Временные формы глагола в SAE и хопи 6 страница

Начнем с того, что я вовсе не думаю отрицать буржуазный ха-рактер всей прошлой истории нашей науки. Всякая наука, coз-данная в буржуазном обществе, может именоваться буржуазной наукой и может обнаружить в себе внутренние признаки этой своей социальной природы. Но ведь никакой другой науки, кроме, буржуазной, вообще не существовало, а на Западе не существует и до настоящего времени. И это относится и к лингвистике, и к астрономии, и к теории вероятностей, и к орнитологии, и т. д., и т. д. Наша задача состоит в том, чтобы убедиться, что такая-то и такая-то научная дисциплина сумела установить ряд бесспорных положений; и раз мы в этом убеждаемся (для чего необходимо, впрочем, наличие известных знаний в данной специальности), то мы не только можем, но и должны считаться с этими бесспор­ными достижениями буржуазной науки, как должны считаться и с формулой а² — b ² = (а + b ) {а —b ), как должны считаться и с наличием микроскопа, и с наличием всей той бактериологической фауны, которая этим микроскопом была открыта, несмотря на то что изобретатель микроскопа был голландский торгаш — суще­ство насквозь буржуазное и идеологически вполне, быть может, нам чуждое. Если же мы, под тем предлогом, что все это — «про­дукты буржуазной науки», будем строить свою науку без всех указанного рода буржуазно-научных достижений или просто отметая (т. е. не желая знать) их или же отрицая их (потому, что они — продукт буржуазного мира), мы не только не создадим никакой новой, своей науки, но превратимся просто в обску­рантов. Все это отлично понимал В. И. Ленин, который не раз предостерегал против авторов такой куцей пролеткультуры и куцей пролетнауки, и мне неоднократно приходилось цитировать его по этому поводу. Вернемся, однако, к реальной сути вышепри­веденного обвинения, которое, как мне не раз пришлось слышать, высказывалось даже в следующем виде: «Индоевропейская срав­нительная грамматика (или индоевропеистика) изучала только индоевропейские языки, но не изучала таких языков нацмень­шинств, как, например, чувашский и тому подобные; в этом и со-стоит ее аристократический и империалистический характер». Повторяю, что мне действительно приходилось встречаться именно с такой формулировкой протеста против индоевропеи­стики, несмотря на то что для всякого мало-мальски осведомлен­ного в классификации научных дисциплин эта формулировка зву­чит как совершенная бессмыслица. Сравнительная грам­матика индоевропейских языков по существу дела не может излагать историю каких-либо других языков, кроме данной языковой семьи, т. е. кроме индоевропейских языков; выбор обследуемых языков определяется здесь ведь вовсе не

¹ А их отсутствие — если мы позволим себе говорить прямо — у тех послушных, но совершенно несведущих любителей хорового пения, которые хором повторяют вышеприведенное обвинение, и является причиной, почему у нас возможными оказываются такие смешные выпады.

субъективными вкусами исследователя, а действительной исто­рией языкового дробления, имевшей место тысячелетия тому на­зад; компаративный метод, т. е. метод сравнительно-исторического изучения родственных языков, не может быть применен к произ­вольной комбинации языков, например, к такой комбинации, которая, по-видимому, удовлетворила бы наших обвинителей: «индоевропейские -+- чувашский и т. п. языки»; Но требовать, чтобы чувашский или, например, южно-кавказские языки вклю­чены были бы — по антиимпериалистическим соображениям — в индоевропеистику, т. е. в сравнительную грамматику индоевро­пейских языков,— это то же, что и требовать, например, чтобы ихтиология включила в орбиту своего рассмотрения тот или другой вид птиц. Не надо быть зоологом, чтобы на последнее требование дать ответ: «Да ведь для птиц есть наука о птицах (орнитология) и их незачем загонять в науку о рыбах». Буквально то же остается сказать и по поводу чувашского, например, языка: для него есть своя сравнительная дисциплина, именно сравнительная грамма­тика алтайских 1 и в частности турецких языков. Допустим, пускай, что Бопп был бы самым что ни на есть антиимпериалисти­ческим и пролетарски настроенным интернационалистом и ком­мунистом (в 1816 г. 2 ), и в таком случае он тоже бы не включил в созданную им систему индоевропейской сравнительной грам­матики чувашского или татарского языков, просто потому, что им там не отведено места самой историей этих языков. Более того, конкретная история компаративного языкознания обнаруживает как раз обратное тому, что хотят сказать дирижеры вышеприве­денного обвинения — будто бы компаративисты не хотели изучать (компаративным путем) колониальных языков. Биография Боппа говорит именно о противоположном: Бопп именно х о -т е л включить в индоевропеистику (в сравнительную грамматику индоевропейских языков) малайские языки (уж на что более под­ходящий пример для понятия языков колониальных народов!). Но вся суть в том, что, несмотря на настойчивейшее желание, ему не удалось этого сделать в силу указанных объективных причин (отсутствия подлинного родства между малайскими и индо-

¹ В состав алтайского языкового семейства, как ныне — после работ
Ramstedt'a, Б. Я. Владимирцева — можно считать установленным, входят
турецкие (или «тюркские») языки вместе с чувашским, монгольские (монголь­
ский, бурятский, калмыцкий) и маньчжуро-тунгусские языки; по моей гипо­
тезе сюда следует отнести также и корейский язык. В основных своих чертах
сравнительная грамматика алтайских языков (в вышеуказанном объеме) и в
особенности сравнительная грамматика турецких языков (с чувашским) уже
в достаточной мере разработаны, чтобы с ними можно (и должно) было счи­
таться как с особыми компаративными дисциплинами (наряду с прочими
сравнительными грамматиками других семейств, в том числе индоевропей­
ской, угро-финской, семитской и т. д., и т. д.).

² Но ведь и германского империализма в 1816 г. не существовало. Это,
в свою очередь, отнимает почву у того обвинения против индогерманистики,
которое хочет видеть в ней науку, порожденную германским империа­
лизмом.

европейскими языками). Дело в том, что под конец своей жизни когда Боппом был уже опубликован (начиная с 1816 г.) ряд работ делавших бесспорным фактом родство индоевропейских языков между собою и возможность компаративного изучения их истории; он совершил крупную принципиальную ошибку, выйдя в поисках материала для сближений с индоевропейскими языками за пре-делы объективно данных родственных отношений: Боппу казалось возможным найти признаки родства (с индоевропейскими язы-ками) и в малайском ⁱ.

Само собою разумеется, что эта работа Боппа оказалась произ-веденной впустую; последующие поколения (да и современники уже) убедились в том, что эти индоевропейско-малайские сближе-ния обнаруживают отсутствие того принципа законообразных, правильно повторяющихся звукосоответствий, который был цен-нейшим из достижений Боппа в предшествующих работах и делал именно бесспорно доказуемыми предшествующие сближения — внутри подлинно родственных языков.

Для нас же этот факт из деятельности основателя индоевропеи­стики интересен здесь именно потому, что он диаметрально проти­воречит вышеуказанному обвинению против индоевропеистики в том, что она как буржуазно-империалистическая дисциплина умышленно не хотела включить в орбиту своих штудий языки колониальные и неаристократические. Оказывается — от­нюдь не не хотела, как это видно из попытки Боппа с малай­скими языками, но фактически не могла, ибо эта наука о родствен­ных отношениях определенных языков не могла изучать тех род­ственных отношений, которых на деле не существовало.

Предоставим, однако, дирижерам этого хорового обвинения разбираться в том, что они хотят сказать словами: «индоевропеи­стика виновата в том, что она не изучала не-индоевропейских языков» (как ихтиология в том, что она занималась рыбами, а не хоровым пением!), и остановимся на том единственно возможном смысле, который можно придать этому обвинению, не впадая в абсурд (как то имеет место при прямом смысле вышеприведенного обвинения).

Именно, остается понять недовольство обвинителей как недо­вольство тем, что индоевропейские языки изучались по преимуще­ству, т. е. больше, чем прочие языки, в том числе и языки колони­альных народов и нацменьшинств СССР. В статистическом отношении это верно: количество литературы по индоевропейским языкам превышает общее количество лингвистической литературы по всем прочим языковым семействам. Только расовый аристо­кратизм и империализм здесь ни при чем.

Отметая таким образом эту грубо-наивную ссылку на империа-

¹ Замечу, что по случайному совпадению звуковой состав первых трех числительных (1, 2, 3) в малайских языках оказывается довольно сходным с соответствующими (по значению) индоевропейскими формами.

лизм и буржуазный характер «индогерманистики», мы должны, од­нако, дать взамен объяснение, почему в общем итоге индоевропей­ское языкознание поглотило более сил и создало большую во всех отношениях продукцию, чем все прочие штудии прочих язы­ковых семейств. Самый простой и естественный ответ на это, ка­залось бы, должен сам собою возникнуть у каждого, кто без пре­дубеждений подойдет к данному вопросу: индоевропейские язы­ки — это ведь прежде всего не что иное, как европейские языки. А мы можем установить общее для многих самых различ­ных областей знания положение, что Европа оказывается изучен­ной (в таком-то и в таком-то отношениях) больше, шире и глубже, чем не-Европа (т. е. Азия, Америка, Африка, Австралия) ². Это настолько несомненно и настолько естественно, что можно смело допустить, что то же самое было бы и при любом политическом строе Европы (поскольку центром мировой культуры оставалась бы все же Европа).

Главное же, что нужно поставить на вид авторам вышеприве­денного обвинения, это то, что не надо смешивать индоевропеи­стику с совокупностью лингвистических штудий или — по край­ней мере — с описательным и историческим языкознанием в целом. Несмотря на вполне естественное, как мы только что по­казали, количественное преобладание индоевропейской сравни­тельной грамматики (и по числу специалистов и по общей числен­ности научной литературы и т. п.), существует ведь не одна только индоевропейская сравнительная грамматика. Буржуазная наука (движимая, между прочим, и импульсом империалистической по­литики) сумела поставить наряду с ней и ряд других сравнитель­ных грамматик, из которых в первую голову надо поставить семи­тскую и угро-финскую. Далее идут: сравнительная грамматика турецких и, наконец, алтайских языков, сравнительная грамма­тика индокитайских (или, как я предпочитаю их называть, ти-бето-китайских) языков, сравнительная грамматика языков банту и т. д. Таким образом, и «обиженный индоевропеистами» чуваш­ский язык тоже, оказывается, находит себе место в компаративном языкознании, только, разумеется, не в лоне индоевропеистики, которой с ним буквально нечего делать. Старые, но талантливые

¹ Не забываем, конечно, что финский, венгерский, баскский не принад­
лежат к индоевропейским языкам, как и то, с другой стороны, что иранские и
индийские арийские суть индоевропейские, хотя и азиатские языки. Но и то и
другое составляет меньшинство (в первом случае — меньшинство языков
Европы, во втором — меньшинство индоевропейских языков).

² А поскольку для того, чтобы изучить компаративным методом главные
языки Европы, надо было привлечь из азиатских языков именно не какие-ли­
бо другие языки, как только родственные с европейскими (т. е. принадлежа­
щие к индоевропейской семье), то естественно, что из языков Индии обращено
было внимание именно на арийские (и на древнейший из них — санскрит в
первую очередь), а не на дравидские или коларские. Точно по той же причине
и угрофинологи у нас, на российской территории, изучали именно финские и
угорские языки, а не языки прочих семей (например, кавказские и т. д.).

работы миссионера Золотницкого, с одной стороны, материал ком-паративных штудий по турецким языкам вообще, с другой стороны, создают, в общем, уже нечто целое, что мы имеем право назвать компаративным обследованием чувашского языка.

И когда мы говорим о компаративном, или — что то же —исто­рическом (потому что оно сравнительно-историческое), языкозна­нии, мы отнюдь не имеем, конечно, в виду одной только сравни­тельной грамматики индоевропейских языков. Никакой «индо­европеистики», методологически отличной от не-индоевропейского языкознания, не существует: есть единая в методологическом от­ношении наука. И если вы хотите ополчаться противнее, то не делайте при этом подтасовки терминов — не предъявляйте к ней обвинения в отсутствии интереса к не-индоевропейскому мате­риалу и в том, что она этим материалом не занималась.

Нам пора, однако, вернуться к основному вопросу насчет исторического языкознания (или компаративной лингвистики) —,.] к вопросу, в какой мере может эта дисциплина представлять цен­ность для нас, ставящих в число первых задач не изучение прош­лого, а обследование настоящего состояния языков и возможный прогноз языкового будущего, т. е. то именно, что служит мате- риалом для активных мероприятий языковой политики.

Мы занимаемся настоящим, т. е. современным этапом языка, не как трамплином только для скачков в глоттогониче- ские эпохи, а как самым важным, утилитарно важным лингви-стическим материалом — нашей оперативной базой, изучить которую необходимо для строительства языковых культур. Ho тут мы наталкиваемся на необходимость общего учения об эволю-| ции языка (без него мы не можем сделать шага от настоящего будущему языковой жизни). Иначе говоря, мы нуждаемся в лин-гвистической историологии ². Но вполне ясно, что для историо-логии нужна история — изучение прошлых этапов языка (тс нее — отдельных конкретных языков и языковых семейств) Вот — первая и, пожалуй, важнейшая точка приложения мат риала исторического языкознания.

Но прошлые этапы языкового развития, кроме того, представ-ляют для нас известный интерес и сами по себе. Языковое прош-лое для нас — история культуры (наравне с памятниками ма-| териальной культуры и литературы), и в этом — «филологиче-ском» — направлении наших интересов мы — историки.

¹ Хотя и помним про ее историческое значение для всех других однород-
ных дисциплин: ведь на ее именно (т. е. на индоевропейском) материале
выкован метод, который мы прилагаем к историческому изучению друг
языковых групп.

² Понимаем под историологией общее учение о механизме исторических|
процессов, и под лингвистической историологией, следовательно,—
учение о механизме языковой эволюции.

* Помимо своего значения для лингвистической историологии, о чем| только что сказали.

Лингвист, таким образом, слагается: 1) из реального строителя (и эксперта в строительстве) современных языковых (и графиче­ских) культур, для чего требуется изучение языковой современ­ной действительности, самодовлеющий интерес к ней и — скажу более — любовь к ней; 2) из языкового политика, владеющего (хоть и в ограниченных, пусть, размерах) прогнозом языкового будущего опять-таки в интересах утилитарного языкового строи­тельства (одной из разновидностей «социальной инженерии» бу­дущего); 3) из «общего лингвиста», и в частности лингвистического историолога (здесь, в «общей лингвистике», и лежит философское значение нашей науки); 4) из историка культуры и конкретных этнических культур.

Но все вышесказанное, поскольку оно затрагивает вопрос об историческом языкознании и его реальной для нас значимости, касалось в сущности лишь одной стороны этого вопроса: того, как можно было бы использовать накопленные ценности исторического (компаративного) языкознания в том случае, если они действи­тельно оказываются ценностями. А остается еще ответить, следо­вательно, на сомнения по поводу этой ценности «материалов бур­жуазной науки» и, говоря прямо, на сомнения в верности уста­новленных компаративистикой фактов и положений.

Иначе говоря, нам надо представить себе без предубеждений подходящего к делу свежего человека, который вправе спросить: «А не окажется ли в конечном счете, что историческое компаратив­ное языкознание (с точки зрения конкретных его достижений) явится не чем иным, как лишь совокупностью гипотез?» «А если так,— вправе будет сказать и далее «свежий человек»,— то, может быть, это такого же рода — с точки зрения правдоподобия — ги­потезы, как, например, и гипотезы яфетической теории,— только гипотезы противоположные последним по содержанию?» «И если это так,— следует логический вывод,— то мы имеем как будто право выбирать, на какую почву стать, хотя и не будем забывать при этом выборе, что и в том и в другом случае под нами — лишь гипотетическая почва». Допустим еще — уже на основании лич­ного нашего опыта,— что к этому присоединяется еще такое со­ображение: «Неужели сравнительная грамматика или, в част­ности, сравнительная грамматика индоевропейских языков це­ликом во всем своем объеме выдерживает тот идеологический экзамен, которому должна подвергаться каждая из отраслей знания с точки зрения ее приемлемости и неприемлемости для советской науки и марксистского мировоззрения?»

Вот в общем то возражение, с которым мы имеем основания столкнуться, да, откровенно говоря, и сталкиваемся.

Позволим себе, для легкости, начать именно с последнего из

¹ Включая сюда, разумеется, и индоевропеистику и совокупность всех прочих компаративных штудий по другим, неиндоевропейским языкам.

доказательства того, что компаративный метод дает возможности устанавливать истинную языковую историю и что те факты языко-вой историй, которые собраны конкретными компаративными дисциплинами, действительно истинны? Доказательства эти изло-жить было бы, конечно, нетрудно, хотя это и потребовало бы_ довольно много места. Думаю, однако, что браться за эту утоми-| тельную роль — доказывать, что 2x2 = 4, а 4 X 4 — 16 ⁱ т. д., не так уж нужно, раз есть другой способ познакомить ними — отослать читателя к непосредственному штудированию какой-либо сравнительной грамматики (той же индоевропейской, или финно-угорской и т. д.). Если бы кто-либо стал сомневаться в истинности фактов, собранных в анатомии человека, я полагаю, лучший способ разрушить эти сомнения был бы именно в том, чтобы заняться самому анатомией человека. То же, конечно, и в отношении исторических (в широком смысле) дисциплин, как, напр., сравнительной анатомии, или хотя бы палеонтологии. То же и для лингвистики в целом и для исторической лингвистики. Итак, вместо трактата о доброкачественности компаративного метода (трактата, который — если только от него требовать доста-точной полноты — невольно должен был бы приблизиться к изло-| жению нескольких отделов той или другой сравнительной грам-матики) я позволяю себе ограничиться лишь двумя побочным!,, доказательствами или иллюстрациями этой его доброкачествен-ности.

1. Верность компаративных выводов (в области конкретно
языковой истории) нередко подтверждается последующими (
данных выводов) находками текстов.

Вот пример из древнегреческой эпиграфики. На основании
компаративных данных восстанавливается в качестве промежу-
точного и диалектического для истории греческого языка этапа
«екая форма, которая "должна была существовать», хотя нигде,
ни в литературных текстах, ни в диалектических надписях, от,
не встречается (в частности, напр., форма первого лица сосла-
гательного наклонения на -оа). Проходит несколько лет или де-
пятилетий, и новая эпиграфическая находка подтверждает нали-
чие этой формы (т. е. действительно обнаруживается написание
данной формы).

2. Блестящим примером поверки компаративного метода мо|
жет, наконец, служить вся грамматика романских языков, пра-

¹ Ибо столь же очевидным было бы и следующее рассуждение: если ряд однозначащих слов: др.-инд. avi-h//гpeч. ois (более древн. owis)//лат. ovis //лит. avis//древнерус. овъ-ца (или овь-нъ), и звуковые совпадения мед ними не есть случайность, а повторяются в массе рядов других слов в виде те же звукосоответствий между данными языками, то все однозначащие слое. данного ряда (т. е. со значением «овца») являются родственными, т. е. восхо-дят к одним и тем же явлениям, имевшим место в прошлом состоянии каждое, из данных языков (а именно — к наличию формы *ovi-s со значением «овца и в предке др.-индийского, и в предке греческого, и латинского, и литовского и т. д. языков).

языком к которым является/как известно, латинский язык. При­ложив к словарному и грамматическому материалу романских языков (итальянского, французского и т. д.) аппарат компаратив­ного метода реконструкции, т. е. делая те выводы об исходном (праязыковом) состоянии для данного материала, которые дик­туются лингвистической методологией как неизбежные, лингвист получает в итоге совокупность реконструированных (в качестве праязыковых для романских) слов и форм, в которых нельзя не узнать слов и форм латинского языка, и именно той са­мой так наз» «вульгарной латыни», т.е. разговорного латинского языка определенной эпохи, который и был разнесен в процессе римской колонизации по странам романской Европы и к кото­рому, таким образом, восходят романские языки. Иначе говоря, о латинском языке, о его звуковом составе, о словаре и — до извест­ной степени — о его грамматических формах можно было бы составить себе представление и в том случае, если бы, вопреки действительному положению дела, до нас не дошло ни строчки из латинской (римской) литературы и эпиграфики: латынь была бы тогда восстановлена компаративным путем. Тогда же (т. е. те­перь), когда, наоборот, мы знаем латинский язык, как таковой, непосредственно, и убеждаемся, что теоретически восстанавли­ваемые слова и формы действительно совпадают со словами и формами, которые мы встречаем у латинских авторов, это дает нам право сказать, что компаративный метод есть действительно надежный и верный метод.

По поводу только что сделанной нами ссылки на латынь и ро­манские языки нужна, впрочем, некоторая оговорка: в области морфологии сравнительная грамматика романских языков дает нам далеко не полные указания относительно той системы форм, которую мы привыкли находить в грамматиках латинского языка: в частности, не удается полностью реконструировать латинскую деклинационную систему (систему склонений) благодаря тому, что латинское склонение не уцелело ни в одном из романских языков (уступив свои функции новообразованиям), оставив в них только отдельные падежные формы в виде пережитков (напр., от лат. homo во французском уцелели лишь два падежа: имени­тельный в виде on и винительный в виде homme; от большинства же латинских существительных французский сохранил только одну падежную форму). Оговорка эта нисколько, однако, не из­меняет нашей принципиальной оценки компаративного метода. Не говоря уже о том, что громадным достижением являлось бы в принципе и восстановление части грамматической системы или даже только восстановление словаря без грамматической системы, надо обратить внимание на следующее: компаративным методом восстанавливается не раннее, а, наоборот, самое позднее состояние

¹ Т. е. для сопоставляемых друг с другом итальянских, французских, ис­панских и т. д. слов и форм.

того языка, который оказывается праязыком для семьи данных сличаемых между собою языков, т. е. состояние уже в эпоху рас­пада этого языка (иначе говоря, в тот момент, с которого начинает­ся индивидуальная история каждого из языков-потомков). А так как исходным пунктом, или праязыком, для романских язы­ков является именно не книжная или классическая латынь Це­заря и Цицерона, а более поздняя живая речь, то и реконструк­ция возможна, оказывается, лишь в пределах последней. В вуль­гарной же, позднейшей латыни (на том этапе, когда она уже го­това разорваться на ряд языков), несомненно, уже начат был и уже протекал тот процесс утраты склонения, который далее про­должался и в отдельных романских языках.

3. Исследователю той или иной группы родственных языков не­редко выпадает на долю делать предсказания относитель­но еще неизвестных ему лично фактов одного из этих языков на основании изучения других (или другого). Приведу следующие конкретные случаи из моей личной практики: когда по ряду не­лингвистических ² соображений я обратил внимание на воз­можность родства ³ японского языка с так наз. «аустронезйй-скими» (малайскими + полинейзийскими +- меланезийскими), я вовсе еще не был знаком ни с одним из аустронезийских, не знал даже самых употребительных слов ни на каком из малайских (а тем более полинезийских и т. д.) языков. Тем не менее на основании фактов одного лишь японского (восстанавливая древнеяпонские формы на почве сравнительного изучения отдельных японских диалектов) я мог высказать следующего рода положения:

1) если в малайских (и других аустронезийских) языках слово
«дерево» звучит в виде * kaju или *kauj, то эти языки — в родстве
с японскими;

2) если в малайских (и других аустронезийских) языках слово
«огонь» звучит в виде *apuj или, может быть, *api (из более древ­
него apuj), то эти языки — в родстве с японским;

3) если в малайских (и пр.) есть ставимый перед прилагатель­ными основами префикс та, то эти языки — в родстве с япон­ским.

Повторяю, что о том, как в действительности звучат по-малаи-ски эти слова (или префикс), я не имел понятия. Лишь только тогда, когда эти предположения были высказаны, я обратился к учебнику тагальского языка (одного из малайских) и к книге Габеленца по меланезийским языкам и в действительности нашел

в них:

1) «дерево» — по-малайски (тагальски) kaju, в известных мела­
незийских языках — gaj (чит. «нгаи»);

2) «огонь» — по-тагальски apuj, а в разных полинезийских

языках: api, afi, ahi;

3) префикс та имеется как в малайских, так и полинезийских
и пр. (и притом, в частности, и в таких именно конструкциях,
какие, на правах единственно уцелевших — из форм с данными
префиксами, я нашел в японском языке ).

Между тем дело было здесь вовсе не в непосредственном сов­падении японских современных языковых фактов (т. е. слов «де­рево», «огонь» и т. д.) с названными мною (предположительно) аустронезийскими ², а в возможности сделать на основании обыч­ных приемов компаративного метода некоторые (в общем, довольно простые) выкладки, чтобы получить то состояние, которое явля­лось праязыковым для совокупности японских (и рюкюских) го­воров и которое, таким образом, должно было бы или совпадать, или быть близким к аустронезийским фактам в том случае, если японские и аустронезийские слова восходят, в свою очередь, к общему источнику.

Как видно из этого примера, мне удалось назвать конкретные слова (и грамматическое явление) из языков, о которых я факти­чески не имел никакого представления (кроме гипотетической лишь идеи о том, что по географическим и т. п. данным в них есть шансы ожидать встречи с родственниками японского языка).

¹ Тем не менее мы все-таки должны взять на учет то обстоятельство, что
на всю совокупность фактов, характеризующих некий язык, восстановляемый
на правах праязыка некой языковой семьи, мы отнюдь не должны надеяться
в результате приложения компаративного метода. Всегда может иметь место
такой случай, что некое явление или даже ряд явлений вымрет вдруг во всех
членах данного семейства, и потому не окажется данных для его восстановле­
ния в праязыке (из нуля нельзя восстанавливать качественно определяемых
величин). На практике, однако, гораздо более существенной оказывается
следующая помеха, ставящая преграды применению компаративного метода:
из n-ного числа прямых потомков некоего древнего языка (т. е. праязыка дан­
ного семейства) уцелевают до нашей эпохи или сохраняются в виде письмен­
ных (литературных или эпиграфических) памятников далеко не все, а обычно-
лишь немногие; остальные вымерли, не оставив после себя никаких следов.
И в таких условиях у нас, конечно, гораздо менее ограниченные условия для
точности и богатства компаративных выводов.