Основные черты культуры скотоводов-кочевников

Представитель развитой цивилизации Геродот писал с известным изумлением о скифах: у

них «нет ни городов, ни укреплений, и свои жилища они возят с собой. Все они конные

лучники и промышляют не земледелием, а скотоводством; их жилища — в кибитках». Тацит

подтверждал, что сарматы «живут на коне и в кибитках», а анонимный Баварский Географ

объяснял малочисленность болгарских городов тем, что они «ведут кочевой образ жизни и не

нужно им иметь города».

Г. Гачев со свойственной ему проницательностью и образностью описания выявил связь

социальной структуры общества кочевников с их скотоводческим хозяйством: «..если, начиная

с земледелия, — отмечает он, — основа объединения в обществе будет двоиться между

общностью происхождения и общностью местожительства и труда, то у кочевых народов лишь

одна скрепа — кровь, и потому это общество монолитной сплоченности и прочности. Это

родовое общество в чистом виде. Это даже не народ еще, а племя, т. е. объединение

родственников. Центром является прародитель и хан, как его семя... Бессмертие души

(общества) предстает как непрерывная заменяемость плоти (индивидов). Как змея, линяя,

меняет кожу, так линяет общество — как тело: умер один — другой есть его тождество, и так

— безостановочно». У народов-скотоводов «модель-образец» культуры — животное, а у

земледельцев — растение, и соответственно у кочевников значительна «не земля, а надземие,

не вертикаль, но горизонталь-плоскость, по которой снуют, по нагорьям-плоскогорьям

срединного пояса Азии».

Чрезвычайно интересно сравнение кочевых народов и оседлых земледельцев, которое

делает Г. Гачев — и потому, что оно вскрывает некоторые глубинные особенности этих типов

культуры, и потому, что оно основано на понимании их параллельности и одновременно

неравноценности; культуролог так говорит о «силе и слабости кочующего коллектива» по

отношению к оседлому существованию: «Кочующий коллектив отличается от

земледельческого, как животное, которое обладает самодвижением и свободно от окружающей

среды, отличается от растения, которое навеки приковано к своему месту. Кочевой народ —

это "перекати-поле": действительно, "все свое носит с собой"» и ни от чего в этом смысле не

зависит... Вот почему кочевые племена представлялись последующему сознанию оседлых

народов как символ свободы — как птицы (недаром цыгане являли собой один из обликов

эстетического идеала в мировой, и особенно в русской, литературе)...

Но эта свобода кочевого народа от окружающих обстоятельств, — продолжает Г. Гачев этот

истинно диалектический анализ, — есть в то же время величайшая несвобода и рабство. Он

движется именно потому, что у него ничего нет, и — пусть через стадо — пасется и зависит от

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 93

плодов природы. Он не производитель, а уничтожитель». Это еще только движение в

пространстве, но не во времени, то есть перемещение, а не развитие. Поэтому

земледельческое бытие оказалось бо-

лее прогрессивным, чем скотоводческое, и хотя кочевники, как правило, побеждали

земледельцев в военных схватках — оседлый Китай неоднократно терпел поражение от

монголов и манчжуров, Римская империя была разрушена кочевниками, Русь порабощена

татаро-монгольским нашествием — однако после победы, оставаясь на завоеванной

территории, победители ассимилируются побежденными и перенимают их образ жизни, а

кочевое бытие сохраняется лишь в армии, ибо войско «есть своего рода кочующая община».

Мы увидим в дальнейшем, что подобная диалектика обретений и утрат характеризует

переход от земледельческого бытия к городскому, ремесленно-торговому и научно-учебному,

ибо крестьянские быт и труд разделяют свойственную скотоводам живую связь с природой,

которую город порвал в ходе своего освобождения от ее власти над человеком. Пока же,

возвращаясь к характеристике культуры скотоводов-кочевников, отмечу стойко

сохраняющиеся у них черты образа жизни, сознания и поведения, которые сложились в

первобытной культуре, практически «зооцентристской», и в своих духовных проявлениях — в

мифологии, тотемизме, художественной образности — соответственно зооморфной. Е. Е.

Кузьмина, исследовавшая содержание, формы и происхождение скифского искусства в

общекультурном контексте, заключила: «Скифам были присущи пережитки парциальной

магии, верования в магические действия и обряды, фетишистское поклонение отдельным

предметам и животным, пережитки зоолатрии», и объясняется это тем, что их мышление было

«не абстрактно-логическим, а образным и символическим, характеризующимся синкретизмом

и полисемантизмом образов, большей частью зооморфных».

Интересный пример зооморфного восприятия мира приводит Г. Гачев: процитировав

образное описание неба в поэме «Лейла и Меджнун», он так комментирует этот образ: «Да это

же — верблюд! Одногорбая животина пустыни Аравийской», считая его «важнейшим

отождествлением для ислама и Корана», ибо в этой культуре верблюд — это «модель мира». Г.

Гачев приводит суждение этнографа, изучавшего культуру бедуинов, о месте верблюда в их

жизни и сознании: «..классификация этих животных по возрасту, полу и качеству включает

свыше ста терминов, а слова "верблюд" и "красота" происходят от одного корня».

В глубинной основе этой связи культуры скотоводов с ее первобытными истоками — это я

особо хотел бы подчеркнуть, — при всех отличиях скотоводчески-пастушеского хозяйства

от охотничьего,

лежало то, что технология общения с животным была в обоих случаях предельно

элементарной и не подлежавшей сколько-нибудь существенной рационализации — я уже

отмечал, что до сих пор она остается, в сущности, такой же, какой была изначально, а

скромные технические усовершенствования, типа механической подачи кормов,

электродоилок, современных способов убоя скота и даже птицефабрик, осуществляется не

изнутри данной сферы деятельности, а извне — из города, как питомника научно-технической

мысли, устремления которой универсальны: имманентная ей ненасытная потребность

углубления познания и творчества, рационализации и изобретательства, которую я назвал

единственным подлинным «вечным двигателем», безразлична к тому, в каком направлении ей

действовать, — совершенствовать технологию производства продуктов питания, военную

технику, медицинское оборудование, средства массовой коммуникации или самое себя с

помощью компьютеров, а скотоводство же как таковое не стимулирует активность интеллекта,

развитие абстрактного мышления, оно предельно консервативно в организации отношений

«человек—животное», и для передачи из поколения в поколение практического опыта,

научения вступающих в жизнь молодых людей работать с животными здесь достаточно показа

и устных комментариев, — поэтому в культуре скотоводов не родилась письменность, которая

была необходимым средством закрепления и передачи опыта в культурах аграрных и, тем

более, ремесленных; (правда, О. Сулейменов утверждает, что «..кочевые тюрки имели

буквенное письмо за несколько веков раньше многих европейских народов!», но историками

«поспешно, без строгого анализа и сопоставлений объявлено заимствованным у иранцев»; не

берусь судить, сколь справедливо это утверждение, но если и справедливо, то речь может идти

лишь об исключении, тогда как применительно к культуре земледельцев изобретение и

применение письменности является правилом, ибо этому типу практической деятельности, в

отличие от скотоводства, она необходима). Примечательно, что даже изобразительное

искусство, игравшее столь значительную коммуникативную и педагогическую роль в культуре

палеолитических охотников, утрачивает это значение в культуре скотоводов, становясь здесь

по преимуществу символически-декоративным средством визуализации социальной иерархии;

один из самых ярких примеров — найденное в 1971 г. при раскопках царского кургана Толстая

Могила грандиозное нагрудное украшение — золотая пектораль.

Каган М. С.. ВВЕДЕНИЕ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ. Книги 1-2. СПб., 2003. (1) 383 с.+

(2)320 с.

Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.lib.ru 94

В то же время визуальные формы художественно-ремесленного творчества не только

сохраняли, но расширяли сферу своего присутствия — к примеру, М. П. Завитухина,

исследовавшая культуру алтайских кочевников, с полным основанием говорит о том, что

«..блестящие находки многочисленных предметов быта, одежды, конской упряжи позволили

сделать вывод о необычайно широком развитии искусства» у этих племен. «Каждого человека

в течение всей его жизни окружали художественно оформленные вещи... Одежда и обувь

алтайцев отделывались художественной аппликацией из цветного войлока, меха, кожи и

расшивались узорами из шерстяных и сухожильных нитей, покрывавшихся оловом.

Подлинными шедеврами являлись войлочные ковры — красочные орнаментальные изделия,

выполненные в технике аппликации. Такими коврами завешивались стены и устилались полы

жилищ. Деревянные ножки походных столиков вырезаны в виде фигур тигров. Красочно

орнаментированы кожаные и меховые сумки, фляги... Орнаментировано оружие — древки

стрел, щиты. Пожалуй, не было у алтайцев такого предмета, которого не коснулась бы рука

художника». При этом подчеркивалось, что «..предметом особой любви был верховой конь.

Кони в парадном убранстве выглядели фантастическими существами. Их головы венчали

маски. Уздечки украшались деревянными резными бляхами, покрытыми листовым золотом.

Войлочные седельные покрышки были с фигурными многокрасочными аппликациями. На

гриву и хвост коня надевали расшитые кожаные чехлы». Остается заметить, что в большей или

меньшей степени такая потребность в универсальной эстетизации всей предметной среды

была свойственна всем племенам скотоводов-кочевников.

Народам, обреченным характером их производства на кочевой образ жизни, — его

диктовала потребность постоянного поиска новых пастбищ для прокорма стад скота, было

недоступно стабильное городское бытие, со всеми его производными — монументальной

архитектурой, связанными с ней скульптурой и живописью, школой, как институтом

образования — всем тем, что обретет человечество на других путях движения из

первобытности и совокупность которых будет именоваться цивилизацией. Кочевье диктовало

такую структуру жилища, которая обеспечила бы его мобильность, — то, что на современном

языке называется «сборно-разборными конструкциями», — типа юрты, шалаша, вигвама; более

того, по свидетельству античных историков, скифы жили в повозках, четырехколесных и

шестиколесных

кибитках, запряженных волами, в которых живут и передвигаются женщины и дети, а

мужчины едут верхом. Естественно, что при таком образе жизни скульптура могла

существовать только в миниатюрных формах, используемых в столь же мобильном

прикладном и ювелирном искусстве, и особенно в конструировании оружия, одежды воинов,

конской сбруи.

Так искусство в полной мере реализовывало свою функцию самосознания культуры — и по

своей зооморфной сюжетной ориентации, и по своим жанровым предпочтениям оно ценностно

утверждало, поэтизировало и эстетизировало тот строй жизни, который основывался на

управлении стадами животных и военных столкновениях с другими народами, на которые

«обрекал» кочевников их образ жизни: достаточно напомнить о татаро-монгольском

нашествии на Русь, особенно хорошо известном нашим соотечественникам. Но это был отнюдь

не единичный случай в истории племен, представляющих данный тип культуры, и объяснялся

он не природной агрессивностью и жестокостью этих этносов, а объективными условиями их

существования, которые, по закону естественного отбора, культивировали данные качества,

необходимые для поддержания и укрепления образа жизни социума, и соответственно

воспитывали в этом социально-психологическом духе поколения скотоводов-воинов.