Дефензивно-шизотипические пациенты 2 страница

В Театре пациентки этой группы поначалу стремятся играть людей, по их мнению, сильных и «стандартных», с неприятными, агрессивными свойствами души (например, Валентину в «Поздней весне»). Объясняют тем, что Валентина не похожа на ребенка и все же гораздо менее безнравственна, нежели они сами со своей «садистичностью» и «авторитарностью». Но при этом понимают, что и Театр — поиск себя, силы своей слабости, путь к себе через исполнительское творчество в ТТС. «В мою жизнь все больше входят наши занятия,— пишет Виолетта (34^ж, 1в). — Самым главным из них по-прежнему остается театральная группа по пятницам. Сейчас я уже чувствую точно, что это является смыслом моей жизни на сегодняшний день, и я уже не представляю, как бы я жила без этого. Это то, чем я живу сейчас. Возможно, главное. Деперсонализация еще не отпустила, но мне кажется, что она скоро пройдет».

В основном благодаря именно исполнительскому творчеству в ТТС эти наши пациентки постигают, сколько возможно, свои глубинные особенности и их ценность. «Я теперь понимаю, — рассказывает Виолетта, — у меня есть настоящая глубина души, но она ближе не к глобальному с серьезным видом, а наоборот, к детской тонкости. Это глубина в восприятии мира, в чувствах к кому-то или чему-то в мире, это очень глубокие и сильные чувства, переживания (я не имею в виду жизнь Чувственную и Деперсонализационную, моя глубина вне этого). Я от Одиночества всегда стремилась вписать себя во что-нибудь, даже видя различия или толком не разобравшись. Так, поначалу вписала себя в наших занятиях в аутистический характер. Но ведь аутистический характер очень понятен логически и сам по себе вполне реален: одна реальность заменяется другой (аутистической) в той же плоскости. Теперь я знаю: мой тип характера — полифонический. Но как ни смешивать, в каких угодно, даже невероятных вариантах, характеры, радикалы, — все равно не получусь "Я"»[166].

Одна из трудностей в работе с такими пациентками исходит из их нередкой способности-потребности подолгу жить влюбленностью в известных поэтов, писателей, композиторов, бардов, которые уже давно ушли из жизни, жить даже с «чувством тайного общения с ними Оттуда». Посвящают им иногда большую часть своего времени и работы души, подобно тому, как это делает Степан Пирожихин в пьесе «В день рождения Харитона». Постоянными почти разговорами о своем кумире, почти постоянными чтениями вслух их произведений, прослушиваниями музыки и песен на аудиокассетах — с желанием всякого человека вовлечь в это — они могут нарушать и жизнь Театра-сообщества, и работу в группах творческого самовыражения. Правда, рано или поздно это обычно проходит. Последнему способствует возникшее и развивающееся дурное, даже садистическое чувство, раздражение к кумиру. Но и в этом агрессивном переживании сквозит беспомощность-разлаженность хрупкой девочки-старушки.

Через 3-4 года жизни в ТТС (включая Театр) состояние этих пациенток обычно стойко и заметно улучшается. Они теперь намного увереннее чувствуют себя в мире. Уходят «чудовищные страхи-ощущения, что в этом мире тебя не примут». Нет уже «страха одиночества от того, что рассталась с, казалось бы, близкими друзьями по причине моей болезни, как это было раньше в "здоровом" мире; это настолько ценно, что, наверное, — даже основа». Возникает надежда, что здесь, в нашей амбулатории, или среди людей, прежде приходивших в амбулаторию, найдется человек, близкий по восприятию, «способный узнать, какая же я на самом деле». Впрочем, они хорошо понимают, что «тонко сориентироваться во мне, то есть по-настоящему узнать меня в каждом отдельном переживании, я и сама никогда не смогу». Конечно же, и в Театре-сообществе, как и вообще в ТТС, стараемся помочь пациентам научиться трезво довольствоваться сравнительно немногим — гранями нашего душевного, духовного созвучия, бесценными «крохами» взаимопонимания. Пациенты входят в Творчество, как в образ жизни (Творчество — это в том числе, словами пациентки, «подбор и запись в определенном порядке избранных любимых песен, формирование своего внешнего вида» и т. п.). Живут в ремиссии с вдохновением, становясь по возможности добрее и живее сквозь свои депрессивно-деперсонализационные, смягчившиеся теперь наплывы. Возможна здесь со временем и какая-то домашняя, без строгих сроков, художественно-творческая работа с заработком.

1г. Депрессивно-апатические аналитики.

Эта дефензивно-шизотипическая разновидность по клинике своей ближе к «вялотекущей простой шизофрении» Р.А. Наджарова (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999, с. 445-446).

Состояния шизофренического (шизотипического) тягостного вялого безразличия, бесчувствия к себе и ко всему вокруг, мучительно продолжающиеся пока лишь неделю-другую, начинают «находить» на этих пациентов без понятных причин лет с 14-15, с годами усиливаясь и заполняя собою все время жизни. Эта нескончаемая, хроническая апатическая депрессия (субдепрессия) с легкими колебаниями (хуже, лучше) отличается от деперсонализационной тем, что нет здесь переживания измененности своего душевного (эмоционального) «Я». Это именно я стал таким бесчувственным. Это я такой, как если бы я сделался с некоторых пор робким, стеснительным, или злым, или жадным, или обидчивым, ранимым (как, например, «травматик» или «склеротик»). Нет переживания по поводу того, что это мне не свойственно, это не я в эмоциональном отношении. Да, я душевно стойко изменился, но это теперь новый я, такой, как теперь есть. Хотя мне, такому новому, очень плохо. Им по-разному плохо, но все же, как правило, какая-то изюмина нередко неосознанного интереса теплеет в этой апатически-депрессивной душе (занятия с компьютером, интерес к изучению природы или души человека и еще другие изюмины). Другое дело, что это обычно не то, чем надо насущно интересоваться в своих студенческих, аспирантских, профессиональных занятиях, чтобы не выпасть из жизни. Ко всему этому обязательному нарастает, как выражаются пациенты, «безразличная неприязнь». Если родственники, преподаватели, начальники упрекают наших пациентов, ругают за лень и равнодушие, то боль безразличия, бесчувственности опасно усиливается. Может стать настолько мучительной, что они прищемляют себе руку или режут ее скальпелем, чтобы почувствовать, что тело и душа живые, и тем отвлечься от апатической душевной боли. Виола (23^ж, 1г) в таком состоянии в незнакомом месте, в темноте ночи, прыгнула с моста, чтобы покончить с собою, но, к счастью, лишь вымазалась в куче песка, мягкой глины, в которую упала. Нередко эти страдальцы свою напряженность душевной вялостью-безразличием «лечат» галлюциногенами («грибы», «травы»), наркотиками.

До лечения в нашей амбулатории они довольно замкнуты, малообщительны, с застывшими, гипомимичными лицами. Иногда с некоторой воспаленностью взора. Одни из них более пассивны, покорны судьбе, другие более агрессивны к себе и тем, кто их наставляет на правильный путь. Но все они постоянно анализируют свои переживания, ощущения и, во всяком случае внутренне, неравнодушны к доброму отношению к ним, переживанию человека за них. Ирина (19^ж, 1г) рассказывала, что ее удерживал от самоубийства только любимый дедушка, который переживал о ней, заботился, как мог, и было жалко и совестно расстроить его своей смертью. Это неравнодушие к человеческому добру тесно связано в их душе с застенчивостью, совестливостью, житейской нерешительностью, склонностью к преувеличенному аналитическому переживанию своей вины, неуверенностью в себе и другими дефензивными свойствами.

Обычно эти пациенты лептосомно-диспластического телосложения.

Психофармакотерапия и обычная психотерапия (гипноз, активирование, разъяснительные беседы, группы встреч, арт-терапия, гештальт-терапия) даже на почве особого интимного эмоционального контакта могут больше или меньше смягчать напряженность, но обычно не спасают их от инвалидности, а то и суицидов.

Театр уже через несколько месяцев дает пусть скромное, но заметное стойкое улучшение: светлее и устойчивее настроение, меньше вялости-безразличия, появляются хотя бы искры вдохновения и с ними смысл, цель выживания в депрессии. Жизнь становится полнее. Хочется теперь делать свои дела: учиться в своем институте или поступить в другой институт, где обучают желанной теперь специальности, и т. п. Очень важно для них психотерапевтическое изучение своей апатической депрессии, полифонического характера — у себя и товарищей, знаменитых художников, писателей, ученых. Причем все это интереснее и легче делать им в Студии целебной живописи и фотографии и в обстановке Театра, а в группе творческого самовыражения при всей склонности к анализу нередко чувствуют себя «угнетенными серьезными темами».

В Театре они со временем все более светлеют душой и лицом, делаются живее и живее. Принимавшие раньше наркотики и галлюциногены обычно отходят от них. Трогательно тянутся они друг к другу, возникают влюбленности. Познают себя, анализируют отношения между собою, особенности своего чувствования, своего libido. Происходит это все глубже именно в игре в психотерапевтическом спектакле и на репетициях. Вот слова, переживания Ольги (из «Поздней весны»), близкие многим из них: «Могут быть и другие — внешне тихие, нежно-пастельные, размышляющие, но по-своему очень сильные чувства. Без опьянения, ослепительности, но так чудесно...» (с. 23). Им по душе и серьезно помогают следующие роли: Ольга, Хасан, Виктор в «Поздней весне», Медведь, Медведица в пьесе-сказке «Новый год в лесной избе», Олеся в «Дне рождения Харитона», Наташа в «Психиатре Гречихине», Шурочка в «Клубничке».

1д. Трагические философы-материалисты.

В известной мере близки они к пациентам с «вялотекущей шизофренией с обсессивно-фобическими расстройствами» (см.: Смулевич А.Б. — в «Руководстве по психиатрии», т. 1, 1999, с. 440-442).

Телосложение чаще диспластически-лептосомное.

Обычно в пубертатном возрасте после детства, увлеченного чтением, наполненного разнообразными живыми интересами, жалуются на беспредметную тягостную тоскливость-напряженность в душе с неприятным чувством измененности своего эмоционального «Я», ночными страхами («кто-то меня убьет»). Эта тоскливость-напряженность с ощущением ненужности всего происходящего, которую они как будто бы в мягком виде сквозь удовольствие от жизни испытывали и в детстве, теперь без понятных психологических причин неимоверно усиливается, «пронизывает сердце, желудок, голову» («соматизированное напряжение», как назвал это один из пациентов в процессе изучения с врачом элементов клиники), углубляется при чтении, любом действии, даже во время прогулки. Вскоре к указанным расстройствам присоединяется еще и переживание своей вялости, безразличия к себе, своему будущему, «убежденность в своей негодности для этой жизни». Благополучно (благодаря, как они считают, «старым, детским еще запасам») окончив школу, работают чаще на случайных «мелких» работах (где полегче), «дрейфуют» (выражаясь их словом), оживляют себя алкоголем. Могут «как-то случайно» поступить в институт (сквозь большой конкурс), окончить институт или спокойно бросить на полпути («ну, хватит, отпахал свое»). С их тревожно-апатической напряженностью в душе, тягостным переживанием своей неполноценности, деперсона-лизационными расстройствами им трудно общаться с людьми, особенно на разнообразных работах. Внешне они не похожи на душевнобольных, но вести себя, «как все», «как положено», не могут, и застенчивость-ранимость среди людей особенно усиливаются. Дома с тепло сочувствующими им близкими чувствуют себя защищеннее и стараются меньше быть среди «чужих-здоровых», чтобы меньше раниться. Душевно измучившись, сами наконец просят помощи у психиатра. Транквилизаторы и другие психотропные препараты обычно лишь в первые недели приема несколько смягчают острую душевную напряженность. Однако мука душевной измененности, неполноценности, выброшенности из жизни, бессмысленности существования не оставляет их и даже усиливается при самой, казалось бы, адекватной разнообразной помощи опытных психотерапевтов. Лишь в тех сравнительно редких случаях, когда пациенты попадают в ту область работы, которая их стихийно-психотерапевтически поднимает, просветляет творческим поиском себя, они остаются без группы инвалидности. Это обычно философские, литературно-художественные занятия, занятия искусством в домашней обстановке, без строгих сроков, «у теплой печки». Но в большинстве случаев эти мученики, убедившись в том, что лечение у специалистов не помогает, начинают искать способы покончить с собою. Чаще всего это «проглотить флакон таблеток», после чего «с легкостью на душе заснуть, чтобы не проснуться». Это, понятно, не демонстрации. Одни из таких известных мне пациентов погибали, отравившись, другие приходили в себя в Институте Склифософского через несколько суток. Если их спасают от смерти, то снова обычно месяцами лечат в психиатрических больницах основательными дозами психотропных средств. После больницы делаются они обычно только еще более заторможенными от лекарств, замкнуто-молчаливыми, более дефензивными, деперсонализационными. Бывает и так, что перед очередным задуманным («теперь уж наверняка») суицидом просыпается в них острая жалость к близким: «сколько же можно их мучить, вдруг опять не уложусь, не успею умереть». Посмотрит такой юноша в назначенный для самоубийства день на любящую его, страдающую мать и «остается горе мыкать». Только попросит близких: «Жить буду, но на работу, в институт меня не гоните, чтобы все время мне быть у теплой печки; не работая — жить согласен». Подобное обычно происходит в случае теплой домашней заботы близких о больном. Пациенты эти вообще стремятся к домашнему теплу, уюту, синтонным, согревающим их людям. В других известных мне случаях попытки покончить с собою продолжались, пока пациент не попадал в нашу амбулаторию с ее характерологическими, психиатрическими занятиями, не обживался в сочувственном тепле новых своих товарищей, психотерапевтов, не был согрет художественным руководителем Театра, синтонной Елизаветой Юльевной Будницкой. Одна из пациенток этой группы, врач Глафира (34^ж, 1д), уверяла меня в том, что от последнего, «верного» самоубийства ее спасла в годы студенчества моя книга «Терапия творческим самовыражением» (1989).

К аутистическим построениям, переживаниям эти пациенты обычно относятся настороженно-неприязненно, но в процессе занятий переживание своей неполноценности перед «умными аутистами» проходит. Понимают теперь, что не хуже, не глупее их, что для каждого свое, а свое видят обычно в «психастеноподобном полифоническом характере» и «особой, сложной депрессии».

Пациенты эти, сложно-дефензивные, творческие в душе, в ТТС сообщают нередко о себе, например, такое: «Набоков мне еще более чужд, чем Чехов, а на Чехова внутренне похож, но не люблю в себе Чехова, живое чувство в писателе мне приятнее — Куприн, Ремарк. Их живое, полнокровное жизненное удовольствие — моя несбыточная мечта» (Порфирий (35^м, 1д)). Долгие годы пребывают они в хронической атипически-сложной депрессии, несколько смягчающейся лишь с годами (после сорока) и по обстоятельствам жизни (в том числе психотерапевтическим). В картине этой депрессии перемешиваются психастеноподобные, астеноподобно-ипохондрические, анксиозные, деперсонализационные, истероподобные, сенестопатические, ангедонические расстройства, множественные аффективно-вегетативные дисфункции («психосоматика замучивает»). Они нередко глубоко переживают свою выключенность из здоровой, полнокровной, чувственной жизни при (в чем убеждены) «внутренней» своей тяге к жизнелюбию, чувственным удовольствиям. Нет только сил эти свои чувственные стремления осуществлять. «От рюмки сухого вина все болит». Но в ТТС нередко появляются силы эти стремления хотя бы описывать. Велимир (36^м, 1д) в своем психотерапевтически-фантастическом рассказе повествует о том, как проснулся в ином мире совсем без одежд в высокой мягкой зеленой траве и тоже обнаженные девушки из нашего Театра кормили его из рук пригоршнями спелой малины, а потом они все вместе потеряли сознание, погрузившись в пьяный, пряный мир любовных наслаждений. Вот так бы он и хотел лечиться чувственными радостями, да нет для этого сил, «от деперсонализухи выцвели все ощущения».

Нет у них сил и работать — даже на самой легкой работе. Влас (47^м, 1д) объясняет это так: «Работа имеет значение тогда, когда жизнь имеет смысл, а так от любой работы мне только хуже. Живу, выживаю, пока близкие могут меня кормить, и готов умереть, когда кормить не смогут. Душевно оскудеваю, ничего не читаю. Мне же несколько часов в день приходится проводить в ванне, чтобы было полегче, все время понемногу пить сладкую водичку. То желудок подсасывает, то подташнивает. А с любой работой становится совсем плохо». При всех этих депрессивных страданиях пациенты внешне могут выглядеть мягко-отрешенными, иронически-насмешливыми и даже благополучными. При тонкой, но явной душевной разлаженности, схизисе (нередко творческом) здесь обнаруживается своеобразная, даже чересчур здраво-реалистическая и в то же время поэтически-пессимистическая, ясность депрессивной мысли, обусловленная, видимо, отчетливым преобладанием реалистических характерологических радикалов (синтонного, психастенического, авторитарного) в характерологической полифонии. При всем этом особенно мучаются, говоря их словами, своей «душевной аморфностью», «деперсонализацион-ной дезориентацией в жизни», «мучительной бессмысленностью происходящего».

В Терапии творческим самовыражением они обычно в течение нескольких недель-месяцев оживают, поскольку «почему-то» все им здесь понятно, интересно и нет переживания своей неполноценности. В течение 2-3 лет удается этим пациентам, буквально рвущимся к психиатрическим, клиническим знаниям (во всей их подробной сложности), удается помочь обрести целебную поддерживающую их, свойственную их природе, материалистическую и в то же время творчески-поэтическую философию (иногда, может быть, даже с несколько гротескной, жестокой гипертрезвостью). Клиницизм, характерология — это новое для них — начинает прямо-таки увлеченно бурлить в их прежде застывших в страдании, увядших в напряженном безразличии душах. Пишутся в увлеченности психиатрией содержательные, философские стихи. Им «интересно разбираться в собственной адекватности миру», в том, «сумасшедший ли я». Впрочем, тревоги о собственной «шизофрении» быстро гаснут после нескольких психиатрических занятий в группе творческого самовыражения о душевнобольных гениях. Оживляется нередко прирожденный интерес к родному языку. Существо пессимистически-трезвой философии «внутреннего жизнелюба» (она здесь сама собою складывается-кристаллизуется в процессе изучения характеров в творческом самовыражении) есть непререкаемая горькая убежденность в том, что «какая-то там духовная жизнь человека после его смерти» (в навеянной людям «религиозной сказке») или жизнь в памяти людей, в твоем оставшемся людям творчестве — все это есть кошмарно-трагическое ничто, если тебя, живого, больше нет. Кошмарно-трагическое, но, добавим, в то же время поэтическое, ничто. Необходимой частью этой философии-мировоззрения является полученная в ТТС убежденность в том, что именно природа их характера предрасполагает к такой философии-мировоззрению, а другие характеры способны жить «верой-сказкой» или по-другому как-то психологически защищены. Этот душевный, духовный подъем может продолжаться несколько лет. Потом спадает, но и прежней безысходности уже нет. Есть спасительная душевная опора на обретенное «клиническое мироощущение». Да, трудно быть шизофреником, — говорят они. — Но ведь это «клиническая определенность». «Нет у меня мифов,— говорит Влас. — И потому не защищен я перед голой реальностью, ясно вижу ее жуть... Характерология — это мой новый, насущный взгляд на жизнь, мое мироощущение. Был раньше куколкой, а теперь стал усиленно созревать. Обрел свое мировоззрение — звериное чувство реальности. Мы тут как головастики, что долго ползли по пустыне, попали в оазис, в истинный бульон, и стали собою, духовно потолстели. Если бы еще психосоматика не мучила. Понимаю, что не могу искать трасценденцию, как иной шизоид. Только эмоции дают смысл жизни. Как бы их по-настоящему оживить? А то понимаю абсурдность существования, а спрятаться в чувство не могу». Этим пациентам глубинно созвучны четверостишия Омара Хайяма, созданные девять веков назад. Вот одно из них.

* * *

Ведь задолго до нас ночь сменялась блистающим днем,

И созвездья всходили над миром своим чередом.

Осторожно ступай по земле! Каждый глины комок,

Каждый пыльный комок был красавицы юной зрачком [167].

Хайямовским мироощущением, думается, проникнуты и глубокие работы отечественного современного философа Арсения Николаевича Чанышева (2000). «Небытие окружает меня со всех сторон, — пишет Чанышев. — Оно во мне. Оно преследует и настигает меня, оно хватает меня за горло, оно на миг отпускает меня, оно ждет, оно знает, что я его добыча, что мне никуда от него не уйти» (с. 1). Философия эта — и в классических, думается, стихах московского поэта и психотерапевта Сергея Втюрина.

* * *

Читая, слыша имена,

Сумевшие не кануть в Лету,

Я вспоминаю: кто-то, где-то

омраморен...

Хоть не одна

Душа пыталась след оставить

В земной пыли, — но вот урок:

Умеренно ль, безмерно ль славить

Ушедших, не отдать оброк

Бессмертию, — их нету боле!

Не будет нас, потом — других.

Лишь лето жить цветам на воле,

Повалит снег, засыплет их.

Смешной ботаник, червь архивный,

Сквозь мутное пенсне времен

Узрит цветок, когда-то дивный,

И бледно улыбнется он,

Подумает: «И я когда-то

Засохну и, быть может, с ним

Положен буду!» Но чревато

Сие мечтание одним:

Та фея с доброю улыбкой,

Зовущая нас к рамке пялец,

В рассветном сумраке над зыбкой

Веретеном не целит в палец?!

1990 [168].

Многие нерелигиозные люди тревожно переживают свое бессилие перед природно-естественной неизбежностью смерти. Но пациенты, о которых сейчас пишу, переживают это бессилие именно кошмарно-трагически. Они в самом деле душевно оголены, не защищены какими-либо своими душевными защитами (вытеснительной, цельно-деперсонализационной и другими) от переживания факта неминуемой смерти каждого из нас. Мыто научились более или менее спокойно относиться к тому, что, простыми словами мудреца, в самом деле никто не останется без своей смерти. Они же не могут научиться этому спокойствию, без которого жизнь — непрерывное страдание. В то же время творческой поэтичностью своего трагического переживания наши пациенты напоминают нам и себе о серьезности происходящего с нами и с ними в мире, о нашей ответственности перед людьми и природой, о необходимости поисков смысла своего временного существования, ибо больше ведь не на что нам опереться. Они также напоминают, разъясняют нам и себе, что сама-то грядущая смерть как таковая не страшна (напоминают, разъясняют это, как ни тяжело об этом говорить, в том числе, и своими суицидальными попытками, обычно уже в прошлом). Страшно само переживание неизбежности смерти всех людей: смерть ведь придет и к тем, кто родится еще через тысячелетия. Страшна душевная напряженность ожидания смерти.

* * *

Мы умираем раз и навсегда.

Страшна не смерть, а смертная страда.

Коль этот глины ком и капля крови

Исчезнут вдруг — не велика беда [169].

Указанное сложившееся, кристаллизовавшееся в ТТС, казалось бы, безнадежно-мучительно-пессимистическое по своему содержанию мировоззрение поднимает этих дефензивно-творческих людей из «каши» аморфного страдания. Поднимает своей особенной, космически-полифонической ясностью-отчетливостью[170]. Такого напряженного зловещей трагичностью переживания бессмысленности жизни не встретим даже у холодновато-аутистических неполифонических экзистенциалистов (Камю, Сартр). У них переживание бессмысленности все же приправлено подлинно чувственными праздниками.

Однако этого более или менее стойкого улучшения в индивидуальных встречах с психотерапевтом, домашних заданиях и в группе творческого самовыражения, этого вдохновенно-творческого посветления (с обычным здесь прекращением суицидальных попыток) и самого творчества, характерологическую форму которого они сами оценивают как «эмблему»[171], всего этого все же недостаточно для того, чтобы эти страдальцы смогли «влиться» в жизнь здоровых людей, как им поначалу хотелось бы. Не выходит более или менее долго общаться с неродными здоровыми. Не выходит и супружеская жизнь: при всем «внутреннем», хайямовском, «жизнелюбии» мало сил даже для обычной интимной близости. «К исполнению иногда годен, а к ощущениям негоден, — печалится Болеслав (31^м, 1д). — Хочу жить в гареме, а не ощущаю даже вкуса вкусной еды». Им весьма показано наше театральное сообщество-пристанище, и они именно в нем, как обычно осторожно уточняют, «как-то еще живут-существуют», «выживают». Выживают долгие годы. И в обстановке Театра представляются клиницисту обычно одухотворенно-радостными, хотя сами об этом говорить не любят.

Все глубже, подробнее и с явным душевным, духовным удовольствием входят они в изучение тонкостей психиатрии, характерологии — теперь уже и в исполнительском творчестве, режиссерски-психотерапевтически помогая это делать другим, менее подготовленным в этом отношении дефензивам, новичкам. Они замечательно живо, хотя и с тонкой однотонностью, играют разнообразные роли в психотерапевтических спектаклях. Созвучные им роли играют глубоко, проникновенно. Несозвучные — искрометно-сатирически. При этом, случается, в грош не ставят пьесу, написанную психотерапевтом, вслух на репетиции то и дело заявляя о ее бездарности, а играют пьесу превосходно. Клинически приглядишься — и заметишь их милоту от разлаженности и беспомощное тяготение, стремление к своему врачу с благодарностью хотя бы за здоровое душевное тепло-заботу. Оживляя других пациентов-актеров на репетициях своим «внутренним» жизнелюбием (несколько однотонным, беспомощным, но и расщепленно-по-своему «полнокровно-смачным»), оживляя своих товарищей, в том числе, и дельными, умными психиатрически-психотерапевтическими, характерологическими объяснениями, они могут превращаться в незаурядных психотерапевтических режиссеров, прекрасных помощников врачей, даже дипломированных клинических психологов. Тонко, отчетливо понимают они в этой помощи нам особенности именно реалистического психотерапевтического театра, его отличие от обычного театра, его роль как школы, убежища-пристанища «для таких, как мы», оживляющего наши души по пятницам «со светлым хвостом на несколько дней». Создается ясное впечатление, что здесь, в Театре, они более чем где-либо еще, чувствуют себя собою, живут душой. Но они могут не согласиться с этим, а только скажут: «Ну куда-то мне надо ходить, чтобы выживать... Со здоровыми скучно, ранят и устаю, а здесь безопасно, вот и прихожу. Не дай бог, у вас тут все закроется. Тогда — смерть. В голове у меня горчичник. Все во мне дрожит, болит, хотя, конечно, уже не так, как раньше. Я только внешне стараюсь быть весельчаком. Иногда чувствуется-кажется, что все же здесь в этом нашем дурацком виварии происходит какой-то обман. Какое-то двойственное чувство — и не нравится, и нельзя без этого» (Влас (47^м, 1д)).

Стремятся играть «самые жизнерадостные роли» в наших пьесах, зажигаются до шумных аплодисментов на репетициях и спектаклях, а утверждают, часто тут же, что никакой радости это им не приносит, как и вообще творчество. К произведениям своим глубоко безразличны и равнодушны к похвале. Впрочем, без творчества трудно. Указанную заметную, углубленную изящную разлаженность их переживания, думается, отчасти возможно сравнить с тем, что сообщал о себе в известном интервью 85-летний великий режиссер Ингмар Бергман. «Единственное, чего я боюсь, — Бог знает, как я этого боюсь, — это утратить способность создавать что-то живое, трогающее людей», — говорит он. И тут же: «Я на сто процентов убежден, что выпускаю потребительский товар и в театре, и в кино. Переживут мои работы меня или нет или что скажут люди — мне это совершенно безразлично». Всемирная слава, серьезное место в истории духовной культуры человечества — «все это как будто не обо мне», «словно не имеет ко мне отношения»[172].

По обстоятельствам эти наши пациенты принимают небольшие дозы транквилизаторов, отказываясь обычно от антидепрессантов и нейролептиков.

Все-таки с годами, особенно после сорока лет, и во многом, убежден, благодаря Терапии творческим самовыражением (включая Театр) трагические философы-материалисты душевно смягчаются, депрессивность слабеет. Их «деперсона-лизуха» (как они ее называют) анестезирует, деревянит чувства, отвечающие на вопрос «зачем жить?» (ведь смысл жизни не выведешь из голой мысли). И вот в процессе нашего лечения чувства, хоть немного, оживают, помогая терпеть жизнь. Уже нет тяжкого тоскливого страдания, хотя и нет настоящего чувства удовольствия (ангедония), все-таки тревожно-апатическая напряженность постоянная, хотя теперь и терпимая. Изучая себя в ТТС, эти пациенты все отчетливее усматривают свою эндогенно-процессуальную полифоничность в том, что, убежденные в отсутствии всякой Духовной Цели, тянутся к ней, желают ее. И в творчестве своем видят эмблему как сгущенную философскую мысль, проникнутую трагической напряженностью. Уже теперь возможно в прибавку к пенсии немного где-нибудь работать, но непременно творчески. Так, чтобы эта работа стала частью ТТС, которой живет. Идеал этой работы — обычно философское и литературно-художественное творчество, которое приносит несчастному в прошлом человеку уверенность в себе, а то и известность, деньги. Такой поэт-философ, творчески, естественно-научно, характерологически, посильно психиатрически изучая себя и других, изучая культуру, историю (исходя при этом также из учения о характерах, из психиатрии, психотерапии, естествознания — все это, понятно, более или менее подробно преподается в долгосрочной ТТС), рано или поздно, приходит к трезвой, порою горькой для него, необходимости — выживать и благодаря ТТС (включая Театр) находить в этом выживании крохи радости, увлеченности. Он примиряется с тем, что одна только трезвость ума выживать не помогает, а выживать надо. Одно из стихотворений поэта и психотерапевта Сергея Втюрина поможет понять существо этого жизненно важного смягчения у наших пациентов.