Белый конь и темная лошадка

 

В то самое время, когда Хардести Марратта и Джексон Мид рассуждали о будущем, город продолжал безмолвно скользить по давно накатанной колее. Переставшие различать времена года, забытые историей обитатели трущоб продолжали свою нескончаемую борьбу за жизнь на просторах выпавшей из времени империи с ее окруженными высокими каменными стенами заводами и похожими на змей дымами, поднимавшимися из многочисленных труб. Трущобы не изменились ни на йоту. Они походили на гранату с вырванной чекой или на пистолет в руках самоубийцы.

Белый конь таскал свою тяжелую ношу вот уже четырнадцать месяцев. За это время у него успело смениться несколько хозяев, однако он и не думал бежать. Ему казалось, что каждый оборот ворота приближает приход вечной весны, и потому он старался изо всех сил.

Порой в самые неурочные часы над дощатой оградой, отделявшей загон, в котором находился Атанзор, от улицы, возникала чья-то голова. Дети взирали на него с изумлением, пьяницы поражались его безрассудству, преступники и воры считали его едва ли не своим единомышленником. Порой они заговаривали с ним, однако обращенные к нему слова всегда были грубыми, вульгарными и грязными. Конь же ждал от них чего-то совершенно иного. Он чувствовал, что его жизнь вот-вот должна измениться.

Его смутные предчувствия вскоре оправдались. Октябрь выдался на редкость холодным, предвещая поистине апокалиптическую зиму. Однажды ночью с севера потянуло таким холодом, что бочки, наполненные дождевой водой, подернулись льдом. Атанзор как ни в чем не бывало продолжал неустанно вращать ворот мельницы. Проходя мимо изгороди, он вдруг почувствовал, что за ним кто-то наблюдает, и тут же впервые за целый год остановился как вкопанный и принялся бешено вращать глазами.

В следующее мгновение он легко разорвал ремни, сбросил со спины тяжелую ношу и, распрямившись во весь свой огромный рост, заржал и затопал тяжелыми копытами.

Стоявший за оградой человек, из горящих глаз которого сыпали искры, презрительно усмехнулся.

– Знал бы ты, как долго я тебя разыскивал! Думаю, наша встреча стала для тебя полной неожиданностью!

Атанзор сбросил с себя последние путы, разбил ограду и ринулся на улицу, сметая со своего пути не только самого Перли Соумза, но и всю его отвратительную свиту.

– Этого-то я и ждал, – пробормотал Перли Соумз, глядя ему вослед. – Ты приведешь меня прямо к нему!

 

Снежный покров, толщина которого местами доходила до полутора футов, и не думал таять. По городу поползли слухи о том, что этой зимой температура может опуститься до абсолютного нуля. Несмазанная уборочная техника продолжала стоять в гаражах, тем более что Горностаевый Мэр издал указ, запрещающий посыпать дороги и тротуары песком и солью.

– Пропади я пропадом! – говорил мэр в своей блистательной предвыборной речи. – Если уж природа решила, что мы находимся на Юконе, нам не остается ничего иного, как только приспособиться к новым условиям. Мы не будем заниматься уборкой снега и закроем на все это время школы и государственные учреждения, не связанные с обеспечением жизненно важных функций.

В ответ Прегер де Пинто издал обращение – издевательское, но не на сто процентов, – в котором заверял горожан в том, что в случае своего избрания он подарит им совершенно незабываемые зимы: снег будет чистым, а небо ясным, основными средствами передвижения станут коньки и санки, на улицы вернутся конные экипажи, в домах появятся камины, по ночам небо будет сверкать звездами, на лед выйдут многие тысячи конькобежцев, в парках запылают костры, а детские щечки станут красными, словно клюква.

Сначала это обращение вызвало у горожан лишь недоумение, но в скором времени они стали относиться к нему как к серьезной предвыборной программе. Прегера стали величать не иначе как Вестником Зимы, Снежным Королем и Рождественским Подарком.

Прегер не отличался скупостью. Он мечтал о победе на выборах, но не желал связывать себя заведомо невыполнимыми обещаниями, благодаря чему его предвыборная кампания была крайне необычной даже для самой темной лошадки. Хотя Прегера поддерживал сам Крейг Бинки, очередной раз утомившийся его эскападами народ не проявлял особого интереса к облепившим весь город плакатам с изображением новоявленного кандидата в мэры и к телепризывам Бинки «внять голосу совести и проголосовать за де Пинто». Прегер начал предвыборную кампанию, имея на своем балансе всего шесть процентов голосов избирателей, в то время как надолго его соперников – независимого кандидата Кроуфорда Виза IV и Горностаевого Мэра – приходилось тринадцать и восемьдесят один процент голосов избирателей соответственно.

Подобное состояние дел не только не смущало, но даже до известной степени воодушевляло Прегера, обретавшего все новых и новых приверженцев. Там, где прочие политики, включая самого Горностаевого Мэра, с готовностью давали заведомо невыполнимые обещания (гарантируя чистоту улиц, а также полную и окончательную победу над преступностью), Прегер вел себя куда осторожнее, собирая благодаря этому все больше и больше голосов. Выступая на уличном митинге, Горностаевый Мэр мог пообещать, что количество полицейских возрастет на тридцать процентов, количество мусорных бачков удвоится, налоги же снизятся до смехотворного уровня. Разумеется, горожане прекрасно понимали, что вне зависимости оттого, кому достанется кресло мэра, полицейских в городе станет куда меньше, бачки уступят место мусорным кучам, а ставки налогов побьют все рекорды, и тем не менее встречали его обещания бурными аплодисментами.

Кроуфорд Биз IV повторил сказанное соперником, изменив прогнозируемые проценты, и тоже сорвал аплодисменты.

Настал черед Прегера де Пинто. Он не сказал ни слова о мусоре, электричестве или о полиции и говорил о зиме, санках, просторах родной страны, а также о любви, верности и о чувстве прекрасного. Несмотря на всю видимую странность подобной речи, он тут же сравнялся в популярности с Горностаевым Мэром и, вспомнив о годах, проведенных на Хейвмейер-стрит, поспешил обвинить действующего мэра в тайных переговорах с Джексоном Мидом, ударив его, что называется, ниже пояса. Порою он действовал с необычайной жестокостью (что, как ни странно, чрезвычайно импонировало его избирателям), после чего вновь возвращался в идиллический мир белых зим. Он буквально гипнотизировал горожан рассказами о скачках на санных упряжках, о лыжных прогулках и о свирепствующих за окнами снежных бурях.

Избиратели прекрасно понимали, что все кандидаты отчаянно врут, и потому отдавали предпочтение тому, кто врал самозабвеннее и изобретательнее других. Ставки Прегера де Пинто медленно, но верно повышались. Горностаевый Мэр впал в панику и увеличил количество мусорных бачков и полицейских сразу вдвое. Прегер же продолжал чаровать электорат картинами справедливого мироустройства и зимнего рая.

 

– Сегодня мы никак не можем отправиться в Кохирайс! Северные дороги блокированы, а железнодорожные пути все еще не освобождены от снежных заносов! – сообщил, вернувшись в Йорквилл, Хардести, объехавший на лыжах всю округу.

– Кому теперь нужны все эти поезда и дороги? – искренне удивилась Вирджиния.

– Но как же ты собираешься добраться до места? Она смерила его презрительным взглядом.

– Конечно же, на санях!

– На санях?!

– Да. Это у вас, в Сан-Франциско, на санях никто не ездит.

– Похоже, ты наслушалась предвыборных речей Прегера… Наверняка ты отдашь за него свой голос.

– Разумеется. Кстати, тебе придется сделать то же самое. Можешь отправляться за санями, я же тем временем соберу детские вещи.

– О каких санях ты говоришь? Где я тебе их достану?

– Это уже не моя проблема. Не забудь о лошадке, сене, овсе и попоне. До Фтили за один день всяко не доберешься…

– До Фтили?!

– Иди за санями! – приказала Вирджиния.

Хардести вернулся уже к вечеру с поблескивавшими серебристыми полозьями прекрасными новыми санями, запряженными черной, словно обсидиан, кобылой.

– Ехать уже поздно, – сказал он. – Через час-другой начнет темнеть.

– Вот и замечательно! – возразила она. – Поедем ночью при лунном свете.

Подслушавшая этот разговор Эбби тут же решила, что она не станет кататься на санях по ночам и не поедет на озеро Кохирайс. Она поспешила на кухню и, достав из буфета пять булочек и полфунта шоколада, забралась на верхнюю полку платяного шкафа, решив оставаться на ней до поступления в колледж.

– Где Эбби? – спросил Хардести у Мартина.

– Не знаю, – буркнул тот в ответ, не желая выдавать сестру.

Поиски Эбби продолжались почти два часа. Сначала они решили, что Эбби упала с балкона, затем стали искать ее у соседей и в ближайших магазинах. Они заглядывали и в платяной шкаф, но так и не смогли увидеть ее за бастионом, выстроенным из подушек.

В конце концов Эбби проголодалась и, спустившись на пол, тихонько проскользнула на кухню, где и была поймана с поличным. Увидев родителей, она завопила истошным голосом:

– Никуда я с вами не поеду!

– Вон в чем дело! – вскричал Хардести. – Выходит, ты пряталась от нас все это время!

– Не хочу никуда ехать! – выкрикнула она в ответ и поспешила забраться под кухонный стол.

– Мне очень жаль, но тебе все-таки придется поехать вместе с нами, – грозно засопел Хардести, усаживаясь прямо на пол. – А ну-ка выходи оттуда! У нас и так времени мало! Тебе же надо одеться!

– А вот и не выйду!

– Эбби! Сейчас же иди сюда! – приказал Хардести, щелкнув пальцами.

Эбби перепугалась не на шутку, однако явно не собиралась покидать своего укрытия.

– Ладно. Тогда придется залезть под стол мне! – пригрозил отец, опускаясь на колени.

Через пару минут Эбби уже стояла перед дверью в своем зимнем костюме, сжимая в руках подаренного ей Гарри Пенном серого плюшевого кролика Тедди, который был одет в смешное полосатое платьице.

Погрузив на сани провиант и подарки для госпожи Геймли, они уселись на переднем сиденье. Хардести правил санями, Эбби устроилась на коленях у Вирджинии, а сидевший немного поодаль Мартин держал в руках длинный хлыст.

Закутанная в меха Эбби походила на маленькую эскимосскую девочку. Мартин был одет в куртку из тюленьей кожи с меховой подкладкой, сшитой из шкуры койота. Мать надела свою соболью шубу, а Хардести напялил на себя тяжелый овчинный тулуп, в котором он ходил еще в Скалистых горах. Ноги они укутали толстыми зелеными пледами.

– Все взяли? – спросил Хардести.

– Угу, – ответил Мартин.

Вирджиния утвердительно кивнула.

– Вот и прекрасно, – сказал Хардести. – Стало быть, мы можем отправляться в путь.

Он натянул вожжи, и сани тут же тронулись с места.

К тому времени, когда они, позванивая колокольчиками, оставили позади парк и, выехав на Риверсайд-драйв, взяли курс на север, солнце уже скрылась за Пэлисейдс. Река была забита ломаным льдом. Из труб домов, стоявших вдоль Риверсайд-драйв, поднимались тонкие струйки дыма. Они миновали пустующие будки для взимания дорожных сборов, пересекли мост Генри Гудзона и поехали на север по совершенно пустынной, заметенной снегом дороге.

Когда они добрались до узкой Вестчестерской долины, впереди забрезжил слабый свет. Лошадка инстинктивно прибавила ходу, и вскоре они оказались на залитой лунным светом заснеженной равнине, на которой угадывались поля и садовые участки. Видневшаяся из-за ветвей луна казалась такой близкой, что Эбби даже попыталась коснуться ее рукой.

 

Где-то в районе Датчесс, когда луна достигла своего апогея, а дети уже давно спали, они оказались в совершенно диком краю, единственными обитателями которого были белые совы и орлы, безмолвно наблюдавшие за ними со скал и с верхушек мертвых деревьев. Не привыкшая к езде по бездорожью лошадь заметно подустала.

– От этой развилки нужно ехать влево, – сказала Вирджиния.

– Тебе знакомо это место? – удивился Хардести.

– Немного. Судя по всему, эти горы тянутся в направлении Кохирайса. Дорога должна спуститься к реке. Ну а лошадка наша, похоже, выросла в городе, оттого она так и притомилась. Наши кони могут неделями скакать без перерыва, подобно белым медведям, которые способны плавать по морю месяцами, или тюленям, мигрирующим с Аляски к Японским островам. Я думаю, нам имеет смысл спуститься к реке и поехать по льду. Ей так будет куда легче.

– Хей-йа! – воскликнул Хардести, натягивая вожжи и направляя бельмонтскую кобылу по левой дороге.

В низине, которую множество сов и орлов избрали своим обиталищем, было куда темнее. Для того чтобы не сбиться с пути, Хардести то и дело посматривал на видневшуюся между деревьями узкую полоску неба. Возникни у них на пути какое-либо серьезное препятствие, они наверняка наскочили бы прямо на него, но, к счастью, дорога была на удивление ровной.

Через какое-то время они оказались на берегу реки. Кобыла спустилась вниз, и сани, легонько подскочив на последнем ухабе, выехали на лед. Хардести присвистнул, и лошадь вновь послушно поскакала в северном направлении. Заснеженные горные хребты, встававшие на западе, казались огромной лестницей, поднимавшейся к небу.

– Смотрите, – обратился Хардести к детям. – Ты слышишь, Эбби? Прямо как лунная лестница. Хотите туда забраться? Для этого нам достаточно повернуть налево…

Недолго думая дети согласно кивнули. Конечно же, им хотелось попасть на залитые серебристым лунным светом горные вершины. Они с радостью поднялись бы по этой удивительной горной лестнице, которая наверняка вела в какой-то иной мир. Впрочем, в следующее мгновение луна уже исчезла за горным кряжем, и чудесное видение тут же померкло.

Примерно через час они оказались возле одного из притоков Гудзона, бурных вод которого не мог усмирить и сковать даже мороз. Словно зачарованные, смотрели они на пенистые воды, с ревом сбегавшие со склона, совсем забыв о том, что воды эти могли истончить и ослабить лед, сковывавший главное русло реки.

Кобыла совершенно неожиданно провалилась в узкую протоку и лишь чудом успела перебраться на противоположную сторону, однако вытянуть из полыньи тяжелые сани ей было явно не под силу. Хардести решил было выбросить ездоков на лед и распрячь несчастное животное, прежде чем тяжелые сани утащат его под лед, как тут позади раздался оглушительный треск и что-то огромное, пролетев у него над головой, опустилось на лед рядом с кобылой.

Гигантский белый конь, который появился невесть откуда, чудесным образом помог кобыле вытянуть сани из воды, после чего они с немыслимой скоростью понеслись вперед. Стальные полозья раскалились до такой степени, что оставляли за собой глубокие колеи, заполненные талой водой.

Через несколько минут они свернули налево, пронеслись мимо домика Фтили и устремились к горному перевалу, с которого было видно озеро Кохирайс и его ближайшие окрестности. Увидев вдалеке цепочку крошечных мерцающих звездочек, Вирджиния вздохнула с облегчением, узнав в них огни прибрежных деревушек.

В следующее мгновение сани скользили уже по равнине. Белый конь исчез в снежной мгле так же внезапно, как и появился, однако черная кобылка неслась с прежней прытью до той поры, пока они не оказались на окраине Кохирайса, после чего перешла на спокойный шаг. Повернув к дому госпожи Геймли, они заметили неподалеку Дейтрила Мубкота, тащившего за собой сани, груженные дровами.

– Дейтрил! Как там моя мама?

– В полном порядке, – фыркнул Мубкот. – Надеюсь, вы не забыли прихватить с собой словари.

 

Нью-Йорк всегда относился к категории городов, которыми могут править воры и негодяи, пользующиеся славой крутых ребят. Погоду в нем делают люди, привыкшие заливать пламя бензином, сыпать соль на раны и возить уголь в Ньюкасл. Городские власти всегда походили на героев театра абсурда, паноптикум придурков или на работников, не способных шевельнуть ни рукой ни ногой. Эта странность объяснялась прежде всего странностью самого города, не допускавшего над собою никакой власти и предпочитавшего стройной упорядоченности видимую анархию. Подобно тому как музыка состоит из отдельных нот, каждая из которых могла бы звучать в тысячах иных произведений, а жизненные силы империи определяются присутствием в ней элементов, не желающих мириться с самим фактом ее существования, так и этот город, превратись он в неприступную цитадель закона, архитектурных шедевров и чистых улиц, тут же лишился бы как своего очарования, так и своей будущности.

Прегер де Пинто никогда не сомневался в этом. Он полагал, что человеческое общество исполняется подлинного внутреннего величия в моменты очевидного внешнего распада. И потому его нисколько не смущала видимая анархия или кажущееся безумие города. Чем большие обороты набирала кампания, тем реже Прегер де Пинто вспоминал о своих былых планах и о Джексоне Миде. Он чувствовал, что город неминуемо приближается к страшной катастрофе, которая ждала его с приходом нового тысячелетия, когда законы должны были войти в противоречие с правами, а права с законами, и хотел вывести город из этой гибельной стремнины на спокойную воду.

Он считал себя ответственным за судьбу своего города и именно по этой причине отказался от традиционных методов ведения предвыборной кампании, сделал ставку на грядущую зиму, решив привлечь к себе электорат, представив ему чистую правду во всей ее малопривлекательной и скандальной наготе.

– Рычаги кампании? – презрительно спросил он у руководителя предвыборного штаба. – Пустая трата времени и средств! Обязательно передайте сказанное представителям прессы. Мол, де Пинто в такие игры не играет. Люди, соглашающиеся стать ходячими предвыборными транспарантами, вызывают у меня глубокое презрение уже потому, что соглашаются принять участие в этом мерзком сеансе коллективного внушения. Они ничем не отличаются от дам, пытающихся торговать своим бюстом.

– А что вы скажете об особняке Грейси, господин де Пинто?

Горностаевый Мэр едва не проиграл последние выборы члену муниципального совета Магиостро, когда последний избрал местом жительства не роскошный особняк, а жалкую лачугу где-то в Бронксе.

– Жить там я в любом случае не стану.

Руководитель предвыборного штаба облегченно вздохнул, поскольку Горностаевый Мэр уже переехал из своего роскошного особняка в небольшой, но достаточно престижный дом на бульваре Кабрини.

– Мы используем особняк Грейси в качестве конференц-центра, – сказал Прегер. – Ничто не мешает нам проводить конференции рядом с госпиталем Берд С. Кулер и с корзинной фабрикой. Но жить рядом с фабрикой я, простите, не желаю!

– Вот и прекрасно. Мы лишим Горностаевого Мэра и этого козыря.

– Все верно. Денег налогоплательщиков в этом городе хватает. Мэр самого крупного города в мире должен жить в одном из лучших домов города! Мы используем часть средств – что-нибудь около миллиарда – на строительство дворца мэра. Мы можем купить верхние этажи четырех-пяти небоскребов и пространство над ними, соединить их балками и использовать эту импровизированную платформу в качестве основы для ажурного, напоминающего своим видом Версаль дворца с небольшим садом. Впрочем, о чем это я? Нам не нужно ничего покупать! Мы имеем право на отчуждение части собственности!

– Вы забыли о компаниях, управляющих недвижимостью! Почти все средства на проведение предвыборной кампании мы получили именно от них!

– К черту! – презрительно сморщился Прегер. – Отдайте им деньги. Если же мы их расходовали, напишите расписки. Все эти торговцы недвижимостью – особенно Марсель Эйпэн – не более чем шайка напыщенных ничтожеств. Вспомните флаги Эйпэна с гориллой, которые развеваются над каждым вторым зданием. Настало время поведать народу всю правду. Нет на свете более продажных людей, чем эти миллиардеры! Запланируйте на ближайшее время специальную конференцию, посвященную этому вопросу.

– Вы забываете о банкирах. Они откажутся оформлять наши долговые обязательства, ведь вы их уже прокляли!

– Разве они этого не заслуживают? Они сосут кровь из простого народа. Я прокляну их еще не раз!

– Вы поступаете как истинный популист. Народ обожает политиков, которые критикуют банкиров. Главное, не заходить слишком далеко.

– Вы назвали меня популистом? Эти жалкие и алчные слепни, готовые душу продать за ковры и цветные телевизоры, достойны своей участи! Не будь их, не было бы и банкиров!

Руководитель предвыборного штаба принялся нервно постукивать пальцами по фляжке, висевшей у него на поясе.

– Если я правильно понимаю, вы хотите подвергнуть остракизму и господина Бинки?

– Разве он этого не заслуживает?

– Крейг Бинки – ваш главный спонсор.

– Вы его переоцениваете.

– Господин де Пинто, так вы потеряете всех своих избирателей!

– Вы ошибаетесь. Они проголосуют за меня уже потому, что я говорю им правду!

– Но ведь это не так! Вы иногда лжете!

– Я этого не скрываю! Они понимают, что истина и ложь мало чем отличаются друг от друга. Я лгу единственно из сострадания, и они это понимают! Они считают, что я один из них, и это действительно так! Время покажет, кто из нас прав!

– Ладно-ладно, – поспешил согласиться руководитель предвыборного штаба. – Не будем вдаваться в философию. Мне хотелось бы обсудить с вами один вполне конкретный вопрос.

– Какой именно?

– Вашу следующую встречу с избирателями.

– Что вам в ней не нравится?

– Кто проводит такие встречи на рассвете да еще в Монастыре?! Цель любого политического митинга состоит в привлечении как можно большего количества людей, которых могли бы заснять телерепортеры. В такое время и в такую погоду вы не соберете и дюжины слушателей! Почему бы нам не провести эту встречу днем где-нибудь на Центральном вокзале или в Фойблс-Парк?

– Видите ли, в чем дело, – сказал Прегер, устало вздыхая. – Всего, как известно, предусмотреть невозможно…

– К тому же у вас заявлено всего три митинга! Их должно быть куда больше!

– Нет. Я ненавижу митинги. Если я и испытываю к чему-то отвращение, так это к людским толпам.

Руководитель предвыборного штаба залился горькими слезами, Прегер же, потеряв к нему всяческий интерес, довольно откинулся на спинку стула, который был единственным предметом обстановки во всем штабе. Прегер никак не мог решить, стоит ли ему устанавливать здесь телефон. Он нисколько не сомневался в своей победе. Проходи выборы где-нибудь в Чикаго, Майами или Бостоне, он мог бы и проиграть. Нью-Йорк же походил на укушенную пчелой лошадь, которая неслась вперед не разбирая дороги. Единственное, что оставалось сделать Прегеру в этой ситуации, так это бежать вслед за ней.

Он появился возле монастырских стен на рассвете и с полчаса молча следил за тем, как оживает река и как поднявшееся из-за горизонта солнце растапливает появившиеся возле берегов прозрачные льдинки. Активность избирателей оставляла желать лучшего. Он не видел рядом с собой не только зевак или репортеров, но и своих помощников и секретарей. Утро выдалось настолько холодным, что попрятались даже обычные для парка Форт-Трайон белки, голуби и политически активные полевки, присутствие которых позволило бы Крейгу Бинки написать о посещении митинга «дамами, одетыми в роскошные меха».

Решив не мерзнуть зря, Прегер начал блистательную речь, посвященную анализу обширного круга политических проблем. Любой слушатель сполна оценил бы политический, хозяйственный и технический гений де Пинто и наверняка решил бы отдать за него свой голос. Речь эта понравилась бы не только простым людям, но также банкирам и крупным торговцам недвижимостью. Его предвыборная программа поражала ясностью, тем более что на сей раз он мало говорил о зиме и о грядущем Армагеддоне.

Речь его все-таки сорвала аплодисменты. Он увидел стоявшего неподалеку лысеющего человека со старомодными усами, который показался де Пинто похожим на дежурного механика и действительно являлся таковым. Прегер решил, что тот пришел в парк выгуливать свою собаку.

– У меня нет собаки, – покачал головой Питер Лейк. – В любом случае, я не привел бы ее сюда в такое холодное утро. Я пришел на встречу с вами.

– Вы серьезно? – изумился Прегер.

– Еще бы не серьезно. Больше всего мне понравилась та часть вашей речи, которая была посвящена зиме. Правда это или нет, не так уж и важно. Спросите у любого человека, правдива ли музыка, и он не сможет дать вам внятного ответа, и тем не менее он ей верит, верно? Во всяком случае, я сам ей верю или, вернее, когда-то верил. В последнее время мое сознание начало проясняться… Я слушал, как кто-то играл на фортепьяно. Вы понимаете, о чем я?

– Честно говоря, нет.

– Эти звуки, долетающие до меня из далекого прошлого, кажутся мне светом, способным рассеять мрак настоящего. Я не помню ничего, только эти удивительные звуки. Я очень рад тому, что, кроме вас, здесь никого нет, сэр. О подобных вещах говорить очень сложно. Но за эту неделю мне удалось многое вспомнить, именно поэтому я сейчас и испытываю такое волнение. Простите меня за вопрос… Вы один из нас?

– Вы хотите узнать, масон ли я? – изумился де Прегер. – Нет. К масонам я не имею никакого отношения.

– Вы меня неправильно поняли, – покачал головой Питер Лейк. – Я говорю о куда более важной вещи.

– Я не гей.

– Что вы, сэр. Меня такие вещи вообще не интересуют.

– Тогда что же вы имеете в виду?

– Откуда вы родом? – спросил Питер Лейк, глядя в глаза де Пинто.

– Я родился и вырос в Бруклине.

– В каком веке?

– Конечно же в этом!

– Вы уверены? А вот я не уверен! Вы говорили о грядущей зиме, но подобное уже случалось в прошлом, и я тому свидетель!

– Я…

Питер Лейк предупреждающе поднял руку.

– Вы только не переживайте. Все в порядке. Я проголосовал бы за вас, да вот только они вряд ли включат меня в избирательные списки. Я зарегистрируюсь в Файв-Пойнтс и проголосую за вас двенадцать раз. Я очень вам благодарен. Как только вы заговорили о зиме, я услышал звуки фортепьяно и почувствовал, что прошлое стало оживать. Вы меня здорово выручили.

– И что же это за музыка?

– Чего не знаю, того не знаю…

– А кто ее исполнял?

– Тоже не знаю, но делала она это мастерски!

 

Одинокие люди порой обладают совершенно необъяснимым энтузиазмом. Когда что-то смешит их, заразительность и продолжительность их смеха позволяют судить о мере их одиночества. Если же их трогает какое-то чувство, оно как строка из лонгфелловской «Скачки Пола Ривира» тут же пробуждает все силы их души. Госпожа Геймли провела в одиночестве несколько лет. Когда она увидела перед собой свою дочь вместе с ее мужем и детьми (которые тем самым доводились ближайшими родственниками и ей), она не смогла удержаться от слез.

Вирджиния обняла свою маму и тоже заплакала, после чего, подобно голодным котятам, захныкали и ее дети. Сцена эта не оставила равнодушным и Хардести. Он вспомнил своих покойных родителей и почувствовал, как на его глаза сами собой навернулись слезы.

Глаза его успели стать сухими, а рыдания воссоединенной семьи все продолжались. После того как часы пробили четверть, плач только усилился. Хардести принялся нервно расхаживать по комнате и, внезапно подойдя к Вирджинии, поцеловал ее в щеку столь нежно, что госпожа Геймли на какое-то время лишилась от восторга дара речи.

Дети, мечтавшие увидеть озеро Кохирайс при свете дня, в эту ночь так и не уснули. Озеро оказалось куда прекраснее и куда величественнее, чем они ожидали. Хардести быстро освоил буер. Теперь по утрам они грузили провиант и одеяла на «Катерину» (так назывался самый тихоходный и самый вместительный буер) и отправлялись в новые путешествия по бескрайним озерным просторам. Дети изумленно взирали на синь небес и ровную, словно зеркало, гладь озера, над которой вилась похожая на поверженный наземь стяг поземка.

Они катались по ледовым просторам часами. Ближе к полудню Хардести спускал парус и ставил буер на двойной тормоз, после чего они выходили на лед и, спрятавшись от ветра с южной подветренной стороны буера, разводили в плоском ящике с песком костер, на котором Вирджиния варила в котелке нехитрую похлебку. Обычно их трапеза состояла из этой похлебки, бутербродов и горячего алгонкинского чая. После обеда они либо катались на коньках, либо, просверлив буром лед, занимались рыбной ловлей (за четверть часа они успевали наполнить пойманным лососем, окунем и форелью специальный ларь на корме буера). Порой они предпочитали этим занятиям безостановочное путешествие по просторам озера, проезжая за день сотни миль и возвращаясь домой только к ночи. Млечный Путь был здесь настолько ярким, что госпожа Геймли советовала им не смотреть на него слишком долго.

– Дедушка Дейтрила Мубкота, – говорила она, – старый Бэрроу Мубкот, от этого ослеп! Ну а в лунные ночи мы вообще не выходим из дома без темных очков!

Они отдавались свету звезд, так же как пловцы отдаются волнам. Дети стали совсем другими – дни и ночи, проведенные на озере, изменили их до неузнаваемости. Им нравилось возвращаться в теплый дом госпожи Геймли, но они предпочли бы навеки остаться на озере.

Золотистые дни сменялись серебристыми ночами. Они ходили на лыжах по лесу и скатывались на санках с поросших соснами холмов, танцевали в местной гостинице «Грейпси-Дэнди» и «Бердвалла-Шаффл», делали из кленового сиропа леденцы в форме полумесяца и часами грелись у камина. Луна, планеты и звезды ни на миг не прекращали своего кружения, отмеряя время этого мира. Мартин выучил Джека, петушка госпожи Геймли, игре в шашки, однако несчастная птица никак не могла «выйти в дамки».

И тут ударили настоящие морозы. Примчавшийся с севера арктический ветер сковал деревню инеем и льдом. Дом госпожи Геймли, которому не были страшны и сорокаградусные морозы, стал поскрипывать подобно океанскому судну. Все трещины и швы были надежно заделаны, однако достаточно было где-нибудь появиться одной крошечной щелке, как все начинали зябнуть. В камине полыхало такое пламя, что он больше походил на топку несущегося на всех парах локомотива.

Эбби и Мартин сидели на полу между камином и плитой и занимались строительством дома из кукурузных кочерыжек. Госпожа Геймли покачивалась в кресле-качалке, не отрывая глаз от своих внуков. Набросившая на плечи теплую шаль Вирджиния просматривала старое издание Британской энциклопедии тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Сидевший возле окна Хардести время от времени с ужасом поглядывал то на термометр, то на холодные звезды за окном.

Этой ночью звезды, казалось, пришли в движение. Они падали вниз одна за другой, оставляя за собой светящиеся следы, которые могли оказаться и следами сгоравших в атмосфере метеоритов, не имевших к звездам ни малейшего отношения. Впрочем, чем бы ни был этот звездный дождь на деле, он прекратился, едва начавшись. Хардести почему-то вспомнился спасший их огромный белый конь, беззвучно исчезнувший в предрассветной небесной мгле.

Заметив у горизонта вереницу странных огней, он хотел было показать их Вирджинии, но тут увидел, что Вирджиния и госпожа Геймли склонились над лежащей на полу Эбби.

– В чем дело? – спросил он.

– У Эбби очень высокая температура, – ответила госпожа Геймли. – Она прямо горит.

– Наверное, она простудилась на озере, – добавила Вирджиния, взяв девочку на руки. – В детской сегодня слишком холодно. Нужно уложить ее прямо здесь.

Хардести пощупал лобик Эбби и изумленно покачал головой.

– Но ведь еще минуту назад она была совершенно здорова!

– Мы хотели построить домик из кочерыжек, – захныкал Мартин.

– Перестань, Мартин, – дрожащим голосом оборвала его Вирджиния. – Скоро ей станет лучше.

Они уложили Эбби в кровать и измерили ей температуру.

– Ровно сорок. У детей такая температура не редкость, – сказал Хардести, вынимая градусник. – Госпожа Геймли, где мы сможем найти доктора?

– И почему я не приготовила припарки! – горестно вздохнула госпожа Геймли.

– Забудьте вы о своих припарках! Лучше скажите, где живет доктор!

– В самом конце улицы – между гостиницей и озером.

Обувшись и надев на себя парку и перчатки, Хардести поспешил к дороге, не обращая внимания на безумный мороз.

В деревне, похоже, не спали. Со стороны озера по улице бежали какие-то люди, застегивавшие на ходу свои парки. Решив не терять время зря, он поспешил к дому местного врача. Дверь ему открыла жена доктора.

– Мужа сейчас нет, – спокойно сказала она, выслушав его рассказ. – Он вернется через час-другой. Как только он появится, я тут же направлю его к вам. На вашем месте я бы вернулась домой и сделала ребенку припарку.

– Пожалуйста, не говорите со мной о припарках! – не выдержал Хардести. – Но куда он мог отправиться в такое время?

– Вместе с другими мужчинами он побежал к овечьему хлеву Мубкотов, который находится в паре миль отсюда.

– Зачем?

– Этого я не знаю. К нашему дому подбежало несколько мужчин с ружьями. Муж схватил свою сумку и побежал вслед за ними. Он не успел сказать мне ни слова…

Не дослушав ее рассказа, Хардести устремился вверх по занесенной снегом дороге. Вдали, возле вершины холма, виднелся огромный хлев, из распахнутых настежь ворот которого вырывался яркий свет.

Хардести вошел под крышу крытого загона. Все овцы сгрудились в его ближнем углу. Жители деревни стояли в центре хлева лицом к дальней стене, держа ружья наизготовку. Судя по всему, они о чем-то спорили.

– Они на него не похожи, – сказал один. – У них нет ничего общего.

– Но ведь появились-то они одновременно! – возразил другой. – Значит, они пришли сюда вместе. Мне не нравится их вид. Такое ощущение, что они только пытаются прикинуться беззащитными.

– И что же мы должны с ними сделать, Уолтер? Убить на месте?

– Да, – послышалось в ответ, и хлев тут же наполнился возбужденными голосами.

Хардести взобрался на перевернутое ведро и заглянул через головы селян. На кипах сена сидели, улыбаясь и покусывая соломинки, с полсотни мужчин весьма странного вида, с гнусными хищными физиономиями, курносыми носами, густыми бровями, огромными тяжелыми подбородками и кривыми ногами. Пустота их взглядов почему-то казалось зловещей. Одежда этих странных типов (котелки, старомодные костюмы, трости и свисающие из нагрудных карманов часовые цепочки) походила на наряды героев водевиля, но их это, судя по всему, нисколько не смущало. Они самодовольно ухмылялись, даже не пытаясь скрывать своей откровенно хищной природы. Но что могло их сюда привести и откуда они явились?

– Они разом наполнили всю округу, – раздался чей-то громкий голос – Они рыскали по амбарам и пытались уводить лошадей. За этим занятием мы застали человек двадцать, и тут, возле самой мельницы, появилось еще с полсотни этих типов. Кто знает, может быть, мы встретим и других…

– Главное, что мы поймали его, – добавил кто-то.

– О ком это вы? – изумился Хардести.

Мужчины указали ему на дверь в соседнее помещение, возле которой находился доктор и еще несколько человек, чьи ружья были наведены на одну невидимую цель. Хардести решительно направился к двери и тут же наткнулся на груду странных предметов.

– Нам удалось разоружить этих сукиных сынов, – послышался чей-то голос.

Хардести пригляделся получше и увидел у себя под ногами множество револьверов с украшенными серебром, золотом и перламутром рукоятками, несколько крохотных «дерринджеров», кастеты и дубинки с острыми шипами, удавку и небольшое ружье с прикладом, выточенным из слоновой кости. Чего здесь не было, так это лыж, коньков и теплой одежды. Судя по всему, незнакомцев экипировали на скорую руку.

Хардести опустил руку на плечо доктора, и тот, тут же поняв ход его мыслей, сделал шаг в сторону. Увиденное так потрясло Хардести, что он едва устоял на ногах.

– Это еще что такое? – ошарашенно пробормотал он.

– Не хотел бы я вам этого говорить, – ответил доктор.

Хардести еще раз заглянул в маленькую комнатушку, где они держали своего тощего пленника со страшным и донельзя странным лицом, который, однако, был куда крупнее карликов в котелках. Его трясущееся тело жило какой-то своей, неподвластной ему жизнью. Глаза его походили на бешеных крыс, пытающихся выбраться из клетки. Хардести неожиданно показалось, что он видит перед собой вовсе не человека. Глаза и тонкие пальцы этого существа находились в непрестанном движении. Время от времени из его глаз вылетали снопы искр, которые позволяли судить о таившейся в нем страшной силе, не сулившей обитателям Кохирайса ничего хорошего.

– Кто он? – тихо спросил Хардести.

– Спросите его об этом сами, – прозвучало в ответ.

– Я? – удивился Хардести.

Доктор бросил на него испытующий взгляд.

– Да, вы.

– Кто вы? – спросил Хардести дрожащим голосом, но тут же, взяв себя в руки, приблизился к пленнику и повторил тот же вопрос громко и внятно.

Перли Соумз мгновенно ощетинился, но не произнес в ответ ни слова. Разлетавшиеся от него во все стороны электрические разряды походили на сотню гремучих змей. Хардести показалось, что этот странный человек и его спутники не пленены, а просто пережидают непогоду в теплом амбаре, любезно предоставленном в их распоряжение фермерами. Неведомая сила, сотрясавшая стены амбара, когда что-либо оказывалось Перли не по нраву, лишь подтверждала это.

Вспомнив о болезни своей дочери, Хардести в сопровождении доктора направился в поселок, предоставив оставшимся в хлеву селянам ломать голову над тем, как же им следует поступить с незваными пришельцами.

 

На следующую ночь Хардести вывел сани из городка Кохирайс и поспешил на юг. Он продолжал нахлестывать несчастную кобылку до тех пор, пока она не понеслась вперед, как голодная собака. У его ног лежала автоматическая винтовка. Еще одну винтовку держала в руках Вирджиния. Госпожа Геймли, сидевшая вместе со своими внуками на заднем, покрытом тентом сиденье, была вооружена двуствольным дробовиком «Итака» двенадцатого калибра.

Странные джентльмены были эскортированы из города на шоссе. Марраттам и госпоже Геймли пришлось срочно покинуть Кохирайс, поскольку доктор ничем не смог помочь маленькой Эбби. Ее следовало поскорее доставить в больницу. Совсем недавно они мечтали уехать из города, теперь же они хотели как можно быстрее вернуться в него. Доктор не стал вдаваться в тонкости, сказав, что это в любом случае ничего не изменит, но посоветовал им не медлить.

Они отправились в путь вооруженными до зубов, поскольку, вновь оказавшись на свободе, пленники могли попытаться захватить их сани и кобылу, тем более что иных дорог, помимо той, по которой они сейчас ехали, здесь попросту не существовало. По расчетам Хардести, они должны были обогнать эту странную колонну перед самым подъемом, что давало им определенные преимущества, поскольку на равнине лошадь могла развить куда большую скорость, чем в горах (именно поэтому он так нещадно и стегал несчастную лошадку).

Кобыла, которая, похоже, разделяла его опасения, неслась вперед с немыслимой для нее скоростью.

Оставив позади большую часть равнины, они въехали на вершину небольшого холма, с которой хорошо просматривалась ведущая в горы дорога, и сделали остановку, решив немного осмотреться.

Тишину ночи нарушали лишь дыхание лошади и шорох колышущихся на ветру одеял. Мороз заметно ослаб, и ветер казался седокам едва ли не теплым. Осмотревшись по сторонам, Хардести и Вирджиния подняли глаза к небу и остолбенели от изумления. Меж звездами плыло великое множество быстро приближавшихся к земле красных парашютов.

– Парашютисты, – ошарашенно пробормотал Хардести. – И откуда только они взялись? Может быть, они так и будут сыпать с неба всю ночь? И это явно не Восемьдесят вторая десантная дивизия…

Они посмотрели вниз и обнаружили, что вся равнина заполнена пришельцами, отрядами, бредущими по глубокому снегу по направлению к дороге, где они выстраивались в огромную колонну, растянувшуюся на несколько миль. Их мрачные полки не нуждались ни в сигнальных огнях, ни в командах.

У подножия холма с глухим стуком приземлился еще один парашютист, который тут же, словно крыса, понесся к дороге, придерживая рукой натянутый на голову котелок.

– Есть ли здесь кружной путь? – спросила Вирджиния.

– Лошадь тут же завязнет в снегу.

– А другая дорога?

– Ты прекрасно знаешь, что других дорог здесь нет, – ответил Хардести, снимая винтовку с предохранителя. – Готовьтесь к бою. Госпожа Геймли?

– Да, мой друг? – послышалось из-под тента.

– Вам когда-нибудь доводилось стрелять из ружья?

– Еще бы не доводилось. Еще до рождения Вирджинии нам с Теодором то и дело приходилось ездить в Бакленбург. Так вот, волки, жившие на окрестных холмах, были огромными, словно пони, и голодными, словно акулы. Там-то я этому делу и научилась.

– Эбби и Мартин спят? – спросила Вирджиния.

– Спят голубчики. В одной картонке Джек, в другой Тедди!

– Замечательно, – кивнул Хардести. – Попытаемся прорваться к лесу.

Он отпустил поводья, и лошадка поспешила вперед, постепенно набирая скорость.

Вскоре они уже неслись по дороге, оставляя позади одиночек, отставших от своих соединений, и группы, состоявшие из десяти – пятнадцати бандитов, что палили им вслед из своих пистолетов. Лошадь сметала с дороги тех, кто пытался встать у нее на пути, и это не могло не замедлить ее бега, тем более что бандиты десятками повисали на санях, пытаясь добраться до седоков.

Хардести, Вирджиния и госпожа Геймли разили нападавших огнем своих ружей. Изнемогшая от усталости и ран и перешедшая на шаг лошадь широко раздувала ноздри и грозно скалила зубы, но, увы, она могла бороться только с теми противниками, которые находились прямо перед нею. Не в силах совладать с ними, она остановилась на месте и громко заржала.

Черное кольцо, состоявшее из сотен уродливых коротышек, постепенно сжималось. Никто и не заметил белый след в небе, который, начавшись на юго-востоке тонкой светлой полоской, теперь становился все ярче. Теперь он уже походил на след кометы, разбрасывающей горящие алмазные искры, вспыхивающие в густом дыму. Словно узорчатый волан пролетел над их головами и упал на поле битвы, высветив на самом острие своего раскаленного луча огромного белого коня.

Первым делом он вверг Куцых в оцепенение, а затем уверенно проложил себе путь прямо к саням. В ярости он взбивал копытами мерзлый наст в кровавую кашу. Стоило ему лягнуть врага, и тот отлетал в неизвестном направлении, как пушечное ядро. Антазор кусался, бодался, бил грудью и плечом и продвигался так быстро, что казалось, на поле боя резвится целый табун белых коней. Затем, оказавшись у саней, он, не прекращая битвы, потянул повозку, с каждым шагом набирая скорость. Кобыла побежала следом. Хардести прекратил стрельбу и взялся за вожжи. Они неслись уже галопом мимо поредевших рядов Куцых Хвостов. Белый конь летел на полтора корпуса впереди кобылы, вывозя сани на чистое, занесенное снегом предгорье. Без усилий оказались они через мгновение на перевале, откуда было видно плоско простирающееся в ночь озеро Кохирайс. Им показалось, что звезды прильнули к земле, а воздух стал таким разреженно-прозрачным, что даже холод перестал чувствоваться. Белый конь опустил голову к снегу и встряхнул гривой. Он обошел сани и приблизился к кобыле. Огромный, раза в два больше нее, он ткнулся носом ей в шею. Кобыла отступила на шаг. Конь внимательно посмотрел на нее и принялся зализывать ее раны. Стоило ему лизнуть ранку, и она тут же затягивалась. Затем он вышел вперед, взглянул в небеса и поскакал по снегу, с каждым скачком поднимаясь все выше.

В то же мгновение Марратты поняли, что остались одни. Белый, протянувшийся по небу след начал блекнуть. До них донесся далекий свист. Уже почти рассвело. Луна закатилась, усталые звезды собирались погаснуть.

Хардести подобрал на себя вожжи, и кобыла привезла сани под сень горного леса.

 

Старые бородатые олдермены, маниакальные главы попечительских советов, партийные функционеры, бывшие мэры и наемные писаки в один голос настаивали на том, что тематика предвыборных дебатов не должна исчерпываться радостями зимы и теорией равновесия и гармонии. Горностаевый Мэр, который всегда слыл искусным политиканом, в конце концов заставил Прегера принять участие в серии дебатов, устраивавшихся редакциями «Сан» и «Гоуст», ни одна из которых не поддерживала Прегера, поскольку Крейг Бинки не мог простить ему таких заявленных во всеуслышание эпитетов, как «медлительный тугодум, заправляющий «Гоуст»», «всем известный дегенерат» и «придурок, который любит кататься на бинкопеде».

Опытный участник политических баталий Горностаевый Мэр ни минуты не сомневался в том, что дебаты позволят ему растоптать этого гладковыбритого молодого идеалиста, корчившего из себя аристократа, который, неведомо зачем, то и дело говорил о близящейся невероятно холодной зиме. Эта явно абсурдная кампания уже начинала надоедать избирателям, которые не могли не понимать того, что дерзкий новичок уступал Горностаевому Мэру и опытом, и возрастом, и политическим весом.

Первые дебаты должны были состояться в Центральном парке, так как Прегер, искренне презиравший телевидение, наотрез отказался от теледебатов. Поскольку полный запрет телевидения являлся одним из главных предвыборных лозунгов Прегера, владельцы телевизионных компаний решили поддержать Горностаевого Мэра и согласились на бесплатную демонстрацию его предвыборных роликов. В свою очередь Прегер категорически запретил телевизионщикам освещать свою кампанию, сказав вдобавок, что они лишают людей возможности внимать живому слову. Впервые за полстолетия человек, участвующий в предвыборной кампании столь высокого уровня, сознательно отказался от использования плененных людьми электронов. Соответственно, зрителям, наблюдавшим за ходом дебатов, казалось, что Горностаевый Мэр полемизирует с фантомом. Через десять минут Центральный парк стал заполняться людьми, решившими оставить свои мягкие кресла и диваны, с тем чтобы посмотреть на первого человека в истории, решившегося отказаться от использования самого эффективного из всех изобретенных людьми средств внушения. Прегер поступил весьма мудро, избрав местом проведения дебатов именно парк. Хотя вечер выдался достаточно прохладным, он сумел собрать аудиторию в несколько миллионов человек и предложил им разбить свои телевизоры. Многим из присутствующих эта идея казалась абсурдной, однако они так и продолжали стоять на холоде, переминаясь с ноги на ногу, согревая себя горячим кофе и чаем.

– Кто он такой, чтобы пудрить нам мозги дурацкими рассказами о зиме и призывать избавиться от телевизоров, которые стоили нам немалых денег? – язвительно спросил мэр.

Эсбери Гануиллоу, стоявший в первых рядах, принялся скандировать:

– Прегер де Пинто! Прегер де Пинто! Прегер де Пинто!

Увидев, что его примеру последовала большая часть присутствующих, мэр тут же изменил свою тактику.

– Честно говоря, – поспешил добавить он, – я и сам смотрю только самые серьезные программы, обладающие высоким культурным уровнем!

– Какая разница, на что вы смотрите? – тут же отпарировал Прегер. – Когда поток гипнотизирующих вас электронов начинает бомбардировать ваш мозг, тот принимается работать в совершенно ином режиме, вследствие чего любой человек перестает быть самим собой. Совершенно не важно, что вам при этом показывают. Если вы не отвернетесь от экрана и не попытаетесь взглянуть на мир собственными глазами, вы окажетесь в плену иллюзий, которые быстро уничтожат не только ваш разум, но и вашу душу. Разум можно уподобить мышцам, которые быстро атрофируются от бездействия. Они же хотят, чтобы он не только бездействовал, но и безмолвствовал! К тому же, Минни, – обратился он к Горностаевому Мэру по кличке, – вы так любите все эти бесконечные экранизации литературных произведений только потому, что совершенно разучились читать!

– Сэр, в данном случае вы оскорбляете не только меня, но и весь электорат! – возмущенно вскричал Горностаевый Мэр.

– Господин мэр, суммарное количество загипнотизированных и парализованных людей ни о чем не говорит, – усмехнулся в ответ Прегер. – Недавние рабы могут стать свободными людьми!

– Вы называете рабами своих соотечественников?

– Да. Они являются рабами мигающих экранов, которые связывают их по рукам и ногам, говорят, что им следует думать и что им следует покупать!

Мэру пришлось встать на защиту телевидения как такового.

– Телевидение – залог государственной целостности, агора демократии и необычайно действенное средство коммуникации!

– Все это так, – тут же отозвался Прегер. – Но оно передает информацию только в одном направлении. Оно навязывает людям собственное видение и собственные законы. Оно не просто лишает людей свободы выбора, оно делает их бессловесными! Я предпочитаю общаться с живыми людьми! – Толпа одобрительно загудела. – Посмотрите на собравшихся здесь людей. У них есть ноги. У них есть мышцы. Они могут дышать и любят гулять по ночному городу. Они не боятся холода. Мало того, им нравится бродить по лесу, кататься на лыжах, колоть дрова, плести корзины, заниматься резьбой по дереву и наладкой моторов! Уж лучше провести ночь у костра или почитать книгу, чем сидеть перед этим состоящим из сплошных прямых углов сукиным сыном, который чувствует себя хозяином едва ли не в каждом доме!

– Вы – ретроград! – воскликнул Горностаевый Мэр.

– Это мое право, – ответил Прегер.

Ведущий обратился к кандидатам в мэры с вопросом о том, собираются ли они закрыть академию мусорщиков на Рэндолл-Айленд, воспитанников которой не учат шумовым сигналам.

– Я не привык заниматься такими пустяками, – сказал Прегер, после того как Горностаевый Мэр прочел целую лекцию о том, как следует стучать по мусорному бачку. – Давайте лучше поговорим на более важные темы: о достойной плате за тяжелый профессиональный труд, о борьбе с уличной преступностью и о запрете дорожного движения на Ман-хэттене. Мне хотелось бы поговорить с вами об истории и о будущности города, о мелких и крупных тираниях, с которыми мы должны будем покончить в ближайшее время, и о том, как я люблю улицу, где прошло мое детство. Мусорные бачки, честно говоря, меня вообще не интересуют. Куда больше меня волнуют мосты, реки и дороги. Порою мне хочется уехать в какое-нибудь иное, более спокойное место, ведь жить в таком огромном и непостижимом городе совсем непросто. Но когда я забываю о своих амбициях и смотрю на город как на единое целое, я понимаю, что лучше него для меня нет ничего на свете. Он рассеивает туман своими огнями. Он походит на огромное животное, свернувшееся клубком на берегу океана. Он являет собой открытое всем ветрам огромное произведение искусства или выписанную до мельчайших деталей скульптуру, освещенную яркими огнями. Если вы родились в этом городе, приехали в него издалека или хотя бы раз видели громады его зданий, высящихся над полями и лесами, вы поймете меня. Сердце города начало биться в тот момент, когда под топором человека здесь упало первое дерево. Оно продолжает биться с той самой поры, ибо город являет собой нечто большее, чем дым, огонь и камень. Он исполнен подлинной жизни и – несмотря на все его безобразие и царящую в нем анархию – подлинной благости. И потому его невозможно не любить. Я люблю его. Простите меня.

Мэр не посмел нарушить молчание толпы, которая в эту холодную ночь стояла под серебристым светом фонарей на Овечьем Лугу и дальше, насколько хватало глаз, до самой Восемьдесят шестой улицы. Он уже открыл было рот, но вдруг отчетливо понял, что претендент на его место обречен выиграть выборы, потому что сумел узреть душу этого города и полюбить ее. Мэр испуганно представил, что город может ответить Прегеру взаимностью, и не ошибся. Прегером восхищались не только избиратели. Казалось, даже фасады под взглядом своего избранника становились выше, вспыхивая лучами алмазных граней.

 

Белый Афган

 

Питер Лейк решил, что целительные силы времени наконец-таки взяли вверх над его безумием и что теперь он сможет жить в мире и гармонии с другими людьми. Когда человек, за которого он отдал в Файв-Пойнтс двенадцать голосов, одержал полную победу на выборах, Питер Лейк почувствовал себя кем-то вроде серого кардинала. Решив привести себя в порядок накануне выборов, он купил костюм от «Фиппо», который считался лучшим в городе магазином мужской одежды, постригся, побрился, подрезал усы и действительно стал походить если и не на серого кардинала, то на фондового или, на худой конец, на судового брокера или на видавшего виды и потому молчаливого ветерана войны, примерного семьянина, добропорядочного гражданина, на важного и потому лишенного особых амбиций бизнесмена, отличающегося заботливостью, любовью к поэзии, к музыке и странной задумчивостью.

Больше всего Питера Лейка поражало то, что лицо его стало добрым. Где и когда он мог стать добрым? Уж наверное, не во время недавних путешествий по склепам.

Он решил снять более или менее приличное жилье и остановил свой выбор на небольшой комнатке в старом доме, находившемся в Челси, где царил такой покой, что возвращение домой походило на возвращение в родную деревню. Помимо прочего, ему очень нравилась старая лепнина и резьба, обрамлявшая камин и украшавшая потолок его комнаты.

По ночам Питер Лейк растапливал камин и, покачиваясь в старом кресле, прислушивался к тиканью часов, висевших в прихожей. Если же dа улице слышался стук копыт, на его глаза неведомо почему сами собой наворачивались слезы. Тиканье часов, камин, тени, стук копыт, приличный костюм – что еще нужно человеку для счастья? Он искренне надеялся, что Бог простит его за то, чего он не помнил. Он не станет терзать себя раздумьями о прошлом и будет жить тихо и незаметно.

Подобный образ жизни представлялся ему самым простым и естественным, тем более что ему хватало и той малости, которой он уже и так обладал. О прошлом ему напоминали лишь звуки фортепьяно, но он пытался убедить себя в том, что они доносятся из соседней квартиры. Ему хотелось отдохнуть, обрести покой, забыться. Зачем терзаться понапрасну? Живешь, и только. Он любил одиночество и потому обедал не в «Сан», а в скромном ресторане «Френч Милл», после чего отправлялся в баню, где брился, стригся, принимал душ в одной из отделанных мраморной плиткой кабинок, плавал в бассейне или сидел в сауне. Вернувшись домой, он час-другой покачивался в кресле, стоявшем перед камином, и наконец укладывался спать, укрывшись теплым стеганым одеялом.

Тяжелая физическая работа, долгие прогулки (он добирался до службы пешком), здоровая еда, французское вино, каждодневные купания и крепкий сон быстро вернули ему прежнее телесное здоровье, о котором он не мог бы и мечтать, не обрети он чудесным образом часть своих прежних душевных сил.

Он полагал, что его исцелила тишина старой комнаты, тиканье часов, потрескивание горящих поленьев, одиночество и странный покой, овладевший его душой, после того как он совершил свое странное путешествие по царству мертвых, о котором старший механик и добропорядочный гражданин Питер Лейк предпочитал не вспоминать.

 

Однажды вечером Питер Лейк сидел за столиком «Френч Милл», ожидая, когда официант принесет ему бифштекс с картошкой, салат и стаканчик «Бреннеро». Сгущавшаяся за окном тьма говорила о близости зимы, но мысль о ней почему-то грела его душу, а огни на Гудзоне казались ему огоньками на рождественской елке.

Прислонившись к стене, он наблюдал за тем, как редкие прохожие борются с пронизывающим ноябрьским ветром. Машинист подземки прятал лицо от колючих снежинок, суливших скорую снежную бурю, а одетая в меха важная дама с Ист-Сайда, жемчужные украшения которой показались ему на удивление знакомыми, напротив, пыталась сохранять свое привычное достоинство.

Надо сказать, что он всячески избегал женского общества, хотя и не понимал, что это может быть как-то связано с его прошлым. Голубые глаза и характерный овал лица бередили его душу и отзывались в ней мучительной болью. Жемчужные украшения, как оказалось, действовали на него подобным же образом.

Входная дверь «Френч Милл» громко хлопнула. Питер Лейк машинально глянул в ее сторону и увидел двух странных коротышек в котелках, направлявшихся к столику, стоявшему у противоположной стены зала. Коротышки эти, рост которых составлял никак не больше пяти футов, были одеты в странные черные куртки, похожие на фраки с оторванными фалдами. В них поражало все: обветренные лица, пустые глаза, впалые щеки, огромные рты, похожие на лапки древесной лягушки, маленькие ручки с крохотными пухлыми пальчиками и жалкие писклявые голоса карликов, имевших несчастье жениться на дамах с лесоповала.

Питер Лейк не испытывал по отношению к ним ни симпатии, ни даже любопытства и тем не менее не мог отвести от них глаз. Судя по всему, яростно спорившие друг с другом коротышки замышляли что-то недоброе.

Официант (все работавшие во «Френч Милл» официанты были итальянцами из Бренты) подал Питеру Лейку заказанные блюда и, глянув в сторону карликов в котелках и обрезанных фраках, закатил глаза к потолку и пробормотал:

– LaMadonna!

Питер Лейк приступил к еде, стараясь не обращать внимания на странных посетителей, голоса которых звучали все громче и громче.

– Бар-бар-бар-бар-бар… Белый Афган… Бар-бар-бар. Барбар-бар-бар-бар…

– Белый Афган… – Слова эти сразили Питера Лейка наповал.

Дальнейшее он помнил плохо. Выйдя из ресторана, он прошел Челси насквозь и направился к центру города, борясь с холодным северным ветром. Что бы ни означали слова «Белый Афган», они мгновенно лишили его только что обретенного душевного равновесия. Ноги отказывались ему повиноваться, но он понимал, что вернуться домой в эту минуту значило бы все испортить.

– Тик-так, тик-так, только так, только так. Тик-так, тик-так, только так, только так, – повторял он раз за разом. Он шел по людным, залитым светом витрин улицам, чувствуя, что прохожие вновь, как и прежде, боязливо уступают ему дорогу. – Нет-нет! Куда вы? Сейчас же перестаньте! – завопил он что было сил и тут же повторил упавшим голосом: – Перестаньте сейчас же. Я куплю собаку и приведу ее домой. Большую-большую белую собаку. Она будет моим другом. Я всегда любил собак. Я куплю себе белую собаку – огромного белого афгана. Да-да, вы слышите? Именно так я и поступлю!

Обилию магазинов в районе позавидовал бы и Кубла-хан. Повсюду, насколько хватало глаз, виднелись витрины бесчисленных универмагов в полмили длиной и в сто этажей высотой, в которых можно было купить все, что угодно. Обитателям трущоб, видевшим эти похожие на взметнувшиеся над городом храмы материализма с их эклектичными эмблемами и символами, вряд ли было ведомо их предназначение. Питер Лейк быстро отыскал магазин собак и попросил продавца подыскать ему приличного белого пса.

– Хотите шармея? – поинтересовался продавец.

– Спасибо, я уже ел, – покачал головой Питер Лейк.

– Вы меня не так поняли, сэр. Шармей – это прекрасная собака чисто-белого цвета!

– Ах так… Позвольте мне на него глянуть.

Продавец исчез за дверью, но тут же вернулся с крохотной белой собачкой под мышкой.

– Нет-нет, только не это, – нахмурился Питер Лейк. – Мопсы мне не нужны. Таких животных заводят только старые дамы, не имеющие ни малейшего понятия о том, как должна выглядеть настоящая собака. Мне, пожалуйста, что-нибудь посерьезней.

– А что вы скажете о нашей Ариадне? – полюбопытствовал продавец, указывая на красивого белоснежного сенбернара.

– Собака что надо, – ответил Питер Лейк, потрепав Ариадну по голове. – Хорошая девочка.

– Лучше не бывает! – поддакнул продавец.

– Вот только для меня она мелковата.

– Мелковата?!

– Вы не ослышались. Мне хотелось бы обзавестись по-настоящему крупной собакой.

– Тогда вам следует отправиться в «Понмойз». Они специализируются на крупных породах.

Найти «Понмойз» не составляло никакого труда. Смотрители кормили сидевших на толстенных цепях, истекавших слюной огромных псов двадцатифунтовыми кусками вырезки и подстригали их садовыми ножницами.

– Мне нужна крупная белая собака, – обратился Питер Лейк к самому господину Понмою.

– Нет проблем, – ответил тот, представив ему белоснежного мастиффа высотой в пять футов.

Питер Лейк несколько раз обошел вокруг собаки и отрицательно покачал головой.

– Нет, мне нужна собака покрупнее.

– Покрупнее? Таких собак просто не бывает! Он весит целых двести пятьдесят фунтов!

– Как бы вам это объяснить… Мне хотелось бы обзавестись ПО-НАСТОЯЩЕМУ КРУПНОЙ белой собакой!

– Вероятно, вам нужна не собака, а лошадь! – пожал плечами Понмой.

Питер Лейк задумался.

– Хм… Лошадь, говорите? Кто знает, может быть, вы и правы. Я мог бы держать ее в стойле и кататься на ней по парку.

 

Вскоре в стоявшем в комнате Питера Лейка книжном шкафу, в котором прежде лежали только шестеренки и подшипники, появились сотни книг о лошадях. Здесь нашлось место для такой классики, как «Содержание и кормление лошадей» Роберта Кана, «Анатомия лошадей» Берчфилда и «Объездка лошадей» Тернера. Он обошел все крупные книжные магазины города и скупил всю существующие книги на эту тему, о существовании многих из которых мир мог узнать разве что на Страшном суде. К числу этих книг относились: «Воспоминания армейского конюха» Моффе Саутгейта (вся его долгая жизнь прошла на конюшне, расположенной рядом с аэродромом, принадлежавшем военно-морским силам), «Каталог алабамских скребниц (1760—1823)» Джорджии Фэтвуд, «Афро-калифорнийская выездка» Сьерры Леона, «Скачи что есть мочи, сукин сын!» Фулыуры Франго и инкрустированная золотом книга для кофейного столика весом в сорок фунтов, напечатанная на веленевой бумаге и носящая название «Изображения крупных белых лошадей», стоимость которой составляла около четверти месячного жалованья Питера Лейка.

Над последней книгой Питер Лейк провел не одну ночь, неспешно перелистывая страницу за страницей и пытаясь понять, чем его могли привлечь белые лошади. Он часами рассматривал вставших на дыбы белых камаргских красавцев или парадных английских жеребцов в алых, отороченных серебром попонах, испытывая при этом ни с чем не сравнимое удовольствие. Куда меньшее удовлетворение получали от этого соседи Питера Лейка, слышавшие время от времени топот и ржание из комнаты этого во всех прочих отношениях вполне благопристойного джентльмена (он не представлял себя конем, но всего лишь пытался понять, что его могло привлечь в лошадях). Больше всего ему нравилась фотография белого жеребца, отчаянно изогнувшего шею и взмывшего высоко над землей в безумном прыжке. Питер Лейк любил рассматривать ее через увеличительное стекло, поворачивая альбом то в одну, то в другую сторону. Ему не просто нравилось смотреть на летящего жеребца, он то и дело прикрывал глаза и представлял себя летящим над землей подобно ангелу, неподвластному силе тяжести. Именно такой полет он видел в парке у ресторанчика Петипа, где вопреки всем законам физики маленький ребенок легко взмыл в воздух и, пролетев несколько метров над землей, оказался у него на руках.

Кто знает, может быть, все это ему только привиделось. Отличить иллюзию от реальности в ситуации, когда ты не имеешь ни малейшего представления о том, кем являешься на самом деле, практически невозможно. Что касается коней, то эти красивые и грациозные животные нравились не только ему, но и многим другим людям.

Он побывал практически во всех городских конюшнях и стойлах. Он посещал все аукционы и показы лошадей и частенько наблюдал за главной конной дорожкой Центрального парка. После длительных раздумий он пришел к выводу, что его интересуют не лошади как таковые, но вполне определенный белый конь.

Если бы долгие поиски не обострили его чувств, он вряд ли обратил бы внимание на Кристиану (на которую, надо заметить, обращал внимание не только он). Ему нравилось то, что ее глаза не были голубыми, что она не носила жемчужных ожерелий и что он мог смотреть на ее лицо, не испытывая ни тоски, ни боли. Он несколько раз сталкивался с ней возле конюшен, находившихся в разных концах города. Однажды он увидел ее в Ред-Хук, где можно бы