественной культуры — в реальной и символической связи с этими
городами двух основных ориентаций ценностного сознания: традиционалистской и
новаторской в его религиозной сфере, славянофильской и западнической в нравственной, и
эмотивистской и рационалистической в эстетической. Примерами зарождения этой
двунаправленности культуры в XVIII веке могли бы служить контрастные сопоставления
«петровской дружины» деятелей культуры и московского окружения царевича Алексея, а затем
Г. Р. Державина и M. M. Щербатова, А. И. Радищева и Н. М. Карамзина, Д. Г. Левицкого и Ф.
С. Рокотова: на
одном полюсе здесь — более или менее последовательное осуществление культурной
программы Петра и Екатерины, на другом — открытая или подразумеваемая ее критика, на
одном — признание Петербурга и петербуржцев воплощением новой России и нового типа
россиянина, на другом — неприятие новой столицы, утвердившегося в ней образа жизни,
противопоставление «частного» человека с его интимной душевной жизнью человеку
«государственному». Более того, русское Просвещение сумело противопоставить
ретроспективизму господствовавшей в Москве православной церкви уже упоминавшийся
первый в истории нашей страны утопический проект социального будущего, написанный А. И.
Сумароковым.
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 267
Так драматически столкнулись в русской культуре две позиции и обе оказались
односторонними и закономерно обусловленными в этой их односторонности. Из них в
следующем столетии выросли концепции западников-петербуржцев и москвичей-
славянофилов, этакий двуликий Янус (по слову мудрейшего А. И. Герцена), головы которого
смотрят в разные стороны, а сердце бьется одно. Аналогичное понимание проблемы привело
Ф. М. Достоевского к стремлению в своей знаменитой юбилейной речи о Пушкине преодолеть
противостояние западников и славянофилов идеей «всечеловечности» как особенности
русского национального характера. Во всяком случае, претендующий на объективность анализ
истории отечественной культуры трех последних столетий приводит к выводу, что в этой ее
биполярности, в наличии двух центров духовного притяжения и двух направлений ценностной
ориентации кроется уникальная сила русской культуры, богатство, заключенное в единстве
этих двух направлений — такова имеющая свои корни в XVIII веке как мы только что видели,
диалектика единства и различия творчества Ф. И. Достоевского и Л. Н. Толстого, П. И.
Чайковского и М. П. Мусоргского, П. А. Федотова и В. Г. Перова, «Мира искусства» и Союза
русских художников, А. А. Богданова и В. С. Соловьева...
Возвращаясь в XVIII век, хотелось бы подчеркнуть, что на пути Просвещения в России
стояли объективные трудности, которые порождались и препятствовавшим развитию
промышленности крепостным правом, и реакцией Екатерины Великой на пугачевскую
крестьянскую войну и на Французскую революцию, а в следующем веке —
антипросветительскими последствиями поражения восстания декабристов, отчего
Просвещение в нашей стране не могло выявить все заложенные в нем потенции. Вполне
естественно, что при всей прогрессивности своих просветительских устремлений, и Петр, и
Екатерина, не говоря уже о других наших императорах, оставались типично российскими
самодержцами и, организуя
преобразование национальной культуры на принципах Просвещения, одновременно
ставили ему достаточно жесткие границы.
Все же, невзирая на эти объективные препятствия и субъективные ограничения, русская
культура вышла в XVIII веке на уровень европейского Просвещения, сохранив свои
национальные особенности в такой же мере, в какой это происходило в каждой европейской
стране. Органический сплав общеевропейского с национально-своеобразным очевиден в
строительстве новой российской столицы, образ которой создавался в основном иноземными
зодчими и на языке европейской ордерной архитектуры, однако обрел пластический облик,
отличный от облика и западно-европейских, и старорусских городов; XIX век продолжит
развитие Санкт-Петербурга именно в этом направлении, сделав его поистине уникальным
городом — и европейским, и русским в одно и то же время. Другие проявления данной
закономерности — памятник Петру Великому, созданный французскими скульпторами Э.
Фальконе и М. Колло, но органически вошедший в русскую художественную культуру и
ставший символом Петербурга, и, напротив, картина русского живописца К. Брюллова
«Последний день Помпеи», написанная на иноземный сюжет и в стиле европейской
классицистически-романтической живописи, но, по словам проницательнейшего А. И.
Герцена, «отразившая петербургскую атмосферу» и признанная одним из основополагающих
творений в истории русской живописи XIX века. Но, пожалуй, наиболее яркий пример —
творчество А. С. Пушкина: хотя оно принадлежит уже XIX столетию, но выросло на духовной
почве, обработанной Просвещением, и обобщило его достижения, так что, развиваясь в русле
романтизма и реализма, оно сохраняло просветительскую рациональную основу. Об этой
диалектике удивительно точно сказал все тот же А. И. Герцен: «Русский народ в ответ на
царский приказ образоваться ответил через сто лет громадным явлением Пушкина».
О гениальном поэтическом воплощении замысла Петра я писал в книгах, посвященных
истории культуры Петербурга; отсылая к ним читателя, я ограничусь сейчас лишь одним
наблюдением: в творчестве поэта, ставшего создателем русского литературного языка и
величайшим национальным писателем, не меньше половины сюжетов взяты из жизни и
искусства других народов! Пушкин практически-поэтически показал, что означает
определявшее культурную суть Петербурга понятие «русская Европия», говорившее об
органическом синтезе двух начал в нашей поэзии, как и в архитектуре, скульптуре, живописи,
музыке. Что же касается «царского приказа образоваться», то о его смысле лучше всего
говорит рассказанная австрийским посланником И. Г. Корбом беседа Петра с боя-
рами, сопротивлявшимися отправлению молодежи для учения заграницу: «По вашему
мнению, сказал им Царь, мы родимся одаренными от природы менее счастливо, чем другие
народы; Бог, по Вашему сужденью, дал нам душу ни к чему не способную? Между тем как у
нас такие же руки, глаза и телесные способности, как и у людей других народов, которым даны
они для развития ума; почему же мы только выродки человеческого рода и должны иметь ум
неразвитый? Почему же мы только одни недостойны науки, облагораживающей всех прочих
людей? Нет, такой же ум и у нас, мы так же будем успевать как и другие, ежели только
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 268
захотим. Всем людям природа одинаково дала начала и семена добродетелей, всем
предназначено ими пользоваться...»
Русское Просвещение потому могло осуществить замыслы Петра, развитые Екатериной II,
что и он, и она понимали необходимость формирования нового типа личности, способной их
воплотить. Нужно было вырастить поколения новых людей, которые владели бы
необходимыми для развития страны профессиями, но не ограничивались бы этой частной
деятельностью и становились просвещенными людьми, преданными национальному делу
патриотами. Достижению такой цели должно было способствовать уже не религиозное
воспитание, а светское, нравственное и гражданское.
Критикуя государственную систему образования во Франции Д. И. Фонвизин писал:
«Юношей здесь учат, а не воспитывают: главное старание состоит в том, чтоб одного сделать
богословом, другого живописцем, а третьего столяром; а чтобы каждого сделать человеком,
это и на мысль никому не приходит». И все же русские просветители опирались на
разрабатывавшуюся на Западе уже с XVII века педагогическую теорию — пять изданий
выдержал у нас трактат С. С. Пуффендорфа «О должности человека и гражданина по закону
естественному», три издания трактат Дж. Локка «О воспитании детей» и «Совершенное
воспитание детей» Белъгарда, два издания «Опыт о человеке» А. Попа, два педагогических
сочинения Я. А. Коменского, статьи популярного в Германии X. Ф. Геллерта, и на этой основе
применительно, конечно, к российским условиям создавались руководства по воспитанию и
образованию таких мыслителей, как Феофан Прокопович, И. Т. Посошков, В. Н. Татищев, Г. Н.
Теплое, А. Барсов, И. Бецкой, Н. Поповский, Н. И. Новиков, А. А. Прокопович-Антонский...
Сама Екатерина Великая принимала участие в разработке программы педагогической
деятельности, отредактировав, а возможно и написав, учебник «О должностях человека и
гражданина», а в серии максим «Гражданское начальное учение» провозгласила
поразительный даже для
просвещенного монарха руководящий принцип: «Естественно человек с человеком
разнится мало, по учению человек с человеком разнится много», и потому «самое надежное, но
и самое труднейшее средство сделать людей лучшими, есть приведение в совершенство
воспитания». В итоге в 1782 году только в Петербургских училищах и гимназиях обучалось
более двух с половиной тысяч молодых людей, а в следующем году для подготовки учителей
было основано Главное народное училище, из которого впоследствии вырос Главный
педагогический институт. Особо следует оценить создание специальных женских учебных
заведений, в частности, сыгравшего немалую роль в дальнейшей истории отечественной
культуры Института благородных девиц в Смольном монастыре (прославленного уже в XVIII
веке серией замечательных портретов «смолянок», написанных Д. Г. Левицким). «Если идея
воспитания достойных граждан сама по себе не нова, — справедливо заметила
исследовательница русской культуры XVIII века О. Чайковская, — то программа создания
гражданок (особенно если вспомнить, что еще совсем не так давно эти гражданки сидели
взаперти по теремам и горницам) — это было новшеством неслыханным». Неслыханным для
истории всей просвещенной Европы было и то, что президентом Академии наук могла стать
женщина, и известно, сколь успешно выполняла эти обязанности княгиня Е. Р. Дашкова.
В этой связи представляется уместным затронуть вопрос об особенностях русского
Просвещения по сравнению с западноевропейскими его модификациями. Думаю, что
особенности эти убедительно показала исследовавшая русский сентиментализм Н. Д.
Кочеткова, характеризуя его взаимоотношения в литературе и педагогике с
рационалистическим классицизмом: она приводит суждения Н. И. Новикова, которому
приписывается замечательная статья, опубликованная в 1783 году в качестве прибавления к
«Московским ведомостям», о воспитании «счастливых людей и полезных граждан» как
«образовании разума» и «образовании сердца». Так же мыслил и H. M. Карамзин: «Надобно
образовать сердце и просветить ум». Отсюда, высокая оценка в России сочинений Ж.-Ж. Руссо,
которой не мешало неприятие его концепции нравственного регресса человечества как
крайности в ее противостоянии рационалистической абсолютизации прогресса, ибо между
рационализмом и эмотивизмом и в литературе, и в живописи, и в архитектуре, и в педагогике,
и в этике, и в философии, в России не было таких резких различий, как на Западе.
Особенность русского Просвещения сказалась и в роли, которую играло в его
формировании отношение к античности. Это интересная и мало изученная тема освящена в
монографии Г. С. Кнабе «Русская ан-
тичность», в которой впервые прослежено восприятие в России с XIV по XX века наследия
античной культуры и показано, что «условные античные (или псевдоантичные) образы были
частью новой культуры, насаждавшейся Петром», что «античные образы, античные элементы
культуры и общий греко-римский ее колорит как нельзя более естественно входили в...
перестройку русской жизни». К примерам, приведенным историком из областей политической
жизни, архитектуры и риторики я добавил бы «знаковое» в данном отношении наполнение
Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+
(2)320 с.
Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 269
Летнего сада в новорожденном Петербурге десятками скульптур, воспроизводящих образы
героев античных мифов и аллегорий — ничего подобного русская культура до этого не знала.
Целостность мировоззрения, обретенная, казалось, в той или иной мере на Западе и в
России в культуре Просвещения, была разрушена одним ударом, нанесенным Великой
французской революцией, оказавшейся переломным пунктом не только в политической, но и в
культурной истории Европы.
