Темные люди спор о социализме в лондонской ночлежке 12 страница

– Искусство теперь такое, – осторожно сказал Мэлвин. Он недолюбливает современное искусство, предпочитает изображать котов и кошек, художник он традиционный до зевоты. Однако, понимая реальность, избегает прямых обвинений. – Теперь так принято, mate. Всем нравится.

Тут я рассказал им про 2-й Войковский проезд, про пьяного Василия в лифте.

Понять метафору ребятам было трудно, поскольку в Лондоне крайне мало лифтов. Однако пару лифтов они все-таки видели, и, наморщив лбы, думали над моими словами.

– А кто мешал этому Бэзилу, – спросил Колин, – пойти домой спать?

– Никто не мешал, он сам решил на лифте кататься.

– И людей будил, son of bitch! – сказал Мэлвин.

– Но, понимаешь ли, он и сам тоже не спал.

– Какая разница! Мне плевать, что он не спал!

– Я вот думаю, что Бэзил в лифте – это образ современного художника. Понимаешь, Мэл, искусство, оно же обязано будить людей. Бэзил работал для всех.

Мэлвин покосился на свои рисунки с котиками.

– Будить?

– Ну да, не дать людям уснуть!

Мэлвин засопел и убрал своих милых котиков в ящик. Он вообще относится ревниво к своим рисункам.

– Я думаю, – вставил Колин свои соображения, – что жильцы на двенадцатом этаже отлично спали. Бэзил ведь мог разбудить только те этажи, мимо которых он катался, не так ли? – Колин вообще ужасный педант. – А с верхнего этажа он сразу же уезжал вниз. Полагаю, наверху никто и не проснулся.

– Искусство, – сказал я, – приобретается жильцами верхних этажей, а будить оно обязано жильцов внизу.

– И зачем только эти лифты, – мрачно сказал Мэлвин, – мы вот с лестницами живем.

– Когда здание большое, лифт все-таки нужен, – заметил Колин.

– И потом, это же образ искусства, понимаешь? Символ! – сказал я.

Мэлвин молчал, я думал, он меня совсем не понимает.

Потом он произнес:

– Символ?

– Ну да, символ.

– Одна надежда, что лифт застрянет.

– Как это лифт застрянет?

– Придет электрик и вырубит свет к чертовой матери.

– Электрик?

Мэлвин показал пальцем наверх.

Возможно, он имел в виду Бога.

 

Мелвин отвечает на вопросы

 

Он стоит передо мной, большой, толстый, лысый, с огромным бутербродом в руке.

– Мэл, – говорю я, – а некоторые читатели не верят, что ты есть на самом деле.

– Crazy bastards, – говорит Мэл. – Ну, конечно, я есть!

– Ты настоящий?

– Еще какой настоящий!

– А некоторые читатели думают, что я тебя придумал.

– Bloody hell! Так хорошо ты не смог бы придумать!

– А ты хороший?

– Not bad, mate, not bad!

– А они думают, что жадный, много ешь…

– Greedy bastards, им жалко сосисок?

– Знаешь, я хочу, чтобы ты сам рассказал о себе – а то получается, что все время я за тебя говорю. Можно, я буду спрашивать, а ты – отвечать?

Мэл садится на свой большой стул, морщит лоб, огромная лысина собирается складками. Колин и Меган садятся позади него.

– Много у тебя вопросов? Нам бы успеть до ланча… Ну, спрашивай.

– Скажи, я прав, когда называю тебя голосом народа?

– Да, дружище, прав.

– И ты знаешь жизнь?

– Насмотрелся всякого, это точно.

– И, когда ты говоришь – могу я считать, что говоришь за всю Англию?

– You may, indeed!

– Тогда скажи, что ждет Британию в ближайшие четверть века? А то некоторые астрологи говорят, что она потонет.

– Все станет лучше через два-три года, – Мэл хитро щурится. – Я обещаю, все станет хорошо. Люди будут уважать друг друга, перестанут наживаться за счет других. Вернутся времена братства.

– Ты уверен?

– Точно говорю. Ведь проблема в чем? У человечества очень скверные лидеры. Надо избавиться от врунов, воров и диктаторов. Надо делиться энергией, газом, нефтью. Вообще надо всем делиться. Вот и все.

Я подумал, что сам Мэл не очень охотно делится – например, зарплату Меган платит неаккуратно. Но промолчал, а вместо этого спросил:

– Мэл, ты случайно не социалист?

– Нет, но однажды чуть не стал коммунистом.

– Расскажи.

– Потом расскажу.

– Ладно, подожду. А пока скажи: ты патриот?

– Я считаю, люди должны гордиться своими родными, своими родителями, своей страной. И флагом надо гордиться, нашим Святым Георгием.

– Так, Святым Георгием или Юнион Джеком?

– Георгием, дружище. Но и Джеком тоже.

– А что ты будешь делать, если на Англию нападет злобный враг?

– Что я буду делать? – Мел озирается, высматривает, откуда придет враг, – Я пойду в ближайший паб, отыщу такой, чтобы там был глубокий погреб. Залезу в погреб, наберу с собой побольше пива и джина, и еще сосисок возьму, закрою дверь на все замки. Надо взять с собой пару бочек пива, да! Вот что я буду делать – выпивать!

– Не очень патриотично, тебе не кажется?

– Я не думаю, что у меня есть выбор, дружище. Пока эти ублюдки будут кидаться бомбами… Нет, не думаю, что у меня есть выбор.

– Вот, кстати, скажи: как реформировать английский ядерный флот? Что делать – заменить все на более современные образцы?

– Честно, дружище, я бы от всей этой ядерной чепухи отказался. Мы входим в новую жизнь. Надо думать про то, чтобы людям стало лучше. А не про то, как людей убивать. Отказаться от ядерных программ, вот и все.

– Что скажут английские патриоты, Мэл? Отказаться – и что дальше? Знаешь, был такой коммунист, Троцкий, он тоже говорил: ни мира, ни войны, а армию распустить – он думал, что все решит мировая революция. И ты так думаешь?

– Не революция, дружище, а кое-что другое. Да, кое-что другое имеется.

– Кстати о патриотизме. Что ты думаешь об Оливере Кромвеле. Герой он или преступник?

– Bloody fanatic. Преступник, вот он кто. Так напортачил! Я не согласен. Самое смешное, что я был бы в его войсках, – он шлепает себя по лысине. – Я же круглоголовый! А вот Мег, она бы стала кавалером!

– Я буду кавалером! – Мег трясет густой гривой волос.

– Честно, Макс, этот фанатик повернул историю не в ту сторону – это не по мне. Honestly.

– Стало быть, ты против изменений? Тогда скажи, зачем Англии Европейский союз?

– Знаешь, mate, пока мы не были в этом долбанном ЕС, жизнь была лучше. А потом пришли правила из Брюсселя, все эти регламенты. А в Брюсселе одни раздолбаи сидят.

– Согласен, – сказал Колин, – одни раздолбаи!

– И вот еще что, Макс: мы, британцы, долго отстаивали независимость. Воевали, солдат своих хоронили. Зачем, спрашивается? Чтобы болван из Брюсселя всю свободу себе забрал?

– Солидарен, – сказал Колин.

– Нет, я понимаю, рынок, и всякое такое. Широкие перспективы, и всякое такое. Но пошли они все в жопу со своими перспективами!

– Значит, тебе не нравится ЕС?

– Seriously, mate.

– А надо менять фунт на евро?

– Никогда! – кричит Колин.

– Никогда! – Мэл даже привстал. – Ни за что! На гребаный евро? Никогда! Я думаю, евро скоро перестанет существовать. Проживем, Макс! Мы с фунтом отлично проживем!

– Ты уверен, Мэл? А может, все не так лучезарно? Вот послушай. Есть длинный вопрос, сосредоточься. Очень важный.

– Сосредоточился. – Мелвин склонил голову, собрал на лбу морщины.

– Как так получилось, что все денежные секторы экономики давно уже в иностранных руках и работают там во многом люди, которые родились в других странах. Нет ни одного британского инвестиционного банка.

– Ни одного?! Что ты гонишь!

– Слушай, Мэл, я знаю парня, который мне все рассказывает. Он чертовски информированный человек. Если говорит, значит, так и есть.

– Валяй дальше… Ни одного банка… Bloody hell! Дожили!

– Почти не осталось британских консалтинговых компаний. Иностранцев там работает непропорционально много. Даже коммерческие банки постепенно уплывают в руки иностранных банков.

Колин согласно кивает. Лицо его изменилось – он сделался мрачен.

– Если взять такие отрасли, как медицина, академическая наука, образование, там та же картина. Учителя из Канады, Новой Зеландии, Австралии. Доктора из Индии, Пакистана, Шри Ланки. Ученые из Китая, Европы, Индии.

Колин кивает. Мэл покраснел.

– Почему так получается, Мэл? Почему те, кто называл себя англичанами, кто привык побеждать, оказались отброшенными в относительно простые профессии – с небольшим заработком. Да и там их уже теснят польские коллеги.

– Точно! Поляки лезут! – Это Колин сказал. Мы сидим в бедной мастерской печатников в Брикстоне, и – трудно представить – даже здесь имеется польская конкуренция. Но Колин с таким неподдельным раздражением про это сказал, что поневоле призадумаешься.

– Почему жадные иностранные компании покупают традиционные шоколадные фабрики, закрывают их, разгоняют ответственных и работящих англичан? Что не так с англичанами? Невезение? Генетика? Начальное школьное образование? Не пора ли заменить англичан в правительстве на их более компетентных коллег из Германии или Австралии, например? Может быть, хоть они сумеют остановить деградацию?

Мэл сидит красный и взволнованный.

– Невезение, да… – сказал он и замолчал. Мы все смотрели на него и ждали. Потом Мэл сказал так: – Штука в том, что мы не ценим англичан, Макс. Людей не ценим. Если у англичан есть талантливый человек, нам наплевать. Мы его не бережем. В прошлом талантливые люди не разъезжались. А сегодня – один в Америке, другой в Австралии.

– А я думал, англичане всегда путешествовали, колонизаторы все-таки.

– Нет, я не то хотел сказать… – Мэлвин собирался с мыслями, шевелил губами.

– Действительно, везде иностранцы. Английских мозгов не хватает, – горько заметил Колин.

– Я хотел сказать, – продолжал Мэлвин, – что у правительства нет желания беречь наше будущее. Они не про таланты думают, вот что. Думают про прибыль.

– Не понимаю тебя, Мэл. Всем нужны талантливые люди, просто их находят за границей.

– Если тебе нужен талант, ты к нему со вниманием отнесись. Не жди, что талант сегодня тебе даст прибыль. Ты должен талант уважать, растить, обеспечивать. Вот такая должна быть национальная политика. А этим ублюдкам нужен результат на два дня.

– Недалеко смотрят, – сказал Колин.

– Во-во, недалеко смотрят. Считают плохо. Они, bastards, думают, что если нашли на день, или, допустим, на пару лет подходящий кадр за границей – то и вопрос решили. Им надо вопрос на пару лет решить. А дальше уже другой менеджер придет – пусть он дальше решает. Не о народе, суки, думают. Не о будущем. Вот в чем штука. А растить таланты надо на сто лет вперед! Вот в чем дело! Считают плохо! Талантам надо давать кредит.

– Это как в музыке, – сказал Кол. – Все эти гребаные фабрики звезд. Берут девку, крутят с ней ТВ-программы, делают из дуры звезду. Гребут деньги, а что потом будет – по фигу. Искусственные таланты на час. Индустрия посредственностей.

– Индустрия посредственностей, которых объявляют талантами?

– Ну да! Ну, как в современном искусстве. Как в музыке. Что, не понимаешь? Это все чтобы создать image. Fucking image! Все на минуту, на день! Instant image! Industry of instant images!

– Но почему же англичане не принимают участия в этой фабрике звезд?

– Есть кое-кто, – сказал Мэлвин презрительно. – Но маловато, ты прав. За границей брать выгоднее. Такая политика теперь. Плевать на Англию! Когда они закрыли угольные шахты, то сказали, что нам уголь больше не нужен! Черта с два, все равно нужен! Но мы уже английских шахтеров не возьмем, мы возьмем польских шахтеров. Пусть они там, в Польше, корячатся, правительству дешевле выйдет. Или у Путина будем газ покупать. На наш век хватит!

– Быстрые решения, – сказал Колин. – Быстрые решения!

– Что, не думают о завтрашнем дне, безответственно относятся к судьбе общества?

– Какое общество?! – Колин закричал. – Маргарет Тетчер нам давно объяснила, нет у нас общества! There is no such thing as society! Это ее слова! Да! Нет у нас общества!

– А что же вместо общества?

– Набор гребаных жадных индивидуальностей, fucking greedy individualities! Каждый тащит что может.

– Колин, ты уж цитируй аккуратно, – сказал я. – Тетчер сказала так: There is no such thing as society, but there are people and their families. Нет общества – но есть люди и их семьи! Вот что она сказала!

– Ага! Как же! Есть богатые люди и их семьи – а другие у нас не в счет!

– Скажи, у вас тоже увеличился разрыв между бедными и богатыми?

– Еще как! – Я задел больное место. – Еще как увеличился! А уж при этом Камероне увеличится еще втрое! Вот на что мы променяли общество – на компанию ловких успешных деляг.

– Был у нас в России такой президент Ельцин, реформатор, он говорил: берите, кто сколько сможет.

– Во-во! Гребаный реформатор. Fucking прогрессист. Взяли, кто сколько смог. Нет общества! Просрали английское общество! Что взамен получили, спрашивается? Сегодня, спустя тридцать лет, нам эта политика стяжательства аукнется! Мы сегодня платим по долгам этой fucking Thatcher! Все продано! Скоро всю Англию продадим гребаным корпорациям.

– Знаешь, – сказал я Колину, – это ведь теперь везде так. Согласись, если нечто продается, значит, эту вещь можно купить.

– Все продается.

– Значит, все можно купить. Ну и купили. Что здесь неверно? Продаете – покупаем. Мне друг из Буэнос-Айреса пишет: когда открываю кран – течет американская вода, включаю плиту – идет французский газ. То есть не французский, не американский, конечно, но принадлежащий не аргентинским национальным компаниям, а чужим корпорациям.

– Но у нас Англия, Макс! Не Аргентина!

– Судьба одна, почему для вас должна быть какаято специальная история? Чем вы лучше? Хорошо бы иметь хоть что-то, что не продается, верно? Вот послушай еще один вопрос. Если бы ты, Мэл, был участником предвыборных дебатов в Великобритании, что бы ты сказал своим оппонентам?

– Просто, Макс. Я бы сказал так. Что вы думаете о нашем обществе? О нашем старом добром английском обществе. Было время, все люди были заодно. У нас была цель. Какая сегодня цель у общества, скажите мне? Выжить? Дожить до пенсии? Чтобы разбогател президент корпорации? Но это не моя цель! Общество распалось! Соберите его! Можете собрать общество?

– Собрать Шолтая-Болтая? Bring Hampty Dampty together again?

– Отлично сказано, дружище! Собрать Хампти Дампти! Отлично сказано!

– Но согласись, Мэл, если вопрос о разваливающемся Хампти Дампти стоял уже сто лет назад, значит, такие этапы английское общество время от времени проходит. Ну да, трудно, какие-то скрепы полетели…

– Очень расслоилось общество, Макс, – сказал Колин. – Знаешь, последние два года мы только и говорим, что про broken Britain. Все говорят про Broken Britain, даже Камерон.

Развалина-Британия, сломанная Британия.

– Ладно, плюнь. И не такие времена переживали. Был Кромвель, были бомбежки, мало ли что было.

– Дружище, я же говорю, все станет на свои места. Новое руководство поумнее будет, чем старое, надеюсь на это. Единство общества, вот что нужно! Нужно, чтобы люди были заодно… Вот после войны, например, все были заодно… Кризис поможет, я так считаю. Беда нужна, беда учит. Люди испугаются и объединятся.

– Ты же говоришь, что общество расслоилось из-за кризиса.

– Значит, этого кризиса мало, еще один придет.

– Надо, чтобы стукнуло как следует, – сказал Колин.

– Послушай, Мэл, а если бы ты мог путешествовать во времени, в какой век, в какой год Британии ты бы переселился?

– В прошлое? – спросил Мэл. – А как возвращаться, насовсем? Или просто посмотреть – и назад?

– Насовсем.

– И только в Британии можно остаться?

Такого я не ожидал, думал, Мэл националист. Я сказал:

– Вообще-то, по условиям вопроса – только в Британии. Но хорошо, дай два ответа.

– Я бы хотел жить в Париже в 1880 году, в эпоху импрессионистов.

– Почему?

– Новые идеи, много хороших художников, художники сидят в пабах, всем стало интересно жить.

– Тебе сейчас художников в пабах не хватает? Думаешь, нового мало? Инсталляции всякие, концепты… – Я спросил для порядка, сам я не очень люблю концепты. Как раз перед визитом к Мэлу я посетил Foundation of Contemporary Art, где хозяйка, дама с мертвым от пластических операций лицом, провела меня по залам. Вампирша показывала закорючки и говорила: «А вот еще одна концептуальная идея». Выражение «концептуальная идея» меня поразило. Словом, я не думаю, что искусство в наше время так же любопытно, как во времена Сезанна, но для порядка я спросил: – Тебе что, современного искусства недостаточно? Share ideas, и все такое?

– Знаешь, Макс, ты спросил – я ответил. Кто хочет, пусть share ideas. А я хочу в Париж, к импрессионистам.

– Ладно, а в Британии какое время выбираешь?

– В Лондоне – 1960-е годы. Золотое время. После войны, сколько надежд! Новая музыка, искренность… Не стесняются бедности… Все мечтают, все стараются… Все заодно…

– Долго такое время длилось?

– До 1970-го, думаю. С шестидесятого по семидесятый.

– Мэл, это случайно или нет, что ты говоришь о времени лейбористов?

– Совпадение, – сказал Колин, – просто после войны – время такое…

– Ну да. Время лейбористов. Вильсон… – сказал Мэл. – При Вильсоне было хорошо. Или просто я был молодой? Не знаю. Но это было золотое время. Вспоминаю как другую жизнь, на другой планете.

– Скажи, – я знал, что Мэлвин бредит уфологией, и приберег вопросы про инопланетян, – влияют ли инопланетяне на историю человечества, а если да, то с какой целью?

Мэл оживился.

– Влияют ли? Absolutely! Ты еще спрашиваешь! Конечно, влияют! И через год все поймут, с какой целью. Увидят!

Вот, стало быть, что он имел в виду, когда говорил: «через год». Я вспомнил, что десять минут назад он сказал, что «не революция, а кое-что еще» поможет. Я продолжал.

– А что именно меняется в нашей жизни от наличия неопознанных летающих объектов? Ведь возможностей массового контакта пока нет. Чего ты сам ждешь от контакта с внеземной цивилизацией?

– Массового контакта нет, верно. Но скоро будет, потерпи. В будущем году американский президент уже не сможет держать контакты в секрете. Его заставят наконец сказать правду.

– Кто заставит? Какие контакты?

– Ты что, не в курсе? Все давно знают, а ты нет? Ты правда не в курсе? – Мэл смотрел на меня с жалостью, а я вспоминал, как мне недавно сказали, что я «не в курсе» реальных причин мировой войны. Я подумал, что безнадежно отстал.

– Правда, не в курсе.

– Ну да, у них тайные протоколы… Но все заинтересованные лица в курсе… Идут постоянные встречи с инопланетянами.

– Встречи в верхах? – не удержался я.

– Не обязательно high. На всех уровнях встречи. Они пришли, чтобы научить нас жить. Сейчас с ними общаются в основном правительства. Но скоро придется все сказать народу.

– А вы в это тоже верите, ребята?

– Да, – сказал Колин.

И Меган сказала «да».

– Придется сказать, потому что сами уже не справляемся! Не можем общество опять объединить. Вот тут-то они нам и помогут. Они давно присматриваются.

– Ты что, надеешься, что пришельцы всех усыпят и враз все устроят, всех обучат?

– Так они давно нас учат. Потихоньку. Но видят, что не получается. Плохо дело. Вот они и сказали американскому президенту – пора массовый контакт налаживать. Мы нуждаемся в помощи, дружище.

– А если в результате такой помощи все станут одинаковыми? Ну, допустим, все станут британцами. Или узкоглазыми евреями черного цвета.

Мэл шутки не понял, посмотрел тревожно.

– Но мы и так все одинаковые. Просто не понимаем этого. Мы все рождены товарищами и братьями. Просто этого не понимаем. А они научат. Они разрешат все противоречия. Они скажут: вам нужна энергия – возьмите дешевую энергию, вам нужна вода – вот вам вода.

– То есть пришельцы будут вроде большевиков?

– Не понял тебя, дружище.

– Большевики так говорили: нужна земля – дадим землю, нужен хлеб – дадим хлеб.

– А дали?

– Ну как тебе сказать… Сложный вопрос. Это целая история, Мэл.

– А эти дадут. Тут уж без обмана.

– А как они выглядят?

– Многие из них выглядят, как мы с тобой. Но это развитая цивилизация.

– А у них искусство есть?

– Мы скоро все узнаем, дружище. Ровно через год. Подождем. Кстати, не пора нам на ланч?

– Мэл, еще пара вопросов про котов – и пойдем. Ты ведь рисуешь котов. Все знают: ты любишь марсиан, любишь покушать и любишь рисовать котов. А если тебе под страхом смерти запретят рисовать котов? Что будешь делать?

– Буду их разводить! Буду их кормить, гладить… и рисовать собак. А кто мне запретит?

– Еще скажи, как ты начал рисовать котов? Какой случай тебя подтолкнул?

– Ну, я сидел, смотрел на своего кота. Он такой мудрый, такой спокойный. Не как мы, люди – все бегаем, суетимся. А коты никуда не торопятся. Они знают про вечность. Вот я сидел, смотрел на кота, а потом взял блокнот. Три блокнота изрисовал. И понял, что хочу рисовать котов. Понимаешь. Макс, я люблю в кошках то, что они связаны с вечностью. Их покой, их сон, их невозмутимость. Пойдем есть – я уже с ног валюсь от голода.

Мы спустились по железной лестнице, вышли во двор.

– К Диане идем?

– Давно тебя не было. Диана три месяца как уехала.

– Что ты говоришь?! – Аж ноги подкосились. Диана уехала! – Как это – уехала?

– Домой, в Италию. Слушай, она сорок лет здесь отбарабанила. Ну сколько можно мерзнуть. На Сицилию уехала. Теперь один португалец ее кафе взял. Старается пока.

И правда, португалец. Там, где у Дианы висели открытки с видами Сицилии, у новенького паренька – открытки с видами Мадейры. Улыбается, руку протягивает, обещает настоящее португальское меню. Пока – только сосиски, а уж там он развернется. Ничего, скоро жизнь его пообломает, поймет, что счастье в яичнице с бобами и камберлендских сосисках с кетчупом. Лет двадцать продержится – и назад. Впрочем, кто знает, что будет через двадцать лет. Особенно если пришельцев учесть.

Мы взяли сосисок, сели за стол.

– Мэл, ты обещал рассказать, как ты однажды был коммунистом.

– А, это… Это когда я еще в Гримсби жил. Я стал на собрании профсоюза вопросы задавать. Мне говорят: а вы, Петтерсон, случайно, не коммунист? Строго так сказали, ну я и напугался. Время было такое… Еще турнут с работы.

– Это какое время, Мэл? Золотые шестидесятые?

– Может, семидесятые… – Он забыл или не захотел ответить.

– Скажи Мэл, а за кого ты голосовал на этих выборах?

– На выборах?

– Ну да, на последних выборах. Ты ведь обычно за лейбористов голосуешь?

– Да, я раньше голосовал за лейбористов, – аккуратно ответил Мэл.

– А сейчас?

– Это такие подонки, Макс! Нет, уже не голосую.

– А за кого голосуешь, за консерваторов?

– Ты сошел с ума!

– Неужели за либералов?

Мэл пожевал сосиску, запил водой.

– А я уже много лет ни за кого не голосую. Ну их всех к чертовой матери.

 

Колбасная эмиграция

 

Мэлвин Петтерсон работает не спеша, делает долгие перерывы, любит попить чайку, поговорить. Он глава мастерской печатников в Брикстоне, он сознает свое значение, ценит свое слово.

Беседы начинаются после ланча, когда мы возвращаемся из харчевни «У Дианы». Казалось бы, поговорить можно и за едой, но за едой Мэл просматривает газету «Sun».

После трапезы самое время приступить к работе, но тут под окнами появляется темненький паренек с корзиной сандвичей – в три часа дня он обходит промзону, продает работягам бутерброды. В «Диане» трапезы проходят бурно, Мэл обыкновенно съедает по две тарелки жирной пищи, казалось бы, можно и угомониться. Однако человек с корзиной бутербродов дразнит его воображение: как охотник приходит в возбуждение при виде лисицы, так и Мэл перестает владеть собой, если на горизонте появляется еда. Мэл подходит к окну, манит африканца. Тот поднимается на четвертый этаж, и Мэл изучает его корзину, перебирает бутерброды. «Что это? O, tuna-fish! Beautiful! А это что? Ветчина? Ветчина, так-так… Ну, давай ветчину! I go for it!». Мэл садится лицом к окну на свой специальный стул – широкий стул с огромной спинкой – обкладывает себя бутербродами, придвигает телефонный аппарат.

Прихлебывая чай, Мэл обзванивает знакомых девушек. Говорит Мэл вальяжно, ласково, сочно чавкая бутербродом. Мэл отнюдь не волокита, он, скорее, добрый дядюшка, ему нравится шефствовать над неразумными барышнями. Откуда он знает столько барышень, мы понять не можем. Вроде бы вся его жизнь проходит на виду – а вот поди ж ты! Мэлвин начинает разговор словами «Hi, love!» а заканчивает: «By, sausage!». В этом покровительственном «Бывай, сосиска!» – квинтэссенция отношения Мэлвина к противоположному полу. Я спросил его однажды, почему он называет девушек сосисками. В России вульгарные люди называют девушек «телками», но все-таки телка – создание с душой. А тут – сосиска! Я было решил, что здесь сказалась тяга Мэлвина к обжорству. Может быть, думал я, он всех дам, которые ему симпатичны, именует мясными изделиями. Увидит милую девушку, говорит «сосиска», а увидит пожилую домохозяйку, говорит «отбивная». Я представил себе классификацию прекрасного пола: школьницы – свиные ребрышки, незамужние девушки – сосиски, зрелые дамы – копченые колбасы, матроны в годах – окорока.

Однако все оказалось проще, выяснилось, что «сосиска» – это распространенное обращение к юной особе. Мэл даже растерялся от моего вопроса. «Как это – почему сосиска? Сосиска – и все тут». И впрямь, присмотритесь к английской девушке, и вы увидите, насколько данный термин точен: румяная, аппетитная, с круглыми плечами, с налитыми формами – натуральная сосиска!

Поразмыслив, я решил, что в слове «сосиска» оскорбления не содержится. Мой папа, например, связывал с сосисками представление о цивилизации: когда ехал в Прибалтику, привозил оттуда сосиски и доказывал маме, что отличие литовской колбасной промышленности от российской связано с католичеством и западной культурой.

Есть даже такое понятие – «колбасная эмиграция». Понятие это связано с тем, что люди уехали с постылой Родины в поисках лучших сосисок, и кто же их в этом упрекнет! Как прозорливо заметил российский президент, «свобода лучше, чем несвобода». Уточняя его мысль, скажу, что хорошая сосиска лучше, чем сосиска плохая. Многие люди, осознав эту разницу, рванули к хорошим сосискам – осудим ли мы их? О нет, мы их не осудим, но постараемся понять.

Следует различать несколько волн эмиграции. Первая – это «революционная эмиграция»: просвещенные люди бежали от восставшего народа. Эта эмиграция связана с делением общества на классы. Есть «военная эмиграция» – потоки беженцев или угнанных в рабство людей тянулись с Востока на Запад, а потом с Запада на Восток. Есть «политическая эмиграция»: инакомыслящие бежали за границу от ненавистной идеологии и от КГБ. Четвертый поток эмигрантов – это представители «колбасной эмиграции», люди, осознавшие ценность качества жизни и сосисок. Правда, «колбасные» эмигранты очень не любят, когда их называют колбасными эмигрантами. Они начинают громко кричать, сверкать глазами, оскорбляются и рвут с вами отношения. Они почему-то хотят представиться политическими беженцами, диссидентами, вольнодумцами или – в крайнем, разумеется, случае – «перемещенными лицами». А признаться, что просто любят хорошие сосиски, – колбасные эмигранты не хотят.

Одна симпатичная дама (в мэлвинской классификации, я бы определил ее как полукопченую колбасу) объяснила мне, что уехала из России потому, что не выносила российской пошлости и рабства. Мы сидели в лондонском ресторанчике, и дама рассказывала, что жизнь рядом с народом, который смирился со своим рабством, – невыносима для нравственного самосознания. Ее пухлые губы, томные глаза, прогрессивные взгляды – все не соответствовало рабской природе покинутой Отчизны. Дама заметила, что у нее не получалось любить свою Родину, стоя на коленях, с завязанными глазами и заткнутым ртом. Она цитировала известное письмо Чаадаева «Апология сумасшедшего», однако, глядя на нее, я не мог сосредоточиться на мыслях о Петре Яковлевиче Чаадаеве, затворнике с Басманной. Отчего-то вспоминал революционерку Долорес Ибаррури и лозунг «лучше стоя, чем на коленях».

Когда я пересказал этот диалог Мэлвину, он отреагировал так:

– Многие женщины не любят на коленях, Макс. Honestly! – Мэл почавкал бутербродом, поскреб щетину, задумался. – I tell you, Max, it’s a serious problem.

– Она имела в виду другое, Мэл.

– Really?

– Жить в России оскорбительно.

– Понимаю тебя. I am with you, Max. В России все время стояла на коленях? Poor thing!

– Зато вышла здесь за богатого старика. Больше не стоит на коленях.

– Poor thing. Бедняга. I mean her husband. Бедный парень! Ты помнишь Виктора Виллиса, Макс?

Одна такая полукопченая колбаса посетила мастерскую в Брикстоне, пришла в гости к Мэлвину, а в нее влюбился наш сосед, английский художник Виктор Виллис. Роман проходил на наших глазах, печатники делали ставки на скорость развития сюжета. Виктору Виллису было шестьдесят лет, у него была грива седых волос, слезящиеся голубые глаза, нежные белые руки в веснушках. Именно его руки я чаще всего и вспоминаю теперь: пальцы Виктора Виллиса дрожали, и веснушки прыгали вверх и вниз. Виллис носил белые рубашки, бордовые бабочки и бархатные пиджаки. Он иногда заходил к Мэлу за советом, приглашал Мэла посмотреть последние работы. Вот однажды он зашел в нашу мастерскую, увидел полукопченую колбасу – и судьба его понеслась под откос.