Краткая история учения о шизофреническом характере 2 страница

Значение Э. Кречмера в истории медицины кроме всего прочего по-моему, сказывается в следующем. Этот психиатр, как и его российский коллега Ганнушкин, дал врачам выразительный пример того, как возможно именно естественнонаучно (не символически-психоаналитически (Фрейд), не феноменологически (Ясперс)), а клинико-психиатрически, клиническими образами, проникнутыми клинической мыслью, описывать сложные личностные состояния душевнобольных и душевноздоровых людей. Клинические проникновенные образы-описания ощущений, переживаний соматических больных, оставшиеся, живущие в книгах старых клиницистов (Г.А. Захарьин, С.П. Боткин, Д.Д. Плетнев, Р.А. Лурия, В.Х. Василенко и еще многие другие терапевты, талантливые клиническим чутьем), в сегодняшней соматической медицине тут и там вытесняются фантастической медицинской техникой, позволяющей, например, внимательно рассмотреть у живого человека желудок, кишку изнутри, каждый участок мозга, всю глубину тела. Живые, образные клинические описания увядают, уходят из современной специальной медицинской литературы о болезнях тела. Но в психиатрии, в медицинской (клинической) психологии естественно-научные описания сложных состояний души (наряду с описаниями теоретически-психологическими, например, в духе ясперсовских, фрейдовских, юнговских) будут лишь углубляться, развиваться как описания жизни духа, которую непосредственно не потрогаешь, не измеришь никакой материальной медицинской техникой (в отличие от телесной основы духа), как и поэтическое переживание влюбленности в душе телесно-земного человека. В то же время клиническое описание не есть художественное творчество: клиницист естественнонаучно мыслит клиническими образами, приходит благодаря этому к дифференциально-диагностическим и лечебным обобщениям, практически, осмысленно-дифференцированно помогает страдающим людям. Но клиницист природой своей души должен быть предрасположен к клиницизму, как феноменолог и психоаналитик предрасположены каждый к своему иному мироощущению.

Классическое психиатрически-клиническое со временем в известной мере устаревает (как и все в науке), но от этого не перестает быть классическим. На фоне устаревших клинических мыслей, образов, переживаний новое (открытое, уточненное) видится отчетливее, ярче, неслучайнее; благодатно просвечивают старые корни. Классик-клиницист навсегда остается жить в своей научно-клинической области (см.: Бурно М.Е., 2000а, с. 25-31).

Наш психиатрический, психотерапевтический клини-цизм, хотя и был, в принципе, разрешен в советское время (он же созвучен отечественным идеям нервизма, диалектико-материалистической философии), но не мог глубинно развиваться, особенно в области характерологических подробностей. Эти подробности, как казалось идеологам, приближали клиницизм к несоветской «индивидуалистической психологии», сердили темой врожденного характера и т. п.

В первом издании своей «Терапии творческим самовыражением» (Бурно М.Е., 1989), говоря о клинических особенностях творчества, я еще объединял дефензивных шизоидов и де-фензивных малопрогредиентно-шизофренических пациентов, отмечая, например, что все они «обнаруживают в рисунке, в живописи философичность-символичность». Лишь изредка у них «эта философичность-символичность звучит художнически-абстрактно, сюрреалистически», «чаще здесь видим импрессионистические или печально-примитивистские тона» (с. 108). Я и сейчас не откажусь от этих слов в отношении многих дефензивных пациентов (реалистоподобных шизоидов, психастеноподобных полифонистов). Чувствовал тогда, что главная особенность эндогенно-процессуального творчества в силу шизофренической расщепленности стоит между главной особенностью шизоидного творчества (аутистически-символической) и главной особенностью творчества склонных к материалистическому мироощущению циклоидов, эпилептоидов, психастеников (реалистически-материалистической), а «где-то между» — значит, и там и там. Понимал, что шизофреническая душа характерологически мозаична, как и врожденно-органическая, и «эндокринная». Но, может быть, под влиянием некоторой привычной советской скованности в своем творчестве (в том числе, психиатрически-психотерапевтическом, педагогическом), а может быть, также и по неопытности (сегодняшнее мироощущение-мировоззрение медленно складывалось во мне) не сразу пришел к сегодняшним (важным, по-моему, и в практическом отношении) психиатрически-психотерапевтическим подробностям. Так, поначалу, я «по-психиатрически» отказывался говорить о шизофреническом характере пациентов: характер — устойчивость, конституциональность свойств души, а здесь все характерологическое течет, переслаивается по причине процесса. Благодарен Е.А. Добролюбовой за то, что она, исходя из своей работы с пациентами в ТТС, побуждала меня смотреть на неостропсихотические особенности шизофренической души как все же на характер. В еще не опубликованной тогда, в 1995 г., работе «Шизофренический "характер" и Терапия творческим самовыражением», о которой подробно говорил выше (первая публикация — в 1996 г., вторая — в 2003 г.) Елена Александровна, не скованная, в отличие от меня, традиционным психиатрическим клиницизмом, писала: «Мои пациенты, страдающие малопрогредиентной шизофренией, спрашивают меня о строе души в подробностях, созвучных им, например, художников (и, соответственно, своем) — К. Васильева, С. Дали, Чюрлениса, Врубеля, Сезанна, Ван Гога, Пикассо, Босха, Пиросманишвили, Дюрера... Такого характера (душевного склада) нет в типологии, которой придерживаюсь. А ответ важен: не встретив в учении о типах характеров себя, пациенты перестают в него верить и еще больше запутываются в людях, но главное — где искать свой творческий путь, не понимая себя, особенностей собственного характера, его ценностей?» И еще. «В искусстве, вообще в духовной культуре "загадочники" (полифонисты. — М. Б.) и творцы с другим характером занимают место на равных. А в типологии характеров, основы которой рассказываю пациентам, первых нет. Думаю, «полифония» просится в Терапию творческим самовыражением (пусть характером в широком смысле): ведь имеет самобытное очертание и свою, специфическую, самостоятельную ценность» («Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 312-313). Далее об этой «самостоятельной ценности» подробно рассказывается. Я целиком принял текст этой рукописи, почувствовав-осознав в нем клиническую правду жизни. А почему бы и не «характер» («характер-конституция»)? Разве не жива сегодня старая клинико-психиатрическая тема — «Шизофреническая конституция и шизофренический процесс»? В первом издании своей работы «О характерах людей» (1996) для широкого читателя уже описываю «"полифонический" характер» как «своеобразную характерологическую мозаику, порожденную шизофреническим процессом, который уже отзвучал или настолько мягок, что обнаруживает себя не бредом, не галлюцинациями, не другой психотикой в истинном смысле, а, в основном, характерологически»[98]. Далее отмечаю, что «Е.А. Добролюбова (1995) предлагает считать эту мозаику самостоятельным характером в ряду других характеров и дала ему настоящее название» (с. 92). Этот термин «полифония» («многоголосие») не нов, известен и в музыкальной культуре, и в литературоведении (полифонический характер романов Достоевского по Бахтину). Но именно по этой причине такое название человеческого характера («полифонический») не настораживает пациента и его близких, знакомых — в психиатрическом отношении. Однако надобно помнить, что особенность шизофренической полифонии состоит в том, что здесь душевное многоголосие, обусловленное схизисом, соединением несоединимых кусков личностных ядер (характерологических радикалов), с точки зрения здравого смысла, непонятно-разлажено, нередко таинственно, эмблемно-философически напряжено, загадочно, сказочно будоражит. Даже если эта полифония сказывается, например, самыми простыми, земными словами в стихах Давида Самойлова. Своя здравая логика всегда есть и в органической мозаике характерологических радикалов (грубовато-аффективная логика), и в эндокринной мозаике людей третьего пола. На одной из наших конференций психотерапевт-педагог Юлия Валерьевна Позднякова точно сравнила общий дух многих разнообразных изящных творческих произведений (музыкальных и поэтических), порожденных эндокринной мозаикой, с «городком в табакерке».

Поначалу меня смущало, как это возможно пациенту искать-рассматривать в ТТС свой шизофренический характер, если он так непостоянен, движется. Сейчас принимаю это, согласившись с Е.А. Добролюбовой, повторяю, убежденный в том, что, в конце концов, главное, поистине целебное в ТТС, — сам постоянный поиск природного себя, пусть меняющегося. Понятно, чем здоровее шизофренический характер, тем мягче, тише это его движение-переслаивание. Но тем и «тише» творчество, невольный поиск себя, как самолечение. Нередко, кроме того, удается установить в полифоническом характере конкретного пациента более или менее постоянный ведущий характерологический радикал (психастенический, аутистический и т. д.). Невозможно, однако (права Елена Александровна), изучать с пациентом его характер только по ведущему радикалу, как я делал это еще лет 20 назад, например, практически приравнивая шизофренический (полифонический) характер с выраженным, мощным аутистическим радикалом в творческом самовыражении, к шизоидному (аутистическому). Мы учимся в ТТС прежде всего характерологии в творческом самовыражении. Глубокие полифонические пациенты в самом деле часто не согласны считать себя шизоидами. Чем глубже, тоньше постигнем вместе с эндогенно-процессуальными пациентами разнообразные варианты полифонического характера и как именно обнаруживают себя эти характерологические варианты в творчестве (в том числе в творчестве великих полифонистов), — тем больше поможем нашему пациенту, полифонисту, опираясь на изученный характерологический ориентир (характерологически-общее), прийти к своему неповторимому, уникальному, поистине целительному в его творчестве. Понятно, многие пациенты поначалу теряются в этой сложнейшей дифференциальной диагностике. Она не под силу и многим психиатрам, работающим в стороне от изучения характерологических особенностей. Но всегда повторяю, что главнейшее здесь — не установленный безошибочно диагноз характера, а сам поиск себя. Именно он проясняет, оживляет вдохновением-пониманием творчески ищущую душу, дает, пусть временную, опору знанием-пониманием себя. Мы говорим полифоническим пациентам: «Не бойтесь вангоговской тревоги в ваших картинах, рисунках, не уходите от мунковского страха в своем творчестве. Все это самобытное трагедийное есть настоящая целительная художественность. Здоровые люди отчетливее, острее видят-чувствуют в вашем творчестве свои здоровые волнения и благодарны вам за это "увеличительное стекло"». Отмечу, что напряженность в творческих произведениях шизоида обычно не обнаруживает указанной выше трагедийности, эта шизоидная (чисто аутистическая) напряженность может быть даже по-своему уютной.

При этом в ТТС, в непосредственном создании творческих произведений, нам следует «забыть» все характеры, всю психиатрию, биологию и психотерапию. Когда в ТТС творчески рисуем, пишем, фотографируем и т. д., все эти знания, размышления (которыми проникаемся) нам необходимы, но в забытом виде, как стилистика писателю.

Жизнь в ТТС в нашей амбулатории (и в других, подобных нашей психотерапевтических гостиных) обычно не пугает, не травмирует пациентов, погружающихся в изучение характеров и хронических душевных расстройств (для лечебного творчества), терминами «полифония», «шизотипическое расстройство» и даже «шизофрения». Когда подобные патологические расстройства обнаруживаются у многих великих, когда существует здоровый шизофренический характер, диагноз нередко перестает быть таким страшным, во всяком случае для самого пациента. Александр Абрамович Капустин замечает следующее характерное, по этому поводу в своей работе «О том, как хотелось бы изучать Терапию творческим самовыражением, не имея медицинского и психологического образования» (см.: «Практическое руководство по Терапии творческим самовыражением», 2003, с. 356-360). «Помнится, с каким интересом я погрузился в новую для себя область художественного творчества. Из типологии характеров получалось, что мой характер близок к полифоническому, т. е. присутствуют одновременно несколько "осколков ядер" основных типов характеров. Это меня успокоило, поскольку исчезла неопределенность относительно своей "всеядности" в выборе близких, созвучных мне художников, писателей» (с. 357).

Молодая женщина, врач-психиатр, в Терапии творческим самовыражением изобразила в красках «структуру» своей полифонической души. Стало ей с этим рисунком душевно легче от обретенной определенности. «Поняла, что это у меня не столько болезнь, сколько состояние личности, в котором живу. И мне нравится смотреть на эту структуру, то есть на себя: вот как во мне все устроено». Коллега разрешила опубликовать эту «структуру» с некоторыми пояснениями, дабы помочь людям с полифоническим характером изучать свою сложную личностную природу, обнаруживая в ней подлинные ценности (см. ил. 1).

Отечественный философ Вадим Петрович Руднев принял «полифонический характер», предложенный Е.А. Добролюбовой, в свой «Энциклопедический словарь культуры XX в.: Ключевые понятия и тексты» (2001). Благодаря этому, убежден, яснее станет не только психиатрам, психотерапевтам многое в культуре XX века. «Шизофреническое, расщепленное, мозаическое начало, — пишет в этом словаре В.П. Руднев, — настолько органически вошло в антураж XX в., что при помощи шизофренического полифонического мышления создано огромное количество шедевров живописи, музыки, кинематографа, поэзии, философии и психологии XX в.» (с. 328). Трудно переоценить благотворность психотерапевтического влияния этих жизненно-правдивых строк на дефензивных эндогенно-процессуальных пациентов. Вот наше творчески-полифоническое место в духовной культуре человечества! Пациенты с тревожно-сомневающимся (психастеническим) характером — вместе с Баратынским, Дарвином, Чеховым, Клодом Моне, Павловым. Циклоиды — вместе с Рабле, Моцартом, Гете, Ломоносовым, Пушкиным, Рембрандтом, Ренуаром, Мопассаном. Пациенты с аутистическим характером — вместе с Гегелем, Бахом, Лермонтовым, Тютчевым, Модильяни, Швейцером. Авторитарно-напряженные — вместе с Салтыковым-Щедриным, Шишкиным, Верещагиным, Суриковым, маршалом Жуковым, Давыдовским. Эпилептики — вместе с Наполеоном, Паганини, Достоевским, Толстым, Флобером. А пациенты с полифоническим характером — вместе с Ньютоном, Гофманом, Шуманом, Горьким, Пикассо, Ван Гогом, Малевичем, Бехтеревым, Витгенштейном, Кафкой, Филоновым. Вместе с пьесами Стриндберга, фильмами Хичкока — гиперреалистическими до неземного, порою со зловещенкой, ярко-красочным гротеском, напоминающим гоголевский или булгаковский. Полифонист-художник, кстати, обычно не может освободиться от себя и в том смысле, что все его персонажи — как бы полифонисты. Они все более или менее, если можно так выразиться, «эмблемоматозны»[99]. Руднев пишет в своем словаре: «Шизофренической в широком смысле является сама культура XX в. Почему? Потому что любое психическое расстройство — защита против угрожающей невротику или психотику реальности. XX в. и защитился шизофренической мозаикой от безумных противоречий, которые несла реальность чудес бурно развивающейся техники, ужасов мировых войн, геноцидов и тоталитаризма, теории относительности и квантовой механики — всего того, что невозможно было объяснить, оставаясь в рамках уютной модели мира, сформированной предшествующим столетием. По сути, шизофреническое, шизотипическое, шизоидное — это норма фундаментальной культуры XX в. Герман Гессе в романе про игру в бисер (которая тоже, конечно, образец мозаического мышления[100]) попытался упорядочить и обезопасить эту "патологическую норму", сделав из нее утопию. Ничего не вышло. Болезненное, подлинное шизотипическое искусство все-таки в гораздо большей степени адекватно XX в., нежели герметический квазиздоровый мир "Игры в бисер". Франц Кафка, Осип Мандельштам, Даниил Хармс, Андрей Платонов, Михаил Булгаков, Уильям Фолкнер, Сальвадор Дали, Рене Магрит, Жак Лакан, Жиль Делез, Луис Бунюэль, Андрей Тарковский, Хорхе Борхес, Милорад Павич, Владимир Сорокин — вот подлинные мозаические герои XX в.» (с. 329)[101].

Таким образом философ В.П. Руднев пояснил (и не только клиницистам), в сущности, защитно-приспособительную работу творческого схизиса в полифоническом характере. А психолог-психотерапевт Е.А. Добролюбова существенно помогла страдающим людям с полифоническим характером и их психотерапевтам поспособствовать природной защите этого характера, выдвинутого в наше время закономерностями развития истории на передовую жизни, помогла защищаться-приспосабливаться совершеннее, изучая-познавая себя в целительно-вдохновенном творчестве.

Сегодняшний разлаженный мир труден, кошмарен даже для многих полифонистов, особенно дефензивных. Вместе с другими дефензивами они находят себе душевный, духовный приют, например, в тихом творческом самоусовершенствовании, в заброшенной деревне, в ТТС. ТТС своей психотерапией дефензивности родственна российскому XIX в., но, конечно, осовременена, усложнена сегодняшней культурой, нашей и мировой.

В настоящем разделе попытался показать, как именно обнаруживает себя в творчестве шизофренический (шизо-типический) характер-конституция, но не шизофреническая психотика-процесс. О психотическом шизофреническом творчестве см., например, у Эрнста Кречмера (1927, с. 130-137).

Термины Добролюбовой «полифонический характер», «полифонист» (вместо «шизофренический», «шизотипический»), «эмблема» уже надежно утвердились в ТТС. «Полифонист» — широкое характерологическое (личностное) понятие, объединяющее в один характерологический (личностный) круг и больного шизофренией, и «шизофренического психопата» (шизотипическое расстройство), и «здорового шизофреника». В этом общем полифоническом характере заложены особенности полифонического творчества. Подчеркну еще раз: как циркулярному депрессивному больному психотерапевтически легче оттого, что у него один характер со здоровым синтонным человеком, так и больному шизофренией легче, когда убеждается в процессе ТТС в том, что у него общий стиль души с душевно здоровым полифонистом.

3. Существо Клинического театра-сообщества (Театра-сообщества, Театра) (краткое введение)

Клинический театр-сообщество (КТС), как и вся ТТС (оставляя сейчас в стороне ее внелечебную область), располагается в психиатрическом клинико-психотерапевтическом поле. То есть наш Театр невозможно отделить от клинической психиатрии, психиатрической психотерапии, ТТС. Не только психотерапевты, но и пациенты-актеры, профессиональные режиссеры и актеры (если они работают в нашем Театре) постоянно озабочены природой переживаний, изучают клинические расстройства и болезненные характеры[102], ибо это и есть то главное, что серьезно мешает жить больному человеку, измучивает его. Здесь интерес пациентов к клиническому познанию нет надобности возбуждать, воспитывать: он (как насущное тревожное желание знать, «что со мной») обострен сам по себе. Пациенты нередко просят побольше говорить размышлять на репетициях, например, обсуждая действующих лиц пьесы, игру актеров, о характерах, о душевных расстройствах. Мы и сами побуждаем их к изучению своей природы, когда неустанно повторяем, что учимся здесь не играть, а чувствовать, но чувствовать не вообще, а сообразно своей природе. Поэтому ее (природу характера, хронических душевных расстройств) и надобно посильно познавать, постигать. Не социально-психологические положения-ситуации изучаем мы тут с пациентами (как происходит это в психологической психотерапии), а природу страданий, клинику прежде всего. И в ТТС, и, в частности, в КТС, именно изучение вместе с пациентами (в том числе, в исполнительском творчестве) особенностей их клиники направляет нас в поисках, в проторении-формировании своих (свойственных, например, особенностям своей, природной хронической тревожной депрессивности) благотворных творческих переживаний. Именно это клиническое изучение помогает нам найти свои неповторимые тропинки, дороги разнообразного, исполнительского тоже, творческого самовыражения-вдохновения. Смысл и любовь, живущие в творческом вдохновении, есть уникальные состояния духа и в то же время шизоидные (аутистические), психастенические, полифонические и т. д. — сообразно конкретной природе души каждого человека. И в то же время смысл и любовь есть общечеловеческие состояния-переживания. Если это покажется непонятным, вспомним, что в любом человеке есть, в конце концов, и общечеловеческие душевные свойства (общие — независимо от пола, характера, здоровья и болезни): способность радоваться, горевать, сердиться, стремление хотя бы изредка поделиться с кем-то своими переживаниями, стремление праздновать, любить и т. д. Конечно, у разных людей все это характерологически и клинически неповторимо по-своему, но то, что в целом отличает эти свойства от свойств животных, и есть общее-общечеловеческое. Так обстоит и с общими мужскими и женскими душевными свойствами, и с характерами, клиническими картинами: все неповторимо (каждая женщина, каждый старик, каждая душевная болезнь), но есть общие свойства, черты. Знание, изучение их именно в патологии (где все гротескно усилено — как бы специально для преподавания, в том числе, и здорового своеобразия) особенно помогает пробраться по этим общим дорожкам к себе уникальному, наполнившись при этом духовным светом (вдохновением). Пациенты-актеры, как уже отмечал, учатся в Театре не играть, а чувствовать, но по-своему — неповторимо-полифонически, неповторимо-психастенически и т. д., изучая в творческом самовыражении (в том числе и исполнительском) свою природу.

ТТС иногда понимают как разновидность экзистенциальной психотерапии Франкла. Почему это происходит? Да, в ТТС (и в том числе в нашем Театре) пациенты также ищут-постигают целительный смысл своего существования, но все же не в духе экзистенциального анализа (включающего в себя логотерапию) Виктора Франкла и его современного продолжателя, тоже австрийского врача, Альфрида Лэнгле (2001). «В центре экзистенциального анализа, — пишет Лэнгле, — стоит понятие "экзистенция", означающее наполненную смыслом, воплощаемую свободно и ответственно жизнь в создаваемом самим человеком мире, с которым он находится в отношениях взаимовлияния/взаимодействия и противоборства» (с. 5). При этом духовное, по Франклу, «противостоит» психофизическому. Человек воспринимает «самого себя как "рулевого на психофизической лодке", с которой он неразрывно связан» («"духовно-экзистенциальное измерение" человека способно полемизировать с его телесно-душевным бытием») (с. 9). Творческое вдохновение в ТТС, несущее в себе любовь и Смысл, конечно же, может выступать у аутистов в ТТС как подобное экзистенциальное переживание рулевого в лодке. Но в ТТС обычно больше одухотворенных реалистов (материалистов), нежели одухотворенных аутистов. Поэтому чаще здесь, в творческом вдохновении человека иной, материалистической, природы, духовное сливается с душевным в единство, и это слияние ощущается как душевное, духовное сияние первичного телесного, движущееся по общим с телесными закономерностям. Любовью и смыслом дышит, светится тело, первичное, изначальное по отношению к духу. Так ощущают многие, многие пациенты, одухотворенные материалисты (вместе с Пушкиным, Чеховым, Дарвином, Энгельсом) — в противовес Платону и Франклу. И светлое переживание смысла у многих наших пациентов (его особенности) обусловлено особенностями духовно-душевно-телесной природы каждого из них. Поэтому мы и изучаем вместе с пациентами эту природу, ищем свои, свойственные своей природе дороги творческого самовыражения. Отталкиваясь от знания общих ориентиров-проводников (клинические картины, характеры, характерологические радикалы; общее в знаменитых и малоизвестных творческих произведениях, творческих переживаниях в театральной игре (собственных и товарищей в Театре), в которых эти картины, характеры, характерологические радикалы проступают), движемся к своему неповторимому, уникальному, как и все в творчестве. Нередко, особенно в эндогенно-процессуальных случаях, этот, в сущности, научный поиск продолжается пожизненно, но и это усиливает целительное переживание приближения к своей определенности, своему смыслу.

Наш клинико-психотерапевтический подход к психотерапевтическому театру (в широком смысле) в большой мере противоположен и психодраме, и драматерапии. Психодрама и драматерапия идут не от природы, светящейся Духом, а от изначального Духа, сотканных из него социально-психологических положений. Психодрама и драматерапия помогают прежде всего здоровым и невротическим «клиентам». «Клиенты», будучи душевно здоровыми, душевно зависят не столько от своей природы (ибо она несамобытно здорова, не болит, настроена жить так, как живут все здоровые, как принято жить), сколько от привычно-обыкновенных социально-психологических положений. Психодрама и драматерапия помогают «клиентам» справляться с этими положениями по-здоровому, по-обычному (порою оригинально, но все же в рамках обычного), т. е. так, как это принято и положено в мире здоровых людей, в мире здоровой оригинальности. Психодрама и драматерапия как психологически-ориентированные подходы нередко даже усугубляют страдания людей с патологическими тревожно-депрессивными расстройствами. Наши душевнобольные пациенты, тяжелые психопаты нередко поначалу хотят стать здоровыми, но их самобытно-патологическая природа не дает им без усугубления страдания идти по принятым здоровьем психологически здоровым дорогам, они мучаются на них и возвращаются к своей патологии. В том числе в наши психотерапевтические пьесы-спектакли о своей целебно-творческой жизни в своей патологии. «Только клиническое, естественнонаучное, еще как-то проникает в меня в Театре и помогает почувствовать себя собою», — сказал Вадим (30^м, 2а), один из наших эндогенно-процессуальных депрессивных пациентов. Дело в том, что наши пациенты не могут себя переделывать так просто, как здоровые, по причине той самой глубокой патологической самобытности своей природы, которая глубже всего лечится именно следованием себе, то есть творчеством. Под этим лечением (в широком смысле) понимаю и приспособление-реабилитацию в мире людей (порою с существенной разнообразной творческой пользой для общества), и так называемое повышение-посветление качества душевной, духовной жизни пациента. Психологически-ориентированные, эмоционально-суггестивные, технические (когнитивно-поведенческие, нейро-лингвистические и т. п.) психотерапевтические воздействия здесь обычно серьезно не помогают и нередко вызывают неприязнь к себе. Пациенты наши, как уже отмечал, часто протестуют против технического и другого вмешательства в их строй души: они против стремления психотерапевта управлять-манипулировать ими, например с помощью так называемого «отзеркаливания», они против стремления психотерапевта помешать им быть собою (например, «навязывать чуждые мне психоаналитические толкования») и т. п. Большинство наших дефензивных шизотипических и шизофренических пациентов (хотя и не все) несет в своем природном мироощущении выраженную разнообразную реалистичность (материалистичность), обусловленную преобладанием в их мозаичном характере реалистических (психастенического, эпилептоидного и циклоидного (синтонного)) радикалов над аутистическими. Если им и становится легче от психологической технической психотерапии, то чаще всего это объясняется душевным, эмоциональным участием, интересом психотерапевта к их переживаниям, их судьбе, интуитивным человеческим сочувствием «между делом», невольно нарушающим правила психологически-технической психотерапевтической нейтральности. Тяжело страдающие шизофренические, шизотипические и психопатические дефензивы обычно сами просят психотерапевта помочь им понять себя «серьезно больного», дабы быть собою, вернуться к себе из дефензивной беспомощности-растерянности-неопределенности. Они порою хотят знать свой диагноз. Диагноз не приблизительный, не «психологический», не «функциональный», а клинически точный с прогнозом и показанным при таком диагнозе лечением. Поэтому пытаются всюду что-то о себе прочесть, узнать, дабы легче было жить со своей хронически больной природой, сообразно ей, если уж нет возможности вылечиться совсем. Подобно тому, как в группе творческого самовыражения лечебно преподаем элементы психиатрии, характерологии, изучая вместе с пациентами творчество художников, писателей, ученых, так и в Театре-сообществе, в сущности, продолжаем это преподавание, но уже в процессе репетиции, спектакля, концерта, изучая душевные расстройства и характеры в игре действующих лиц психотерапевтической пьесы, постановки. Многие аутисты, полифонисты понимают ТТС (включая Театр) как «серьезный педагогический процесс», «познание себя и жизни в Театре». И это правда.

КТС, как и все другое в ТТС, дает возможность больным дефензивам, оставаясь патологическими самими собою, войти сообразно своим особенностям (изучая их) в свое творческое вдохновение, поднявшись в нем над страданием. Это и есть творчество не как более или менее оригинальная в своей обычности радость здорового, а как лечение больного человека. Это то, что происходит в нашем Театре, который есть одновременно еще и сообщество-пристанище для пациентов, чаще одиноких и не понятых душевноздоровым большинством. В Театре-сообществе наши дефензивы находят созвучных своей душе, своих, дефензивов и могут их полюбить и быть с ними.

Наш Театр, в сущности, — реалистический. Большинство дефензивных пациентов-актеров и, думается, большинство зрителей, которым наш Театр способен существенно помочь, отличается скорее мозаичным или одухотворенно-материалистическим мироощущением и тянется к реалистическому искусству, реалистической литературе. Наши пациенты-актеры сами пишут и рисуют в реалистическом или сюрреалистическом духе и склонны играть в болезненно-реалистических, тревожно-жизненных пьесах. Пьесах о своей жизни.