Lt;Из Вальдосты в Кэмбридж> 17 – 18.X.42 Valdosta

Письма к Вере. Подборка для журнала «Сноб» – Литература – Тематические материалы – Сноб

Почти все свои книги Владимир Набоков посвящал жене Вере. Они редко надолго расставались, так что необходимости писать друг другу у них почти не было. И все же в архиве Набокова сохранилось триста писем, охватывающих более чем пятьдесят лет их совместной жизни, совпавших с самыми драматичными перипетиями ХХ века. С любезного разрешения Дмитрия Владимировича Набокова «Сноб» первым публикует подборку писем из будущей книги Letters to Vera («Письма к Вере»), которая готовится к выходу в 2011 году в издательстве Knopf в США

Публикация подготовлена О.Ю.Ворониной и Б.Бойдом при участии Г.А.Барабтарло

По просьбе издателей в тексте сохранены орфография и пунктуация авторa

Фото: Геннадий Барабтарло

XI – 23

<Из Берлина в Берлин>

Как мне объяснить тебе, мое счастье, мое золотое, изумительное счастье, насколько я весь твой – со всеми моими воспоминаниями, стихами, порывами, внутренними вихрями? Объяснить – что слóва не могу написать без того что бы нe слышать, как произносишь ты его – и мелочи прожитой не могу вспомнить без сожаленья – такого острого! – что вот мы не вместе прожили ее – будь она самое, самое личное, непередаваемое – а не то просто закат какой нибудь, на повороте дороги, – понимаешь-ли, мое счастье?

И я знаю: не умею я сказать тебе словами ничего – а когда по телефону – так совсем скверно выходит. Потому-что с тобой нужно говорить – дивно, как говорят например, с людьми которых больше нет давно, понимаешь, в значеньи чистоты и легкости и душевной точности –A я – je patauge[1] ужасно. Меж тем тебя можно ушибить некрасивым уменьшительным – оттого что ты вся такая звонкая – как морская вода, хорошая ты моя.

Я клянусь – и * клякса тут не при чем – я клянусь всем, что мне дорого, всем, во что я верю – я клянусь что так как я люблю тебя мне никогда не приходилось любить, – с такою нежностью – до слез, – и с таким чувством сиянья. На этом листке, любовь моя, я как-то (Твое лицо межд)[2] начал писать стихи тебе и вот остался очень неудобный хвостик – я споткнулся. А другой бумаги нет. И я больше всего хочу чтобы ты была счастлива и мне кажется, что я бы мог тебе счастье это дать – счастье солнечное, простое, – и не совсем обыкновенное.

И ты должна простить меня за мелочность мою – за то, что я с отвращением думаю о том, как – practically[3] – я буду завтра отсылать это письмо – а вместе с тем готов отдать тебе всю кровь мою, коли нужно было-бы –– трудно это объяснить – звучит плоско – но это так. Вот, скажу тебе – любовью моей можно было-бы заполнить десять веков огня, песен и доблести – десять целых веков, громадных и крылатых, – полных рыцарей въезжающих на пламенные холмы – и сказаний о великанах – и яростных Трой – и оранжевых парусов – и пиратов – и поэтов. И это не литература ибо если перечтешь внимательно увидишь что рыцари оказались толстыми.

Нет – я просто хочу тебе сказать, что без тебя мне жизнь как-то не представляется – несмотря на то что думаешь что мне «весело» два дня не видеть тебя. И знаешь, оказывается, что вовсе не Edison выдумал телефон, а какой-то другой американец – тихий человечек – фамилию которого никто не помнит. Так ему и надо.

Слушай, мое счастье, – ты больше не будешь говорить, что я мучу тебя? Как мне хочется тебя увести куда нибудь с собой – знаешь, как делали этакие старинные разбойники: широкая шляпа, черная маска и мушкет с раструбом. Я люблю тебя, я хочу тебя, ты мне невыносимо нужна… Глаза твои – которые так изумленно сияют, когда, откинувшись, ты рассказываешь что-нибудь смешное, – глаза твои, голос твой, губы, плечи твои – такие легкие, солнечные…

Ты пришла в мою жизнь – не как приходят в гости (знаешь, «не снимая шляпы») а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отраженья, все дороги – твоих шагов. Судьба захотела исправить свою ошибку – она как-бы попросила у меня прощенья за все свои прежние обманы. Как-же мне уехать от тебя, моя сказка, мое солнце? Понимаешь если-б я меньше любил-бы тебя, то я должен был-бы уехать. А так – просто смысла нет. И умирать мне не хочется. Есть два рода «будь что будет». Безвольное и волевое. Прости мне – но я живу вторым. И ты не можешь отнять у меня веры в то о чем я думать боюсь – такое это было-бы счастье… Вот опять – хвостик.

Да: старомодная медлительность речей

стальная простота… Тем сердце горячей:

сталь накаленная полетом… [4]

Это кусочек моей поэмы – не вошедший в нее. Записал как-то чтобы не забыть и вот теперь – заноза.

Все это я пишу лежа в постели, опирая листок об огромную книжку. Когда я долго ночью работаю то у одного из портретов на стене (какая-то прабабушка нашего хозяина) делаются пристальные пренеприятные глаза. Очень хорошо что я дошел до конца этого хвостика; очень мешал.

Любовь моя, спокойной ночи…

Не знаю, разберешь ли ты это безграмотное письмо… Но все равно… Я люблю тебя. Буду ждать тебя завтра в 11 ч. вечера – а не то позвони мне после 9 часов. В.

I – 24

<Из Праги в Берлин> [5]

Любовь моя, я возвращаюсь в Среду, 23^го сего месяца. Это уже окончательно. В Руле[6] уже появилось мое объявление. Фамилия моя напечатана так жирно, что я подумал-было: извещение о смерти. Если тебе попадется на глаза комната с пансионом не дороже «долла́ра» в день (а желательно: 3 марки) то сообщи этому самому господину Н. Я, знаешь, так привык к своему псевдониму, что странно видеть истинное мое названье.

Сегодня – мороз и солнце, отчего снег на крышах кажется слоем лиловатой гуаши, и в воздухе отчетлив каждый дымок. Мне осталось полторы сцены до конца моей пресловутой трагедии; в Берлине – попробую издать.[7] А, знаешь, бедный наш Якобсон[8] третьего дня бросился в Шпрей, пожелав, как Садко, дать маленький концерт русалкам. Но к счастью, его подводный гастроль был прерван доблестным нырком «зеленого,» который вытащил за шиворот композитора с партитурой подмышкой. Лукаш[9] мне пишет, что бедняга сильно простужен, но в общем освежен. Так-то.

Я никогда не думал, что буду грезить о Берлине, как о рае... земном (рай небесный, пожалуй, скучноват – и столько там пуха – серафимского – что, говорят, запрещается курить. Иногда, впрочем, сами ангелы курят – в рукав –, а когда проходит архангел – папиросу бросают: это и есть падающие звезды). Ты будешь ко мне приходить раз в месяц чай пить. Когда-же заработок мой лопнет – амери́кну, с тобою вместе. Только что, обе сестрицы мои отправились держать экзамен, – и я сочинил для них «песню о провале» после которой они расплакались. Люблю тебя.

Перечел я за эти дни всего Флобера. Прочти – или перечти – «Madame Bovary». Это самый гениальный роман во всемирной литературе, – в смысле совершенной гармонии между содержанием и формой, – и единственная книга, которая, в трех местах, вызывает у меня горячее ощущение под глазными яблоками: lacrimae arsi (это не по-латыни).[10]

Мне сегодня почему-то кажется, что мы с тобой скоро будем очень счастливы. «Багряной лентою заката твой стан, как шелком, обовью»[11] (кажется так) – что впрочем не особенно модно, любовь моя.

Сейчас опять засяду за Морна. Боже, как хочется тебе почитать... Неистово и бесконечно люблю тебя, – почерк твой, похожий на твою походку, голос твой – цве́та осторожной зари. Целую тебя, глаза твои целую, – и вдоль черной тесемкой... Люблю. В.

VI – 26

<Из Берлина в санаторий Ст. Блазиен в Шварцвальде, на юге Германии>

Мой обезьянысч,[12]

вчера около девяти я вышел пройтись<,> чувствуя во всем теле то грозовое напряженье, которое является предвестником стихов. Вернувшись к десяти домой я как-бы уполз в себя, пошарил, помучился и вылез ни с чем. Я потушил – и вдруг промелькнул образ, – комнатка в тулонской плохенькой гостинице, бархатно-черная глубина окна открытого в ночь и где-то далеко за темнотой – шипенье моря, словно кто-то медленно втягивает и выпускает воздух сквозь зубы. Одновременно я вспоминал дождь, что недавно вечером так хорошо шелестел во дворе, пока я тебе писал. Я почувствовал что будут стихи о тихом шуме, – но тут у меня голова затуманилась усталостью и чтобы заснуть я стал думать о теннисе, представлять себе, что играю. Погодя, я опять зажег свет, прошлепал в клозетик. Там вода долго хлюпает и свиристит после того, как потянешь. И вот, вернувшись в постель, под этот тихий шум в трубе – сопровождаемый воспоминанием-ощущеньем черного окна в Тулоне и недавнего дождя, я сочинил две строфы в прилагаемом стихотвореньи, – вторую и третью: – первая из них выкарабкалась почти сразу, целиком, – вторую я теребил дольше несколько раз оставляя ее, чтобы подравнять уголки или подумать об еще неизвестных, но ощутимых остальных строфах. Сочинив эти вторую и третью, я успокоился и заснул – а утром, когда проснулся, почуствовал что доволен ими – и сразу принялся сочинять дальше. Когда в половину первого я направился к Каплан (мадам) на урок, то четвертая шестая и отчасти седьмая были готовы, – и в этом месте я ощутил то удивительное, необъяснимое, что быть может приятнее всего во время творчества а именно – точную меру стихотворенья, сколько в нем будет всего строф; я знал теперь – хотя может-быть за мгновенье до того не знал – что этих строф будет восемь и что в последней будет другое расположение рифм. Я сочинял на улице и потом за обедом (была печенка с картофельным пюре и компот из слив) и после обеда, до того как поехать к Заку[13] (в три часа). Шел дождь, я рад был, что надел синий костюм, черные башмаки, макинтош и в трамвае сочинил стихотворение до конца в такой последовательности: восьмая, пятая, первая. Первую я докончил в ту минуту, как открывал калитку. С Шурой играл в мяч, потом читали Уэлльза под страшные раскаты грома: чудная разразилась гроза – словно в согласии с моим освобожденьем – ибо потом возвращаясь домой, глядя на сияющие лужи, покупая «Звено» и «Observer» на вокзале Шарлотенбурга, я чувствовал роскошную легкость. В «Звене» оказалось объявленье «Воли России» (посылаю его тебе, а сборник завтра достану). По дороге домой зашел к Анюте,[14] видел Е. Л.,[15] он как раз получил письмо от С. Б.[16] Около семи они отправились в какой-то магазин, я пошел домой и по уговору с Анютой выскреб из под газет и нафталина твою шубку (с таким милым обезьянышем на воротнике...) Завтра Анюта ее упакует и я тебе ее пришлю. До ужина читал газеты (от мамы получил письмо; им живется тесно но неплохо) потом ел картофель с кусочками мяса и много швейцарского сыра. Сел писать к тебе около девяти, т.е. потянулся за блокнотом и вдруг заметил письмецо пришедшее за мое отсутствие и как-то не замеченное мной. Милое мое. Какое обезьянышное письмецо... Кажется не столько воздух, сколько «семейные дела» гонят тебя из S. B.[17]? Анюта говорит – и я думаю что она права – что горный воздух часто действует так сначала – но потом через два-три дня привыкаешь – и становится очень хорошо. Нет, обезьяныш, не возвращайся – будешь сунут в самый старенький, самый гаденький чемоданчик и отослан обратно. Католикам завтра пошлю твой выговор, – спасибо, обезьянысч.[18] Я оставлю спинку этого листа – белой, – спать хочу. Без меня человечек принес папирос. Я взял у Анюты 30 марок и завтра столько-же получу от Капланов. Люблю тебя, обезьянысч. В.

VI – 26

<Из Берлина в Шварцвальд>

Радость,

раньше чем описывать тебе сегодняшний необыкновенный, оглушительный успех (о котором вероятно будет намек в газетах) должен тебе, как полагается, рассказать мой день. Утром покатил к Заку, под дождем играл с ним в мяч. По дороге домой зашел в «Москву» но там последнего номера «Воли России»[19] не оказалось. Под дождем вернулся во свояси. К обеду была белая, безвкусная рыба и черешни (Нет, ты прямо не можешь представить себе, какой успех!) Затем – все под дождем – понес твою шубку к Анюте (тщательно завернув ее, – не Анюту, а шубку). У Анюты нашел симпатичное ленино мыльце,[20] за которое очень, очень благодарю. Метнулся к Капланам (это знаешь первый раз такой успех. Я страстно жалел что тебя не было, радость моя) и в пять уже был дома, – с двумя новыми книжками взятыми по дороге у «Ладыжникова.»[21] Почитал, повторил несколько раз вслух стишок, переоделся в смокинг, поужинал (мясики, вайсекэзишко[22]) и, трахнув коньячку, отправился к восьми часам на Бельвю штр. 3, где должно было произойти торжество. Народу уже было много, поговорил с Айхенвальдом,[23] с Сергеем Горным,[24] с неожиданным Кардаковым.[25] Кардаков мне удивительно рассказывал отношенье крестьян к нему, энтомологу, работающему в Уссурийском краю. Это отношение было скверное (чуть не дошло до убийства) по двум причинам. Во первых: он просил мальчишек доставлять ему жуков, платил за штуку 2 копейки. Мужики стали говорить, что вот, мол, «доктор» покупает жука за грош а продает за тысячу рублей. Однажды он посоветовал ребятам поискать для него одного редкого сибирского жука среди сложенных дров. Ребята жуков нашли, но поленья здорово пораскидали – и мужики решили Кардакова прикончить. Во-вторых: все они считали (я теперь понял, что значит «гром аплодисментов». Это была настоящая овация) что Кардаков – доктор – и к нему валом валили больные, да беременные бабы. Он старался объяснить им, что лечить не умеет, но они были уверены что он это нарочно, из злобы, из гордости. Наконец не выдержал и перебрался в другие места. Затем подскочил ко мне Лясковский[26] – не человек, а крючек (а должен тебе сказать что утром он ко-мне написал – прося быть ровно в восемь и добавляя, что билета, мол, вам не нужно, – у вас место в президиуме) и этак небрежно, не глядя на меня, заметил: «Знаете что, Вл. Вл. вы лучше сядьте в первый ряд, – вот у меня как раз билет. Вот, пожалуйста.» Звонок, все расселись. Когда разместился президиум (Ясинский,[27] Зайцев,[28] проф. Айхенвальд, Татаринов[29] и т.д.) оказалось, что одно место пустует – но не смотря на просящий шепот Ясинского и Айхенвальда я отказался его занять. А Лясковский сидел у краешка стола и избегал со мной встретиться взглядом. Удивительная личность. Началось. Ильин[30] сказал недурную речь после вступительного слова Ясинского и затем какие-то юноши разыграли «Юбилей» Чехова. Последовал антрактик, – наконец звонок, и Лясковский на лету бросает: «Вы, Вл. Вл. там скажите, чтобы кто-нибудь вас объявил, – а то пожалуй сейчас начнет Офросимовская группа.» Тут я наконец рассердился и сказал ему буквально: «Нет уж, батенька, это уж вы устройте. А я здесь посижу в артистической.» Он блеснул пенснэ и покорно побежал. Из-за занавеса я услышал, как в полной тишине Ясинский назвал меня. И сразу обрушились рукоплесканья. Я раздвинул занавес и вышел на передок сцены. И когда я кончил читать (а прочел я без запинки и, кажется, достаточно громко) весь огромный зал, набитый битком так захлопал, так зашумел, что даже приятно стало. Я трижды выходил. Грохот все не умолкал. За кулисами пронесся Лясковский и сухенько бормотнул: «Отчего такой шум? Неужели это вам?» Несколько людей меня снова вытолкнули на сцену – и зала не хотела смолкать, орали «бис» и «браво» и «Сирин». Тогда я повторил опять мое стихотворенье и прочел его еще лучше – и опять – грянуло. Когда я вышел в залу ко мне бросились всякие люди, стали трясти руку, Гессен[31] с размаху лобызнул меня в лоб, вырвал мой листок, чтобы стишок напечатать в Руле. И потом, после одного действия из «Не все коту масляница» опять все меня поздравляли и я ужасно жалею, радость, что тебя не было. Где-то вдали сидел бледненький Шура с отцом, были и Капланы, и всякие девы, и та глухая дама, которая помогала тебе переводить словарь. Я вернулся домой к двум, сел тебе писать, – но не кончил, – и продолжаю сегодня. Погода лучше, но ветренно. Получил письмо от мамы и от – Панченко. Сейчас пойду к Maman Каплан на урок. О, моя радость, моя любовенька как ты поживаешь, что делаешь, помнишь-ли меня? Я тебя очень люблю сегодня. А вчера вечером когда шел по Потсдамер штр. – вдруг почувствовал так тепло, что ты существуешь, – и какая ты радость. Подумай, если хорошую сумму получу за перевод «Машеньки» мы еще покатим с тобой в Пиринеи. Хозяйке я вчера заплатил (когда вернулся от К.). Вышло всего 55 м. 20 пф. (52+ за молоко). Милое мое, счастье мое, милое, милое... Ты не думай, я и вечером сегодня тебе напишу. Ну вот, моя душенька (какая душенька...), надо мне итти, да и второй листочек очень кстати кончился. В.

Фото: Геннадий Барабтарло

Вид с железнодорожного моста недалеко от дома 22 по Несторштрассе, где жили Набоковы. По этому мосту ВН проходил по крайней мере два раза в день и, вероятно, останавливался. Это место описано в конце «Других берегов»

VI – 26

<Из Берлина в Шварцвальд>

Тепленький,

с утра дождь, дождь... Хорошенький июнь, нечего сказать... Капает на подоконник, потрескивает, словно отпирает без конца тысячи крохотных шкапчиков, шкатулочек, ларчиков, – бессмысленно и деловито, в темноте, во дворе, где по-своему, с послушным, ровным шелестом принимает дождь моя кривая акация. Утром вышел опустить письма, а потом больше не шевелился. Размышлял. Вот хочу написать рассказик. Будет он называться так: «Комнаты». Или даже: «Сдается комната». О комнатах, об этой длиннющей анфиладе комнат через которую приходится странствовать, о том что у каждой комнаты свои голоса (замков, окон, дверей, мышей, стон шкапа и скрип кровати) непохожие на голоса другой, о том что зеркало смотрит на человека как тихий больной, утративший разум, способность воспринимать, удерживать видимое, – безумным ясным взглядом, – и о том, что мы так незаслуженно оскорбляем вещи своим невниманьем, о том как трогательны лепные орнаменты потолка, на которые мы никогда не смотрим, которых никогда не замечаем. А ты помнишь, тепленький, чету паутинок висевшую над моей постелью на Траутенау штр.? Так-то раздумывал, потом читал Henry James,[32] попивал молочко. Изредка доносились пансионные звуки. Мелькнуло – в дебрях коридора – пререканье между хозяйкой и ее сыном:

"– А в четыре – "

"Я не понимаю, мама, отчего ты никогда не хочешь выслушать мое мненье – "

"– В четыре пойдем в зоологический, в пять вернемся, в шесть – "

Но в общем пансион очень тихий, очень приятный. Горничная и сестра до приторности услужливы. Я очень рад, что поселился здесь. А обед был сегодня воскресный: суп с пельменями, хорошо поданное мясо, тарталетка с земляникой и битыми сливками. Зато ужин был как всегда, – яйцо, мясики. Тепленький, и сегодня от тебя не было ничего. Вероятно дождь помешал.

Сейчас без четверти десять, еще напишу маме, потом лягу. Это ужасно – я кажется ничего не смогу ей послать пятнадцатого: от Заков мне следует 120 мар., – 30 Анюте, 60 – квартира и мелочи, 25 – в Тегель,[33] 5 про запас. А паспорта?

Тепленький, мы вас очень любим, очень уважаем. Розы совсем высохли, но еще стоят на столе.[34] В черном, зеркальном блеске окна отражается моя пишущая рука и оранжевый тюльпан лампочки. Тепленький...

В.

VI – 26

<Из Берлина в Шварцвальд>

Воробышко,

нынче лил дождь не переставая ни на одно мгновенье, – ужас, – и сейчас льет. Я хотел поехать к Заку на мотоцикле, но шофер отказался ехать, – слишком скользко от дождя. Целый ряд мотоциклов, а шоферов не видать. Мне указал прохожий на кабак. Там они все сидели и пили кофе с молоком, в больших чашках. Пришлось покатить трамвайчиком – и когда я пришел к Заку перед макинтоша был сырого, шоколадного цвета. Гимнастику делали, читали. Вернулся домой и нашел письмо от мамы, пересылающей мне письмо от Bobby de Calry[35] (очень милое, собирается кажется нас пригласить к себе) и письмо – к ней – от Сергея.[36] Не могу удержаться чтобы не переписать его: «... я не сразу ответил на твое письмо. Не мог писать потому что в душе была страшная буря. Я хочу сегодня объяснить тебе в чем дело. Нужно чтоб ты поняла всю важность того решенья к которому я пришел, к которому я не мог не придти. Ты знаешь, что вся моя жизнь за последние десять лет была ужасной жизнью, жизнью не только грешной, но и преступной к самому себе. Я никогда не прибегал к той силе которая помогает и направляет на иные пути. Ты знаешь, что мы не были воспитаны в православном духе. Для меня православие никогда не было и не могло быть помощью. Но как всегда бывает в жизни, наступила минута, когда я почувствовал толчек из вне. Я оказался перед мертвым и страшным тупиком. С другой стороны человек с которым я связал свою жизнь и которого я люблю больше всего в мире – вернулся к церкви т.е. получил такой-же толчек из вне. Это были страшные дни. Я перехожу в католичество с полным сознаньем неминуемости этого шага и с совершенной верой в его необходимость. Да, влияние на меня конечно было: но влиянье не минутное, не преходящее. Скорее помощь. Влияние бессознательное, исходящее от Бога. Католическая церковь строже, требовательнее православной. Мне нужна сила руководящая и сдерживающая меня. Вера пришла, Бог подошел ко мне вплотную. На этой неделе состоится церемония и я прошу думать и молиться обо мне. Я знаю что это не наносное, а верное, истинное, настоящее. Я буду причащаться каждый день, чтобы убить в себе грех, чтобы Бог дал мне силы, бодрость и волю. Я буду жить один. Мы не расстаемся в полном смысле этого слова. С ним я все также вместе как был. Но жизнь наша в одной комнате несовместима с вхождением в какую-бы то ни было церковь. Мне не легко, мне очень трудно: нельзя одним ударом отрезать громадную часть моего «я». Эта часть должна перемениться, дать место чему-то новому и не грешному. Если-бы можно было в православной церкви причащаться чаще четырех раз в год – я не уходил бы от нее. Пойми как все это важно и не укоряй меня: мне самому трудно, но жду небесной благодати.»

Обедал (телячья котлета, компот из черешен), затем поплыл (в шоколадном макинтоше) к Каплану на урок. Придя домой сел писать письма, – к Bobby, к маме (посылаю ей двадцать пять марок), к Панченко (тоже 25) и к Лене. А затем... Кош, какой рассказик! Я облизывался, когда приступил. Называется так: Нечет (сказка), – и это о том как чорт (в образе большой пожилой дамы) предложил маленькому служащему устроить ему гарем. Ты скажешь, ветреная Геба,[37] что тема странная, ты может-быть даже, поморщишься, мой воробышко. Но увидишь. Je ne dis que cela…[38]

Ужинысч был обычайный. Сейчас половина десятого и я в стареньких сереньких штанах.

Воробышко, как твое настроение? Надеюсь что уже не в Тотмосе[39] получишь это письмо. Боюсь, что если ты откроешь на второй странице то подумаешь, что я сошел с ума. Правда я на всякий случай понаставил кавычек. Я думаю, что в общем хорошо для Сергея. Правда – католичество вера женственная, стрельчатая, – сладость расписных окон, страждущая нежность молодых Севастианов...[40] Я лично предпочитаю самого завалящего, лысенького попика – этакому шелестящему аббату с лжевдохновенным, восковым ликом. И когда я подумал о том какая у меня чудесная счастливая, «своя», религия… Ну все равно. Вероятно у Сергея это – увлеченье, но увлеченье глубокое, хорошее, которое очень помогает ему. Ты-ж, мой воробышко, не слишком сердись на дождь. Понимаешь, ему нужно итти, он не может удержаться, – это не его вина; ведь падать вверх – он не умеет. Счастье мое, я из<-за> него почти две недели не играл в теннис (я не сравниваю, конечно). А просто – люблю тебя. В.

16/VI</1926>

<Из Берлина в Шварцвальд>

Милое мое,

видел во сне, что с кем-то иду по Дворцовой Набережной, вода в Неве свинцовая, густо переливается – и мачты, мачты без конца, большие судна и маленькие, разноцветные полоски на черных трубах, – и я говорю моему спутнику: «Какой большой флот у большевиков!» И он отвечает «да, вот мосты пришлось убрать». Потом мы обогнули зимний дворец и почему-то он был совсем фиолетовый – и я подумал что вот нужно отметить для рассказа. Вышли на дворцовую площадь, – она была вся сжата домами, играли какие-то фантастические огни. И весь мой сон был озарен каким-то грозным светом, – какой бывает на батальных картинах. Около двенадцати вышел (в новеньких штанах, благо – солнце), переменил книги в Librairie,[41] заплатил там восемь с полтиной и направился в сквер на Виттенберг-плац. Там на скамейке, между старичком и нянькой, читал с полчасика, наслаждаясь прерывистым, но жарким солнцем. К часу пошел объяснять Madame K. что Joan[42] – женщина, историческое лицо и объяснив (до субботы), вернулся домой, пообедал (битки, земляника со сливками) затем сел писать «Нечет»;[43] около шести зашел на Регенсбургер, но видел только Софу,[44] вернулся, отдал (и записал) белье горничной – и сел опять за рассказик. Уже написано семь страниц (больших), а будет я думаю около двадцати. Меж-тем пошел дождь – и он кажется помешает мне пойти погулять до сна. А к ужину кроме мясиков было три сладеньких пирожка, – макаронистые, сверху поджаренные и посыпанные сахаром (и преневкусные). Насчет молока: это – другое молоко, подороже, в герметически закрытых бутылях, замечательное, – не киснет. Вот, милое мое, каков был шестнадцатый день моей соломенности. От тебя ни слуху, ни духу. Отчего ты так редко пишешь, милое мое? Я ужасно жалею что не устроил тебе такой блок-нотисч как ты мне устроила, – с числами.[45] Сейчас без пяти девять. Во дворе резвятся две толстеньких кофейных таксы, – сверху кажется – просто катятся две колбасы без лапок. Милое мое, не знаю где ты сейчас (где ты будешь читать это письмо). Я тебя люблю. Мое милое, я тебя люблю. Слышишь?

В.

<6 – VII – 1926 >

<Из Берлина в Шварцвальд>

Милая моя жизнь,

утром (было перламутрово пасмурно) поехал к Заку, читал с ним рассказ Wells’а[46] (о том, как у одного человека вследствии электрического удара случилась престранная вещь с глазами: он видел остров на антиподах – морской берег, скалы загаженные пингвинами – но там жили одни его глаза, – он вскоре понял что сам находится, – где и был раньше – в Лондоне, слышал слова друзей, мог ощущать предметы – но видел только этот берег и пингвинов и тюленей, которые, переваливаясь, ползли сквозь него, – и когда он сам с помощью друзей взбирался по лестнице – в Лондоне – ему казалось, что восходит по воздуху, висит над песчаным берегом, над скалами.) Почитав, долго ели кружовник (похожий на маленькие футбольные мячи) в саду и затем погуляли. Я вернулся домой, обедал (что-то вроде «беф Строганов» и очень вкусная сладкая поджаренная яичница) и увидя, что солнце вышло, отправился (с «Крейцеровой сонатой») в Груневальд. Там было удивительно хорошо, хоть и людно – и вода после недавних бурь сористая. Прошел торговец, неся на отвесе словно нити разноцветных бус и выкрикивая: «метр один грош». Оказалось, что это – бумажные ленты леденцов! Пробыв на солнце около трех часов я не спеша, пешочком, отправился домой. В одном месте, на Hohenzollerndamm строился дом, сквозь него, в кирпичные проймы, видна была листва, солнце омывало чистые пахнущие сосной балки – и не знаю почему, но какая-то была старинность, божественная и мирная старинность развалин, – в кирпичных переходах этого дома, в неожиданной луже солнца в углу: дом, в который жизнь еще не вселилась был похож на дом, из которого она давно ушла. А дальше в глубине одной из боковых улиц мне явился – восточный вид: настоящая мечеть, фабричная труба похожая на минарет, купол (крематорий), деревья на фоне белой стены похожие на кипарисы – и две козы лежащих на желтой траве, среди маков. Это было мгновенное очарованье – его рассеял грузовик – и восстановить его я уже не мог. Прошел я дальше через Фербеллинер плац, где некогда на скамеечке сиживали большой, красивый и маленький, гаденький – и через Гогенцоллернплац, где разошелся я случайно с такой милой, милой маской,[47] – в еще более давниe времена. Насчет давних времен: в берлинской «Иллюстрированной газете» воспроизведен рисунок из журнала мод 1880 года: платье для лаунтенниса. Изображена, как-то боком к сетке (похожей на рыбачью сеть) дама с малюсенькой ракеткой поднятой таким жеманным движеньем – а за сеткой стоит с такой-же жеманной ракеткой господин в высоком воротнике и полосатой рубашке. Дама-же одета так: очень темное платье, большущий турнюр, полоса кушака по нижней части стянутого живота, тугой бюст – и по середине с подбородка до пупа ряд бесчисленных пуговок. Ножка на высоком каблучке скромно мелькнула из под нарядного подола, и как я уже говорил ракетка поднята, – над большой волнистой шляпой. В таком платье вероятно играла в теннис Анна Каренина (см. роман того-же названья). Эту картинку мы вчера видели с Шурой, когда в кабаке пережидали дождь, – и очень смеялись. Дальше пошел я по Регенсбург и зашел к Анютам. Однако там никаких анют не оказалось и я сел поджидать их в небезызвестном кафэ на углу где последние мои монетки ушли на стакан пива. Вскоре (с пакетами) проплыла Анюта и я за ней проследовал. Посидел у нее, съел тарелочку малины и условился, что завтра зайду в контору за деньгами. (Нынче занял у нее одну марку). Вернулся я к восьми домой, ужинал (мясики и салат томатовый). Звонила Татаринова,[48] сообщила, что завтра утром в Тегеле – похороны матери Усольцевой (у них произошла настоящая трагедия: Усольцев делал впрыскиванья жене и теще. У обеих последовало зараженье крови. Н. Я. выжила, мать ее, шесть недель промучившись, третьего дня умерла). Сейчас половина десятого. Небо чистое – теплынь. И я пишу к тебе, жизнь моя милая. Милая моя жизнь, отчего это ты мне ничего не пишешь о твоем новом знакомом «из Москвы»? А? Мне очень любопытно... Он молодой, красивый? А? Культяпушка, милое мое, дней через десять, я думаю, что вернешься. (Но все-таки постарайся дотянуть до двадцатого... Мне очень трудно это говорить тебе, но право-же – чем дольше ты там пробудешь, тем лучше тебе будет, жизнь моя) Хорошая бабочка? [49] Я ровно два часа над нею бился – зато ладно вышло. Жизнь моя, если-б ты знала как кошки кричат на дворе! Одна кричит истошным басом – другая мучительно завывает. Будь у меня сейчас револьвер под рукой, я бы стал в них палить, честное слово! Меня эта бабочка здорово утомила. Жизнь моя, люблю вас. Читал нынче «Крейцерову Сонату»: пошловатая брошюрка, – а когда-то она мне казалась очень «сильной». Немало еще интересного найдешь в боковых отделеньецах, жизнь моя милая. В.

гор. [50] 1. часть розы 2 воспоминанье 3 Дедушка 4 если не – то глуп 5 видно в мешке 6 Древний автор 7 Сговор Верт 1 В столицах... 8 Злой человек 9 Хорош только когда открывается 10 дерево 11 говорится о винограде 12 философ-экономист 13 река

гор. [51] 1 Сверхестественный жулик 2 женское имя 3 рыба 4 коричневое 5 Невежа 6 игра 7 человек, выбор, опыт Верт 8 река 4 художник 3 плати... 9 рыба 1 камень 10 прощай 11... Все вторит весело громам![52]

Crestos lovitza Sirin[53]

Песенка[54]

Кош хороший, Коши, Коши,

Коши, Коши, мой роскоши...

Песенка[55]

Лезет люд на башню ратуши,

Удивляются люди́:

Ах вы милые, мохнатыши,

ах, лохматыши мои!...

VII – 26

<Из Берлина в Шварцвальд>

Моя бесконечная любовь,

нынче мне не хочется рассказывать тебе о том, как ездил в Груневальд, как обедал, как играл в теннис, как читал мою «речь» на заседании правленья (опять похвалы, похвалы... мне начинает это претить: ведь дошли до того, что говорили, что я «тоньше» Толстого. Ужасная вообще чепуха) – обо всем этом даже нынче не хочется тебе рассказывать, а хочется только говорить о том, как я люблю, как я жду тебя. Даже задачки сегодня не будет: Милейший[56] отпросился в Зоологический сад, по делу (туда привезли тетку маленького Шоу; он еще не знает. Ужасно сложная и грустная история. Как-нибудь расскажу тебе подробнее). Мне хотелось-бы чтобы ничего, ничего не было-бы в этом письме, кроме моей любви к тебе, счастье и жизнь моя. Когда я думаю о том, что я тебя скоро увижу, обниму – у меня делается такое волненье, такое чудное волненье, что перестаю на несколько мгновений жить. За все это время я всего только раз видел тебя во сне, да и то, очень мимолетно. Я не мог, когда проснулся, вспомнить весь сон, но я чувствовал, что в нем было что-то очень хорошее; как иногда чувствуешь, не открывая глаз, что на дворе солнце – и потом неожиданно, уже к вечеру, снова задумавшись над этим сном, я вдруг понял что то хорошее, восхитительное, что скрывалось в нем, была ты, твое лицо, одно твое движенье, – мелькнувшее через сон и сделавшее из него нечто солнечное, драгоценное, бессмертное. Я хочу тебе сказать, что каждая минута моего дня, как монета, на исподе которой – ты – и что если б я не помнил тебя каждую минуту, то самые черты мои изменились бы: другой нос, другие волосы, другой – я, так что меня просто никто бы не узнавал. Моя жизнь, мое счастье, мой милый чудесный зверь, умоляю тебя обо одном. Сделай так, чтобы я один тебя встретил на вокзале – и больше того, чтобы в этот день никто-бы не знал что ты приехала, – а объявилась бы ты только на следующий. Иначе все будет для меня испорчено. И я хочу чтобы ты приехала очень полной, и совсем здоровой, и совсем не встревоженной всякими глупейшими, практическими мыслями. Все будет хорошо. Жизнь моя, сейчас поздно, я немножко устал; небо раздражено звездами. И я тебя люблю, я тебя люблю, я тебя люблю, – и вот как может быть создан целый громадный сплошь сияющий мир – из пяти гласных и пяти согласных. Покойной ночи, моя радость, моя бесконечная любовь. Я сейчас думаю о том как ты вздрагиваешь, когда засыпаешь – и еще о многом другом, о том единственном, что словами не выразишь.

Фото: Геннадий Барабтарло

Гостиная в доме 623 на Вышней улице в Итаке, где Набоковы жили в 1951 г. Этот интерьер описан отчасти в «Бледном огне» (см. первые два стиха поэмы Шейда)

<Из Праги в Берлин>

<Почтовый штемпель от 17.V.30>

Здраствуйте, моя радость,

Горлину[57] можешь сказать, что 1) на их вечере выступать не буду – пусть сами выгребают 2) будут-ли они выпускать сборник в «Слове» или в «Петрополисе», – все равно участвовать не буду – я не молод и не поэт. Шерману передай, что мне очень понравились его статьи об Иване Алексеевиче.[58] Поклонись хозяевам. Купи, моя любовь, Посл. Нов.[59] от четверга (у этого самого, как его – ну ты знаешь – не могу сейчас вспомнить). Был я вчера в музее, мне показывали прекрасные коллекции – не такие, конечно, полные как в Берлине, но это чехам сказать нельзя (вспомнил, – Лясковский) и много у них неверно названо. Только что был Федоров, о котором я вам писал, мое счастье. Он очень советует ехать в Варну, там чрезвычайно дешево и много бабок. Дорога отсюда стоит 20 марок, всего – от Берлина, – значит 40, на две персоны или зверя – 80, туда и обратно 160, а комнату можно за 20 (для двух животных), в месяц, и пища стоит на двух в день 1 марку, – и того нам нужно с тобой на месяц жизни и путешествие марок 250 (широко). Мы поедем, я думаю, в первых числах июня. Змей там нет, а Нем. Данченко[60] в два счета устроит визу. Я тебя люблю, – прямо смешно, как ты мне не достаешь, моя душенька. Тут на трамвайных остановках ярко голубые, круглые фонари, много аспидно черных домов, очень узкие панели и нельзя курить в прицепном вагоне трамвая. На днях отправляемся к Бобровским. Кирюша[61] образован, прекрасно знает литературу и влюблен в очень миленькую барышню. Мама помнит Масальского[62] по Петербургу, о том, что он сидел в тюрьме здесь никто не знает, так что я всем рассказываю, с подробностями, скажи это Анюте. А на самом деле молчу, как рыбка или говорю только хорошее. Породолжаются рауты у Крамаржа,[63] с хозяевами не разговаривают, а только жрут и недавно Кизеветтер[64] подрался с каким-то другим старичком из-за заливного. В одном советском сборнике были мемуары одного комисара, он рассказывает, между прочем, как раздавали вещи из нашего дома и как он взял себе китайского болванчика с кланяющейся головой. Я так его помню, этого болванчика. Были-ли вы у Миш, моя красавица, что вы поделываете, вообще? В Варне дивное морское купанье. Мы там будем ловить Papilio alexanor.[65] M^me Федорова любит целовать гусениц в головку, это у нее прямо вошло в привычку. Как только получишь деньги пришли мне что-нибудь, скажем десять-пятнадцать марок, кроме путевых 20. Веду сейчас переговоры с одним чешским издательством насчет «Машеньки», не знаю выйдет-ли (это через чешку, живущую у мамы). Милое мое, я вас целую. Как ваше здоровьице? Да, я тебя люблю, я тебя бесконечно люблю. Пожалуйста пиши мне, а то я опять захандрю и перестану писать. Любовь моя, ларентия[66] моя teplovata. B.

Фото: Геннадий Барабтарло

Париж, кафе, в котором Набоков с Буниным, Алдановым и Ходасевичем умеренно кутил в 1937 г., о чем упоминается в письме от 25 января 1937 г.). Это изображение получилось двойное: несколько «навеселе»

<Из Парижа>

<Почтовый штемпель от 3 – II – 36>

Счастье мое дорогое, никаких вечеров в Голландии устраивать не буду, это совершеннейшая ерунда. В Брюсселе вечер франко-русский будет вероятно, 18^го или 19^го, после чего вернусь в Берлин. Не хочу больше слышать об идиотической затее Каплана[67] (собственно подбивала-то его по доброте душевной Зина[68]). Ерунда какая.

Не забудь мне прислать копию M^lle О (как-же я мог отдать мой единственный экземпляр Hellens’y?).[69] Вечер (в среду прошлую) у Раисы Aбр.[70] распался оттого-что муж и дочь заболели гриппом, – теперь выздоровели и она опять соберет ту-же компанию. Зине[71] я подарил две орхидеи, а dédommagement[72] она, конечно, не приняла. Скажи «Петрополису»,[73] – надо, чтобы «Отчаяние» появилось здесь в некотором количестве, в обе газеты нужно послать (персонально – критикам обоим), ведь сейчас в связи с моим вечером можно кое-что продать. Мне совершенно несносна жизнь без тебя и без мальчика.[74] летал только что мокрый снег, Сена – желтая, сырость мгновенно принимает форму ног, как только выходишь. Так ты говоришь, что он, маленький, видит меня во сне? Душенька мой.

Господи, я побывал у Калашниковых[75] – и больше к ним ни ногой (они живут сразу за углом – но этого не знают), разговор был исключительно о Корсике, Феликсе и Бобби (которому я отсюда написал, он оказывается несколько раз запрашивал общих знакомых, как достать мои книги о которых читал в N.Y. Times, – это мне сказала графиня Граббе, – которую я знавал, когда она была Белосельской), Калашников рыдал, много говорил о своих и чужих половых органах, о богатстве (Татьяна разбогатела), о трепанации черепа, которой он дважды подвергался, и советовал мне читать Claude Farrere’a.[76] Завтракал я – вчера – у Кянджунцевых,[77] оттуда поехал к Ходасевичу: у него пальцы перевязаны, – фурункулы, и лицо желтое, как сегодня Сена, и ядовито загибается тонкая красная губа (а темный, чистенький, узенький костюм так лоснится, что скользко глазам), а жена с красивыми, любящими глазами и вообще до поясницы (сверху вниз) недурна, но дальше вдруг бурно расцветают бедра, которые она виновато прячет в перемещающихся плоскостях походки, как пакет с грязным бельем. Владислав ядом обливал всех коллег как обдают деревца против филоксеры, Зайцевы голубеют от ужаса, когда он приближается. Довольно остроумно говорил о «Приглашении» и маленький нос его шевелился между стеклами больших очков и топырились забинтованные персты. Был там-же Фельзен,[78] смотрел на меня преданным взором. Вечером обсуждал с Шерманом[79] и Ил. Ис.[80] что читать и остановился на следующем: прочту три рассказика, все одинаковой длины: 1) Красавица 2) Случай из жизни 3) Оповещение.

Я себе поставил две задачи – пристроить M^lle O[81] и Отчаяние. С Шифриным,[82] насчет моей фильмы, встречаюсь в среду в три. Жду звонков Сюпервьеля[83] и Дениса.[84] Повидаю Эргаз[85] и Марселя[86] в среду. Билеты на вечер Ходасевича расходятся необыкновенно т.е. собственно давно все разошлись и теперь растет склад добавочных стульев. Сегодня вечером «доклад» Шермана (он, вообще, очень в ударе). Илюша[87] очень трогательно старается на меня «повлиять» в религиозном отношении, заводит например издалека разговор, – вот какие дескать бывают замечательные священники, не хотел бы я послушать одну коротенькую проповедь и т.д. Некая мать Мария[88] нашла, что я какой-то «накрахмаленный». Оцени тончик, and the implication.[89] Счастье мое, пиши мне, я много раз перечитывал твое последнее бледненькое дорогое письмо, – душа моя, я чувствую как ты устаешь, это ужасно; когда я приеду то буду мальчиком заниматься весь день, ты отдохнешь. В доме дикие сквозняки, не представляю как тут жила бедная А. О.,[90] и никогда не бывает солнца, но самая квартира очаровательно-удобная. Бешено хочется курить, но, кажется, все-таки сохраню невинность. Я Зёке[91] писал – был у Вавы, видел старика, там они снимают все голых, вся квартира в шерсти линяющего (и очень бойкого) фокса. Любовь моя!

В.

<Из Парижа в Берлин>

<Почтовый штемпель от 10 – II – 36>

Счастье мое дорогое, – чтобы не забыть, ради Бога пришли мне «Despair,»[92] у меня все на мази, надо поскорее дать Marcel’у.[93] Прости, моя душа, что наседаю. А кроме того надо будет вероятно собираться в Лондон, только-что получил письмо от Глеба,[94] предлагают оплатить дорогу (он пока что только «в принципе» спрашивает согласен-ли я приехать, – я только-что ответил, что – да, но предпочитаю из Берлина на пасхе), там будет англо-русское выступление. Чтобы покончить с делами: здесь усиленно стараются устроить чтение «M^lle O», но если это устроится, то произойдет двадцатого, двадцать первого приблизительно, так что придется мне вернуться сюда из Брюсселя, куда еду 15^го утром.

Вчера днем был у du Bos[95] (très catholique)[96] и толковали о литературе. Он подчеркнуто ласков; наполовину англичанин. Было в общем довольно приятно. Вечер-же прошел пожалуй даже успешнее чем прошлый раз, публики навалило много (причем валили пока Ходасевич читал, а читал он очаровательную вещь, – тонкую выдумку с историческим букетом и украшенную псевдо-старинными стихами). Я сидел с Буниным (в пальто и каскете, нос в воротник, боится безумно простуд) и раздобревшим, напудренным Адамовичем[97] (qui m’a fait un compliment du pederaste[98] «вы еще моложе выглядите, чем прежде»). После перерыва читал я. 1) Красавицу 2) Terra Incognita 3) Оповещение. Для меня все это было огромное удовольствие, treat. Нажрался конфет, насморк лечил мазью и в общем голос вел себя хорошо. Старец тебе расскажет о рукоплесканиях. Потом поехали большой компании в кафе Les Fontaines и там пили шампанское. Пили писатели: Алданов,[99] Бунин, Ходасевич, Вейдле,[100] Берберова[101] и др. Все пили за здоровье Митеньки.[102] Против Владислава сидящего рядом с Ниной сидел ее муж а против Нины сидела его жена. Ça m’a fait rêver.[103] Было очень весело и оживленно (что-то у меня смахивает на каникульную реляцию школьника, но я не выспался). Алданов кричал что 1) «вы всех нас презираете, я вас вижу насквозь» 2) «вы первый писатель» 3) Иван Алексеевич, дайте ему ваш перстень. Иван, однако, артачился, «нет, мы еще поживем,»[104] и через стол обращался так к Ходасевичу: Эй, поляк. Не снимая нимбов, Ильюша[105] и Зензинов[106] тихонько сидели за другим столиком. Домой мы пришли после трех утра. Душка моя, как ужасно жалелось, что тебя не было в Ля Сказе,[107] – душенька моя, любовь моя. Неизбежная протиснулась ко мне Новотворцева[108] (предварительно послав мне записку с таким окончанием: «sans rancune».[109] Это по-моему восхитительно!). Софа[110] сидела кажется со старцем (который был мрачнее тучи). Было много выходцев из прошлого, – знаешь, не совсем уверенное выражение в глазах, – примет-ли меня настоящее. Калашникова я что-то не приметил. Обнялись с Денисом.[111] Тенишевцы. Дамы. В. Лоллий.[112] Поэты. Ходасевич читавший первый так спешил (чтобы меня не задержать, это было очень мило) что Фондик[113] послал ему записку, – медленнее. Сбор полный. Любовь моя, я все гуляю по твоему письму исписанному со всех сторон, хожу как муха по нем головой вниз, любовь моя! Heath’у[114] напишу, – да, это правильно. Берта меня зажала, никак не вывернусь, придется у нее быть. С Анной виделся на вечере и говорил длительно по телефону. Люси[115] так и не видел. Сейчас иду завтракать к Рудневу.[116] Потом к Рошу. Вечером еще выступление, читаю «Уста к устам» для «избранных». Радость моя, как мой мальчик? Душенька мой! Вот ему.[117]

Целую тебя, моя любовь. В.

<Из Парижа в Берлин>

<Почтовый штемпель от 12 – II – 37>

Счастье мое, душенька моя дорогая,

вчерашнее matinée было удачнейшим из моих выступлений (хотя народу было не больше 150 человек, – и толпы местных венгерцев возвращали в кассу билеты).[118] Утром пришли весьма красиво оперенные Мелотом переводы, так что я некоторые читал в двух вариантах. Был, между прочим, Джойс[119]; мы с ним очень мило поговорили. Он крупнее ростом чем я думал, с ужасным свинцовым взглядом: одним глазом уже не видит вовсе, а зрачок другого (который он наставляет на тебя особенным манером, так как не может им вращать) заменен дыркой, причем эту операцию делали шесть раз, пока не удалось пробуравить зрачок, не вызывая кровотечения. Письмо к Мил.[120] забраковали и, вероятно, придется опять с ним повидаться – или писать другое письмо. С И. И.[121] мы выработали план жизни, но многое зависит от Лондонской поездки. Одно меня очень ободряет: успех моих французских вещиц. За лето кроме «Дара» непременно сочиню двe conférence[122] и переведу – или напишу прямо – рассказ-другой. Лето мы проведем на юге – и только в крайнем случае, если ровно ничего с бабочками не выйдет в Лондоне, то придется селиться под Парижем. Но, повторяю, о всяких подробностях о которых шла у нас речь, сегодня писать не буду.

К Gallimard’у[123] я пришел в полдень как было условлено и барышня-телефонница внизу в приемной, где я был единственным посетителем, сказала что у него сидит дама, нужно подождать. Через четверть часа она (телефонница), напевая, надела шляпку и ушла завтракать. Я остался, как в пустыне. В половине я поднялся наверх, спросил у встречного как пройти к Галимару; встречный сказал, что Г. занят и впустил меня в другую, очень изящно обставленную приемную, с креслами, пепельницами и видом на дождь, и там в совершенной тишине я просидел еще полчаса – и вероятно до сих пор там сидел-бы если-бы не догадался опять спуститься вниз. Там, у мелькнувшей служащей в шубке я узнал что Гал. ушел завтракать. Я тогда сказал: «c’est en peu fort.»[124] Она предложила все-таки справиться и наконец в другой части здания мы с ней отыскали Гал. уже в пальто. Оказывается, что его никто не предупредил. Оказалось далее что он сам по английски не читает, но тут-же при мне он записал насчет «Despair,» который прочтет Fernandez[125] и даст мне ответ до 15^го (?). Я просил кроме того Paulhan[126] с которым третьего дня прокорректировал Le Vrai[127] (он выбросил конец так что кончается на «grenier»[128] – но как мне наплевать на эти мои французские испражнения! А вместо poète anglais я поставил «allemand»).[129] Поговорить еще с Гал. и Fernand. Вот.

Софа живет в отельной комнате, с собачкой и двуспальной кроватью. Также невыносима, как всегда. Сегодня завтракал у Шкляверов:[130] совершенно все-то-же как в 33 и в 36, вплоть до меню. Сейчас иду к Fletcher. Получил письмо от Лизбет; они отложили поездку на несколько дней так что я их увижу.[131] Написал ей еще. Послал книжки маме, не тронув Люсиных.[132] Выспался, несмотря на зуд.[133] Matinéе[134] кажется ничего не дало Виктору, т.е. Татаринова пишет к Folder требуя возмещения убытков. Настолько всем понравилось, что решено еще устроить такую штуку – но на других условиях конечно.

Маленького моего целую! Котёнка моего... А тебя, моя душенька, беспредельно люблю и мучительно жду тебя.

В.

<Из Парижа в Берлин>

<Почтовый штемпель от 20 – IV – 37>

My only love,[135] как хорошо, как прелестно все то что ты пишешь о маленьком (и о чердаке!) и вообще это было особенно дорогое письмо (кроме «гнусных сплетен»). В четверг утром я увижусь с приехавшей в Париж с юга Марьей Ивановной.[136] Она пишет: «Я с удовольствием сдам вам с мая месяца свой домик, если это вам подойдет. Также дам вам подробные указанья как устроиться в Фавьере, если вы захотите поселиться в пансионе. Теперь уже нет смысла ехать в Bormes,[137] так как в Фавьере уже хорошо в мае». А я-то как looking forward[138] к его теплу, словам новым, хитренькой улыбке. My darling![139] Но я не знаю как устроиться с перелетом из Берлина сюда – тут Марья Игнатьевна[140] не может пособить. Она была, знаешь, любовницей Горького, Локарта, теперь – Wells’a – quite the mysterious adventuress type.[141] Вообще, не знаю как лучше, ехать-ли через Париж, с перерывом, значит, или через Страсбург. Мне кажется – второе; это уж будет последнее твое испытание, это путешествие, моя усталенькая. Я совершенно перейму его от тебя в Фавьере. По причине (нашей, тебе понятной) даты, мне хочется тебя встретить в Тулоне не позже восьмого мая[142] (да и по причинам коронационным[143] нельзя делать вечера в Лондоне позже этого срока). Из полановских пошлю сегодня книги маме. Готовлю отрывок для П.Н.[144] Операции делать не буду.[145] С Зиной[146] я в контакте – и по ее просьбе просил в Nouv. Lit.[147] отослать ей обратно пушкинский материал который она им с свое время послала. О Кирилле я спрашивал ее в двух письмах, но она еще ничего не ответила.

Те-же слухи дошли и до меня – и я не сомневался что они доползут до Берлина: Морды скользкие набить их распространителям![148] От старца слышал другую версию: что у меня роман с Берберовой. У Кокошкиных действительно бываю довольно часто – и они обе милейшие – подчеркиваю «обе». Каждое мое действие, высказывание, жест, выражение лица подробно и недоброжелательно комментируется в здешних литературных и полулитературных кругах. Вот пример – из наиболее невинных. Как-то, между свиданием в Revue de Paris[149] и обедом у Кяндж.[150] или Кокошк. я, не зная куда деться (шел могучий весенний дождь), сел в кафе на Champs Elysée[151] и заказал чашку шеколада. Случайно там оказался Алданов, мы посидели вместе и потом пошли до Place de la Concorde[152] (я под зонтиком, он в котелке, дождь так и льет с краев котелка), причем я его подробно расспрашивал об исторических ассоциациях площади (о месте где казнили короля, о зданиях сохранившихся с тех пор). Результат: на следующий-же день до меня доходит слух: Сирин по-ночам (!) пьет из снобизма или извращения (!!) шеколад в кафе (т.е. дескать не Pernod или другой аперитив как честный писатель) и из надменного презрения ко всему игнорирует достопримечательности Парижа. Мне в конце концов наплевать на гадости которые с удовольствием говорятся обо мне и думаю что и тебе следует наплевать. А с тобой я считаюсь и буду считаться. Вообще I pull people’s leg a good deal,[153] и это мне не прощается. Жизнь моя, любовь моя, you are part of me and you know it perfectly well.[154] Целую твои руки, твои милые губы, твой голубой височек.

В

<Из Парижа в Прагу>

<Почтовый штемпель от 10 – V – 37>

Мое дорогое счастье, я очень беспокоился, твоя открыточка пришла только сегодня. Я хочу подробностей, как он ехал, маленький мой, трехлетний, как встретился с мамой, узнал-ли ее по портрету…[155] Я даже не знаю где ты остановилась. Как долго, собственно говоря, продлится высылка мне визы? Я хотел-бы выехать в четверг. Боюсь, что ты взволнуешься насчет своего паспорта, но надеюсь, что через бонома,[156] которого завтра увижу можно будет это как-нибудь урегулировать. Во всяком случае хорошо что я успел добыть свой перми.[157] Ты-ж на всякий случай узнай насчет чешского правожительства. Или до 7 – VII приедем сюда?

Получил одновременно известие от Галлимара что они читают «Despair»[158] и известие от Albin Michel[159] (через Дусю)[160] очень отрадные: их читатели дали блестящие отзывы, так что есть все шансы, что Albin книгу купит. Быть может, этой фразой я толкнул счастие под локоть и уже все расплеснулось. Посмотрим. С «Фиальтой» бесконечная возня: Рош переписал не только очень неразборчиво, но еще наделал новых ошибок. Сдам вещь только во вторник. Эта переписка плюс префектура плюс зловещая зубная боль, которая и сегодня (борьба нерва с мышьяком) то и дело просыпается, потягиваясь и вздрагивая, несколько меня измучили. А главное я хочу поскорее приехать к тебе, моя любовь… Как я счастлив, что мы разделались наконец с Германией. Никогда, никогда, никогда я туда не вернусь. Будь она проклята – вся эта холодная сволочь. Никогда. «Наношу» прощальные визиты. Обедал с Буниными. Какой он хам! («Еще бы не любить вас» – говорит мне Ильюша[161] – «вы-же всюду распространяете, что вы лучший русский писатель». Я: «То-есть, как распространяю?!» «Ну да, – пи́шете!»). Зато Вера Николаевна[162] хотя придурковата и еще все жаждет молодой любви («Он иногда так груб со мной, – Лёня» сказала она мне с каким-то гнусным маточным удовольствием о Зурове)[163] но крайне благожелательна и оказала мне много милейших услуг. А Иван с ней разговаривает как какой-нибудь хамский самодур в поддёвке, мыча и передразнивая со злобой ее интонации, – жуткий, жалкий, мешки под глазами, черепашья шея, вечно под хмельком. Но Ильюша ошибается: он вовсе не моей литературе завидует, а тому «успеху у женщин», которым меня награждает пошловатая молва. Был я только-что у Рaшели. Сейчас за-полночь. Я здорово устал. Милая любовь моя, как я люблю твой почерк, эту бегущую тень твоего голоса… Завтра жду длинного письма. Ласкаю чужих детей, – милейшего младенца Иры Б., чудесную девочку Рощиной (он, – Рощин[164] – очень симпатичен, – проводил меня вчера к Дантистке).

Видался с Люсей, совершенно замучившим меня разговором о carte d’identité.[165] Насколько я понимаю, теперь через два месяца, мебель может двинуться в Париж. Так?

Если-б ты знала, как мне хочется писать «Дар». Целую тебя много, много, моя любовь. Устал, перо слепнет и спотыкается. Вчера искал тщетно для мальчика открытку с поездом. В одной лавке мне сказал продавец: «нет у меня с поездами, mais si vous voulez avec de jolies filles…»[166] Какие тут цветут красные каштаны!

В.

Фото: Геннадий Барабтарло

В густом тумане видно здание в Корнельском университете, где Набоков преподавал десять лет и куда ведут загадочные следы

<Из Лондона в Париж>

VI – 39

Утра

Моя любовь, утром вчера, конечно, был в музее где геспериды засасывают меня (вообще это обаянье бабочек – какая-то блаженная бархатная бездна), завтракал дома и после завтрака написал три, – нет, четыре письма, – нет, даже пять: к Винаверу,[167] Елизавете Гилль[168] (с мольбой о переводческой работе), ответ полковнику Гарсию[169] (пригласившему меня завтра к чаю), два слова Флоре[170] (просившей меня ее известить, когда Гарсиа откликнется), Лиям и Чернавиной,[171] – от которой через десять минут после ухода моего письма, получил приглашение (и предложение небольшой работы – перевод), – буду у нее завтра. К четырем отправился к Шкловской,[172] при мне написавшей письмо некоей Левицкой (бывшей пассии Милюкова), которая по уверению Зин. Дав. охотно предоставит апартаменты для вечера английского чтения – платного, разумеется. Оттуда пошел к Саблиным,[173] – она с сильным насморком, в синих очках, в коричневом платке, у нее живет в мое замещение Владимир Кирилл.[174] В семь часов обедал и поехал с Гаскеллем[175] в театр, – шекспировское представление на вольном воздухе, Much Ado About Nothing[176] – во всех смыслах. Представь себе уголок парка (Regent Park), ряды стульев, зеленых, садовых (которые обычно сдаются черными старушками) в задних рядах и зеленых, палубных в первых. Тут-же выдаются пледы, – я надел две фуфайки, хозяйский overcoat[177] и берет. Сцена – свеже-побритый газон в окружении деревьев и цветущих кустов, у «рампы» ряд холмиков из скошенной травы остроумно скрывающих микрофоны. «Блестящая» хоть несколько закутанная публика, – великолепные актеры. Погода была идеальная, долго держался день, все время пока укладывались деревья спать вместе с ветром и птицами были слышны дрозды, потом голуби, и ход этого естественного вечернего действия не совпадал вовсе с ходом театральным – так что небо и парк играли одно, а люди другое, – а потом, когда наступила ночь, небо стало совсем лиловым, а освещенные деревья ядовито зелеными и совсем похожими на плоские, условно-вырезанные декорации. Летало много ночных бабочек, а рядом с нами сидел симпатичный, но архи-бездарный автор «магнолия-стрит».[178] Нашел твое письмецо, мое счастье, по возвращении домой. 1) да – le grand-duc et le duc moyen[179] 2) crottin[180] 3) «дождь зарядил», – любое 4) перевести дословно, насчет твердого знака, и снабдить примечанием.[181] Вот. Сегодня утром иду с Гаскелль в Zoo, завтракаю у Веры Геллер, чай пью у Евы,[182] обедаю у Гринберга.[183] Сейчас позовут к брекфасту – все это в халатах, к счастью. Душенька моя, люблю тебя, целую тебя, скоро вернусь, готовься, пожалуйста, к отъезду в горы.

МИТЕНЬКА МОЙ, УШКИ МОИ, РАДОСТЬ МОЯ!

В.

<Из Лондона в Париж>

Утра

VI – 39

Любовь моя разноцветная, гесперида моя, mihi,[184]

Утром вчера поехали с милейшим Арнольдом[185] (очень с лица похожим на кенгуру, что замечательно, – ибо он бредит Австралией) и его младшим сыном (похожим на Mus disneyi[186]) в Zoo.[187] Изумительное зеленое место – и единственный зоопарк, где у зверей вид если не развеселый, то по крайней мере не удрученный. Конечно, долго любовались Giant Baby Panda[188] (открытую миссионером Давидом в 1867 году в китайских горах). Это дымчато-серое с белыми подпалинами и большим черным пятном на каждом глазу, большеголовое, мягкое, как игрушка животное ростом с медведя – и вообще похоже на медведя. Очень был также интересен господин, – старик типа художника-натуралиста, с бородкой и загорелой лысиной, который каждое утро забавляется с волками т.е. входит к ним в клетку – валяет их, ложится на них, под ними, поперек них, целует их в зубы, тянет за хвост – а они думают о другом. Хорош был и островок в бассейне, совершенно как-бы не защищенный, поросший цветами и кишащий разными ядовитыми змеями. Завтракал у Веры Геллер, от нее пошел к Еве. Очень забавный у нее сын (занимал меня взрослым разговором). И там и тут обсуждался вопрос моего положения. В пять ушел, оставя Еве еще копию письма (достал новые подписи за эти дни), которое она хочет направить лицу которого мне не назвала. Так как было еще рано плыть к Савелию,[189] я посидел в Гайд парке, жаркое солнце, блеск радиаторов в зелени. Савелий был очень трогателен. Там были его родители – отец нашел во мне коллегу в смысле визных и паспортных приключений. Дома был к двенадцати. Тут маленький пропуск: не успел кончить письмо до брекфаста, а до завтрака нужно успеть в банк и к Collins’y.[190] После чего завтракаю у Чернавиной, чай пью с полковником, в шесть у Otto[191] (party[192] в мою честь), вечером – кино с Гаскеллями. С деньгами обстоит пока неважно. Кроме 5 ф. от Pares[193] я получил еще 10 ф. через Еву. Кроме того, правда, Гринберг предложил мне (не лично, а через его богатую фирму) обеcпечить нам существование на первое время с начала октября здесь. Он еще точно не знает на сколько, – месяц или дольше, должен мне позвонить. Во всяком случае я думаю тебе непременно нужно пойти к Татищеву[194] для твоего паспорта (позвони для верности прежде всего Родзянко); я-же как только вернусь подам в англ. конс. прошение на месячную нам визу в октябре. Чтобы докончить это письмо присел на край какого-то монумента (Kensington Regiment something)[195] и писать не очень удобно хотя перо ведет себя идеально. Я думаю, моя жизнь, что теперь мы можем спокойно пуститься в Савойю 17^го. Ради Бога, устройся так. Очень жарко и очень, очень, очень обожаю тебя.

МИТЕНЬКА МОЙ, ЧТО ЖЕ ТЫ НЕ ПИШЕШЬ? ЛЮБЛЮ ТЕБЯ

<Из Уэллзли колледжа, штат Массачусетс, в Нью-Йорк>

TRINITY COLLEGE WELLESLEY,

MASSACHUSETTS[196]

19 III 41[197]

Душенька моя любимая,

Хорошая новость: сегодня звонил ко мне из Бостона редактор «Antlantic»[198] – We are enchanted with your story, it is just what we have been looking for, we want to print it at once,[199] и много других ласкательных. Просил еще и еще. В понедельник завтракаю с ним в Бостоне. Написал Перцову[200] об этом. Произвел впечатление здесь – очень вышло удачно.

Про лекции я и не говорю. Всякий раз (вчера «Пролетарский роман», сегодня была «Советская драма») больше народу и апплодисменты, и похвалы, и приглашения и т.д. Обе мои шапронши, Perkins и милейшая Kelly сияют.[201] Как ты, моя любовь? Напиши. Не знаю еще сколько антлантида отвалит, – но предварительные комплименты должны как-то отразиться удлинением цифры на озере[202] цены. Очень люблю тебя. Завтра свободный день, буду шлифовать следующие лекции, в субботу в 2 еду к Карповичу,[203] буду обратно в понедельник к 6^ти. Сегодня теплее, снег сахарнее, небо ментонского тона, повсюду в доме солнце пробует нарисовать круги или клетку. Et je t’aime.[204] Чувствую себя удно (держал в зубах мундштук) – чувствую себя чудно, меньше курю потому-что в большинстве помещений не дозволяется. Написал Miss Ward,[205] Чехову,[206] Даше,[207] Наташе,[208] Лизбетяше.[209] Сегодня читал в особенно большой и полной зале с органом и кафедрой.

Miss Perkins заразилась в Константинопле странной болезнью, голова валится на левый бок, так что она очень ловко и незаметно поддерживает, то пальцем, то сумочкой – но я-то заметил сразу. Сегодня вместе с ней исправлял английские сочинения дев, и она приняла все мои поправки (и за одно я исправил одну ее поправку). Вчера обедал в клубе дев, «можешь себе представить» как я гарцевал за столом окруженный красавицами и стараясь не плюнуть сквозь дыру во рту. Началось с ученых разговорчиков, но я очень скоро понизил уровень – словом, très bien, très beau parleur,[210] a Miss Perkins предупредила, чтобы я сидел до половины восьмого, но не дольше. Она будет в Нью-Йорке и хочет познакомиться с тобой. Судя по некоторым хинтикам[211] и жанру вопросов у меня впечатление, что может-быть пригласят на осень, – не знаю. Оказывается в предыдущем номере «Atlantic» (все время пишу через лишнее «н» как инциндент) были издательские вопли, что так дальше нельзя, что необходимы им настоящие вещи, все равно о чем но настоящие. La rosse rousse sera bien enfoncée[212] (только-что беседовал с профессором французского – заразительно). Думаю, – что́ дальше перевести (тем-же способом с П.[213] с которым приятно и легко работать), а? Тиранов?[214] Оповещение?[215] Или написать одну ШТУЧКУ ПО РУССКИ – и потом перевести? «Живя в Уэлзлейском университете среди дубов и вечерних зорь мирной Новой Англии, он мечтал променять свою американскую самопишущую ручку на собственное несравненное русское перо». (Из «Владимир Сирин и его эпоха» 2074 г., Москва). Ко мне как-то возвращаются мои кэмбриджские настроения.[216] Целую тебя, моя душка, мое несравненное перышко. Напиши!

В.

Фото: Геннадий Барабтарло

<Из Уэллзли колледжа в Нью-Йорк>

WELLESLEY COLLEGE WELLESLEY,

MASSACHUSETTS

III – 41

С той ночи абсолютно прошел живот![217]

Любовь моя,

сегодня тихо занимаюсь лекциями и переводами из Пушкина. Боюсь, что завтра не успею тебе нап