Г) Суждение больного о своей болезни

Об установках как таковых мы можем говорить только при условии, что личность наблюдает за своими переживаниями и высказывает определенные суждения о них. Если суждение носит психологический характер, это значит, что больной сознает природу и характер своего переживания. Идеал «правильной» установки по отношению к своему переживанию — это «постижение» собственной болезни («Krankeitseinsicht»). До сих пор мы говорили о тех признаках установки больного по отношению к болезни, которые касаются содержательного аспекта болезненных явлений. Мы рассматривали реакцию больных на изменения, наступившие в их психической жизни, и пути переработки ими соответствующего содержания. Теперь перейдем к описанию тех признаков установки больного, которые дают о себе знать, когда больной, отвлекаясь от содержания, обращается к своему «Я», к своим переживаниям и спрашивает себя об их первопричине. Иными словами, он судит либо о своей болезни в целом, либо о ее отдельных сторонах. В данном случае речь идет о том, что может быть совокупно обозначено как осознание болезни и постижение болезни.

Термин осознание болезни применяется к установке больного в том случае, когда он чувствует, что болен, что претерпел изменения (и в той или иной форме выражает это свое чувство), но его осознание не распространяется на все множество симптомов и на болезнь в целом. Осознание болезни не включает в себя объективно верную оценку степени серьезности болезни и объективно правильное суждение о ее типологической принадлежности. Только при наличии правильного суждения обо всех симптомах, так же как и о болезни в целом с точки зрения ее типологии и степени ее серьезности, можно говорить о постижении болезни — с единственной оговоркой, что степень точности, которой можно ожидать от такого суждения, будет не выше, чем у среднего, нормального человека, принадлежащего той же культурной среде, что и больной. Ясно, что мера дифференцированности установки больного по отношению к болезни, степень точности и отчетливости его формулировок прямо пропорциональны уровню его умственного развития и образования. Установка человека, сведущего в естественных науках и психопатологии, будет совершенно иной, нежели у того, кто получил богословское или гуманитарное образование. Мы не можем оценить установку как болезненную, не учитывая среду больного. Одно и то же суждение, будучи высказано в условиях простой крестьянской семьи, может означать не более чем суеверие, тогда как в устах образованного человека оно может свидетельствовать о глубоком, устремленном в сторону слабоумия изменении личности.

1. Самонаблюдение и осознание собственного состояния. Совокупность наблюдений и суждений больного может охватывать феноменологические элементы, нарушения психического целеполагания, симптомокомплексы, личность в целом; короче говоря, наблюдения и суждения больного могут относиться к любым объектам психопатологического исследования.

Самонаблюдения больных, их внимание к собственным аномальным переживаниям, разработка ими собственных наблюдений в форме психологических суждений, с помощью которых они могут сообщить нам что-то о своей внутренней жизни, — все это принадлежит к важнейшим источникам нашего знания об аномальной психической жизни. Самонаблюдение зависит от степени заинтересованности, психологической одаренности, критичности и интеллектуального уровня больного. Но при некоторых обстоятельствах самонаблюдение может выступать в качестве мучительного симптома болезни. Какая-то сила принуждает больных все время анализировать свои переживания. Такое самонаблюдение расстраивает и прерывает все остальные функции, а его результат может быть крайне незначительным. Рефлексия над собственной психической жизнью становится чем-то навязчивым и мучительным. Подобного рода случаи порождают совершенно необоснованное мнение, будто самонаблюдение может принести вред. Уже Кант предостерегал против самонаблюдения как чего-то такого, что в конечном счете приводит к абстрактному умствованию и потере рассудка. В действительности самонаблюдение не бывает причиной болезни; скорее некоторые болезненные состояния порождают аномальный тип самонаблюдения.

Человеку свойственно осознавать собственное сознание. Мы можем чувствовать себя «оглушенными», «вялыми», можем ощущать состояние своего сознания как чрезвычайно ясное. Это последнее ощущение, как кажется, иногда достигает аномальной степени. Возможно, чувство ясновидения при шизофрении имеет сходную природу. Но при летаргическом энцефалите имеет место нечто совершенно иное:

«Я чувствую, что никогда не был до такой степени бодр перед болезнью, что мое сознание никогда не было до такой степени ясным. Возможно, это результат моего постоянного самонаблюдения, способности мгновенно осознавать малейшие мысли и движения. Любое событие моей телесной жизни — например, чихание, кашель, — а также любая мысль наполняет меня жгучим любопытством, желанием докопаться до первопричин; я пытаюсь по возможности до конца „вчувствоваться» в каждое свое состояние». Больной описывает то, что он называет «регистрацией» — процесс привлечения в область сознания всех событий соматической и психической жизни: «Эта регистрация портит мне всякую радость, всякую надежду, так как мне постоянно приходится говорить себе: вот ты радуешься, вот ты надеешься» (Mayer-Gross und Steiner).

Индивиды с низким уровнем психической дифференциации, по-видимому, всецело живут в том, что их окружает, и ничего не знают о самих себе. Проблема установки больного вообще не возникает при глубокой идиотии, достигших полного развития острых психозах, приобретенном глубоком слабоумии. В подобных случаях лучше говорить не об отсутствии осознания болезни, а об утрате личности — утрате, которая автоматически включает в себя также и потерю самосознания. Отчасти к той же категории можно отнести те примечательные в своем роде случаи органического слабоумия, при которых не осознаются даже самые тяжелые соматические расстройства.

При органических болезнях мозга (таких, как опухоль, размягчение и т. п.) развитие паралича, слепоты, глухоты или других столь же тяжелых расстройств иногда сопровождается утратой осознания дефекта. Абсолютно ослепший больной утверждает, что он прекрасно видит, с неудовольствием отвергает все попытки анализа, наконец, возмущается и помогает себе характерными — как бывает у больных с синдромом Корсакова — высказываниями; на вопрос: «Что это такое?» (часы, которые держат перед ним), он, ощупывая воздух, отвечает: «Вы видите это там… Ведь это там… Чего же вы хотите?» Он описывает какие угодно объекты — например, самого врача, — бегает, жестикулируя так, словно ему все видно, бранится, утверждает, будто стало темно и т. п. Редлих и Бонвичини показали, как подобная утрата осознания собственной болезни может быть понята в свете психических изменений общего характера (таких, как оглушение, апатия, эйфория, серьезные расстройства внимания). Соответственно, больной может на короткое время осознать, что он слеп; впрочем, он сразу же забывает об этом.

С другой стороны, природу отдельных проявлений некритичности бывает трудно выявить в тех случаях, когда отсутствие способности постичь собственную болезнь не выступает в качестве признака распада личности. Процитируем Пика: «Больной с амнестической афазией мучительно ищет нужное слово и постоянно ощущает неадекватность своей речи — тогда как больной афазией, говорящий в телеграфном стиле или инфинитивами, не испытывает никаких колебаний. Он не чувствует, что в его речи не хватает чего-то такого, что ему следовало бы найти (это относится и к случаям, когда больной осознает наличие у себя дефекта речи)». Аналогично, мы можем наблюдать парафазический поток речи у больных с сенсорной афазией, по-видимому, не сознающих, что их никто не понимает, — тогда как больные с моторной афазией произносят слова крайне редко: они стараются заговорить, но, сознавая свою неспособность, очень скоро останавливаются и прекращают всякие усилия.

2. Установки при острых психозах. Длительного и полного постижения болезни при психозе не бывает (если понимание собственной болезни сохраняется на сколько-нибудь продолжительный срок, следует говорить не о психозе, а о психопатии, то есть расстройстве личности). Отдельные феномены могут истолковываться верно, но очень многие проявления болезни проходят незамеченными; с другой стороны, имеют место болезненные чувства с ложным содержанием, что само по себе есть симптом. Например, больному, страдающему меланхолией, может казаться, будто его тело гниет, а параноику кажется, что в процесс его мышления кто-то вмешивается извне. Больные говорят: «Не знаю, безумен ли я… Я вижу что-то, но не знаю, что это: может быть, это моя фантазия?.. Я не знаю, что все это значит, может, меня околдовали?» При острых психозах случаются моменты достаточно глубокого постижения собственной болезни. Больной на мгновение приходит в себя от своих фантастических переживаний и констатирует, что он находится в больнице; он может даже попросить, чтобы его поскорее перевели в приют. Наблюдая за начальными стадиями процесса, мы иногда обнаруживаем достаточно высокую степень интуитивного постижения болезни, способность корректировать собственный бред, правильную оценку голосов и т. п.; это может показаться признаком исцеления и перехода в относительно легкое психопатическое состояние, но такое постижение болезни всегда бывает кратковременным. При случае приходится наблюдать подобного рода «светлые» промежутки, длящиеся несколько часов или дней. Иногда моменты ясного сознания наступают в самый разгар шизофренических переживаний. Впоследствии больные рассказывают: «На мгновение я снова осознал, что моя психика нарушена», или: «Внезапно я осознал, что все это было бессмыслицей». Следовательно, мера такого мгновенного постижения превосходит то, что можно было бы заключить на основании большинства высказываний:

Барышня Б. объясняла, что она не больна, а беременна, причем это не бред; ужасно, что так произошло, и будущее также ужасно. Она не знала, что делать со своим горем. Но через несколько минут она спонтанно перешла к объяснению того, как у нее всегда проходят аналогичные ситуации (у нее уже было несколько похожих фаз, которые всегда завершались улучшением).

Постижение болезни присутствует и при психопатических состояниях, когда личность больного уже почти совершенно расстроена. Фон Гебзаттель описывает больную, страдающую навязчивым синдромом:

«Она умеет отличать больное от здорового, чувствует свою раздвоенность и полагает, что в один прекрасный день вся навязчивая система «развалится, как карточный домик» или «развеется, словно призрак». Иногда «чешуя спадает с ее глаз»; после этого она «видит все совершенно ясно и естественно» и чувствует себя очень счастливой, но только на одно мгновение. Все это похоже на то, как человек, «выходя из театра, освобождается от власти сцены». Она полагает, что когда-нибудь сможет «выскользнуть» из своей болезни или «пробудиться от нее, как от сна»».

3. Установка по отношению к прошедшему острому психозу. Если, пытаясь проникнуть в истинную установку больного по отношению к своему психозу, мы не хотим обмануться относительно общей картины болезни, нам следует обратить преимущественное внимание на раскрытие сути суждений, высказываемых больным после наступления ремиссии (тогда как высказываемое во время острой фазы слишком часто дезориентирует нас). Ясная картина полного понимания собственной болезни раскрывается, в частности, на примере больных, переживших делириозное состояние, алкогольный галлюциноз или манию. Такие больные безоговорочно, не скрывая никаких симптомов, признают, что были больны. Они свободно и откровенно говорят о психотическом содержании, которое теперь сделалось для них совершенно чуждо и безразлично. Они могут беседовать о нем просто и отстраненно, даже со смехом, как о чем-то никогда им не принадлежавшем. Больные, сумевшие постичь собственное болезненное состояние, делают из этого совершенно понятные выводы: они беспокоятся о возможном рецидиве, о позоре последующей госпитализации и т. п.

Что касается других психозов — ив особенности шизофрении, — то высказываемые в связи с ними субъективно честные суждения могут поначалу оставить впечатление, будто больной действительно сумел постичь свое состояние; но при более внимательном исследовании удается показать, что это не так. Больные открыто говорят, что они пережили душевную болезнь, что они убеждены в нереальности соответствующего содержания, что теперь они чувствуют себя вполне хорошо; но они не вполне свободно говорят о некоторых содержательных элементах, а в ответ на относящиеся к последним вопросы испытывают явно неадекватное возбуждение. Они краснеют, бледнеют, потеют, дают уклончивые ответы, утверждают, что не хотят, чтобы им напоминали об этом, ибо это выводит их из равновесия. Отсюда недалеко до категорического отказа отвечать на любые вопросы. При случае удается заметить, что отдельные детали (преследование и т. п.) удерживаются в памяти как нечто реальное, и больной отпускает замечания типа: «Теоретически говоря, я сомневаюсь, было ли это действительно так или нет; но практически никаких сомнений быть не может, иначе меня навсегда заточили бы в тюрьму», и т. п. Конечно, все это далеко от полноценного постижения. Личность больного на длительное время оказывается захвачена содержанием психоза — при том, что во многих случаях для самого больного это проходит незамеченным; так или иначе, больной не в состоянии рассматривать это содержание вполне объективно, как нечто, существующее отдельно от его личности. Он может относиться к психотическому содержанию только как к какой-то тяжести, от которой нужно избавиться. В иных случаях больные не вспоминают свой острый психоз как нечто неприятное; они даже сожалеют о том, что он постепенно улетучивается из их памяти. Они не хотят лишаться богатых переживаний, внесенных в их жизнь острым психозом.

Жерар де Нерваль начинает описание своей болезни следующими словами: «Я хочу попытаться записать впечатление от длительной болезни, протекавшей в таинственных глубинах моего духа. Я не знаю, почему я использую выражение „болезнь»: ведь я никогда в жизни не чувствовал себя лучше. Иногда мне казалось, что мои силы и способности удвоились. Я ощущал, что знаю и понимаю все на свете, и бесконечно наслаждался собственным воображением. Нужно ли сожалеть об утрате всего этого, когда заново обретаешь свой так называемый разум?»

4. Установки при хронических психозах. Содержание того, что говорится при хронических психотических состояниях, часто подводит к ошибочному выводу, будто больной в значительной мере понимает свою болезнь:

Например, больные с неизлечимыми параноидными расстройствами группы dementia praecox могут делать замечания наподобие тех, которые приводятся ниже. Барышня С.: «Я страдаю от вторичной паранойи; я страдаю от галлюцинаторной паранойи того типа, который был описан Крафт-Эбингом: мне чудится, будто меня перевернули с ног на голову; доктор, я страдаю от сексуальной паранойи, мой дневник датируется 1893 годом, и тогда у меня не было никакой dementia praecox». На вопрос о том, болен ли он, рабочий С. ответил: «Мне нечего об этом сказать. Я натыкаюсь на железный занавес — неверие. С точки зрения мира это бред. Мир хочет реальности. Я ничего не могу доказать. Я держу это в себе — иначе меня сгноили бы в больнице». По истечении периода возбуждения тот же больной говорил: «Все это ничто, мнимость, фата моргана. Я верю только в то, что вижу; для современной культуры это единственный правильный принцип». Еще один больной в ответ на какие-то упреки в свой адрес говорил: «Я имею на это право, ведь я безумен».

Высказывания подобного рода вроде бы намекают на наличие у больных достаточно глубокого понимания, но на деле это иллюзия. Больные убеждены в реальности бредового содержания своей психической жизни и в то же время не делают никаких выводов из своего кажущегося понимания. Они всего лишь запомнили мысли и суждения психиатров и других людей и произносят фразы, которые для них самих не имеют никакого смысла.

(д) Решимость заболеть

Благодаря рефлексии больной может видеть себя, судить о себе, формировать себя. Но существуют и такие силы, которые действуют в прямо противоположных направлениях. Человек хочет быть прозрачен для самого себя или не видеть себя, он хочет обманываться, отгородиться от реальности. В той сфере, которая принадлежит болезни, мы обнаруживаем решимость быть больным, инстинктивное влечение к болезни — и, в противоположность этому, внутреннее обязательство быть здоровым. Волевой импульс может захватить психическую жизнь, помутить ее или, наоборот, озарить, затормозить ее или поддаться ей, развить ее в одних и подавить в других отношениях.

Когда человек заболевает — если только болезнь выступает в качестве не просто объективного биологического процесса, но и субъективного состояния, принявшего форму осознания болезни, — для него открываются все эти возможности. Осознание болезни — это не просто нечто такое, что сопровождает болезнь и служит ее отражением в сфере сознания; это действенный фактор, находящийся в реальной связи с самим болезненным состоянием.

Течение соматических заболеваний подчиняется единому шаблону: сначала появляется ощущение дискомфорта или нарушения, еще не воспринимаемое как болезнь. Суждения типа «я болен» возникают при радикальной переориентации витального самосознания; это происходит либо благодаря снижению способности к продуктивной деятельности, заставляющему человека прекратить работу, либо под воздействием того, что пришлось услышать от врача. Все, что дотоле лишь слегка раздражало и, по существу, не принималось в расчет, теперь делается важным симптомом и объектом объяснимого внимания. Человек склоняется к рассуждениям по схеме «или—или»: он или здоров, или болен. Решив считать себя здоровым, он не должен особенно беспокоиться по поводу всякого рода раздражающих симптомов; но стоит ему посчитать себя больным, как все проявления собственной непродуктивности и дискомфорта покажутся ему достаточным основанием для того, чтобы ожидать к себе внимательного отношения, ухода и лечения. В тех случаях, когда помимо явно выраженной соматической болезни в игру вступает множество взаимосвязанных соматических и психических феноменов и симптомов, фундаментальная установка больного может иметь решающее значение для дальнейшего развития болезненных проявлений.

Установка на самоконтроль в поддержании нормальной жизни, на то, чтобы не обращать на болезнь никакого внимания, — это прямая противоположность навязчивому подчинению соматической болезни и той совершенно незаметной капитуляции перед ней, которая иногда выглядит как почти целенаправленная решимость заболеть. Больные хотят сочувствия, хотят поднять вокруг себя шум, избежать выполнения тех или иных обязанностей, получить финансовую компенсацию или насладиться какими-то фантастическими радостями. Подобного рода целенаправленная решимость и склонность к капитуляции играют значительную роль при соматических заболеваниях невротической природы, а также в процессе развития pseudologia phantastica (самозабвенной фантастической лжи в сочетании с недвусмысленно вытекающим из нее поведением) и других истерических явлений. После первоначальной фазы нарочитого поведения такие больные, теперь уже помимо своей воли, оказываются захвачены болезнью, которая начинает развиваться своим путем (например, приобретая форму тюремного психоза). Человек может также капитулировать перед маниакальным возбуждением; но он может укротить его или держать его под контролем, не давая ему принять чрезмерную форму.

Некоторые люди испытывают настоящую потребность заболеть. При появлении первых же элементов болезни они всячески стараются их сохранить, лелеют их, инстинктивно говорят им «да» и при этом осознанно обращаются за медицинской помощью и выказывают заинтересованность в лечении. Болезнь становится главным содержанием их жизни, средством для того, чтобы играть роль, заставлять других прислуживать себе, извлекать выгоду из уклонения от требований, предъявляемых реальностью. Формулируя ситуацию в наиболее общих терминах, мы можем сказать, что такие люди в событиях, за которые они ответственны и с которыми они понятным образом связаны, хотят видеть лишь нечто совершенно случайное, выходящее за пределы сферы их ответственности. Есть и такие люди, которым важно быть здоровыми любой ценой — чтобы их считали здоровыми при любых обстоятельствах. Они скорее станут винить в собственном недуге самих себя, чем признают, что стали жертвой болезни. Они не позволяют развиваться нервным явлениям, так как беспрерывно пытаются уяснить себе их суть. Любые чисто причинные связи, будучи проявлениями несвободы, для них неприемлемы; они стремятся трансформировать большинство ситуаций во что-то понятное, наделенное известной степенью свободы, в нечто такое, за что они сами могут нести ответственность. При некоторых аномальных состояниях такая установка получает преувеличенное развитие; в подобных случаях запоздалое признание «болезненной» природы того или иного явления может существенно облегчить состояние больного.

К случаям, когда стремление быть больным воздействует на развитие болезненных соматических состояний, в полной мере применимо известное замечание Шарко: «Существует определенный момент между здоровьем и болезнью, когда все зависит от самого пациента».

Безусловно, психическое поведение влияет на соматические нарушения. Человеку по телефону сообщают нечто такое, что причиняет ему душевную боль. Вешая трубку, он чувствует усталость в кисти и предплечье. Когда он что-то пишет, его руку сводит судорога. Во время работы, после сна он не обращает на свое расстройство никакого внимания; расстройство исчезает, но может сохраниться и восстановиться под воздействием любого, даже самого слабого стимула. Ощущение, будто в руке «что-то стреляет», возвращается с каждой новой гнетущей, неблагоприятной ситуацией. Мебиус сообщает о больном с akinesia algera, который «всячески старался отвлечь свое внимание на какой-либо посторонний объект, поскольку полагал, что задумываться о собственном состоянии для него чрезвычайно вредно. Только непосредственно перед сном и после пробуждения у него это не получалось. Тогда он ощущал, как его мысли, так сказать, устремляются в его конечности, как последние становятся чрезвычайно чувствительными».

Кречмер попытался показать, каким образом более или менее явно выраженная волевая решимость может трансформироваться в соматические явления. Каждый из нас может наблюдать на себе, как один и тот же коленный рефлекс выражается с различной степенью интенсивности в зависимости от нашего осознанного намерения — то есть от того, решаемся ли мы его усилить или ослабить. Это нормальное событие встречается и при некоторых истерических явлениях. Вначале возникает острый аффективный рефлекс (например, дрожь, охватывающая все тело). В своей начальной кульминационной точке такой рефлекс едва ли поддается сдерживанию. Затем, однако, интенсивность рефлекса снижается, и после этого он становится вполне доступен произвольному усилению. В дальнейшем благодаря привыканию он делается все более и более настойчивым, интенсивным и, в конечном счете, не подвластным воле. Волевой импульс может усилить рефлекс на мгновение, а затем вследствие повторяемости «вкрасться» в рефлекс и остаться в нем.