Глава 10. «Пережить» и разогнать привидений

 

 

Выбрать ты можешь одно из двух:

Одеться для танца или в палату Бога

Тебя принесут на носилках.

 

Хафиз

 

В предыдущих главах мы убедились, что многие из нас (а, пожалуй, все мы) находятся под властью императивов, хищных страхов, преждевременных тревог и бессилия, продиктованных нашим прошлым. Короче говоря, все мы живем в домах с привидениями и в лучшем случае сосуществуем с населяющими их призраками. Только в особые критические моменты, в мгновения глубоких прозрений, крайней необходимости нам удается через них пробиться. Порой (но, увы, так редко) нам удается войти в более широкий психологический контекст, причем происходит это естественно, без усилий, как часть процесса внутреннего развития. Мы способны перерасти привычку, отказаться от старой, ненужной дружбы или даже выбраться из того места, где мы застряли, но чаще всего мы ходим вокруг все тех же старых «добрых» историй, все больше склоняясь под их властью.

Мы сбиты с толку одним и тем же вопросом: как у нас получается порой изгнать этих призраков? Как нам удается отбросить линзу, предназначенную нам судьбой и интернализированными потребностями, которые всегда сопутствуют эпизодам нашей личной истории? Как нам вообще удается разорвать эти заразные суждения, твердящие «Я не соответствую тому, чем я должен быть; я не дотягиваю до того, чтобы быть собой. Я страдаю больше (или меньше), чем другие. Все как всегда, ничего не изменится. Я – никчемный, безнадежно ограниченный человек».

Все мы продолжаем использовать старый магический тип мышления, мы смешиваем внешнее и внутреннее, не проводим различия между нашей сущностью и происходящими с нами событиями. И, таким образом, наши раны, наши неудачи и недостатки порабощают нас, а мы при это не осознаем, что наши ближние мучаются от тех же самых сомнений и затруднений. Если бы мы выслушали истории других (чем я имею честь заниматься всю жизнь), наши защитные механизмы самоустранились бы и мы сопереживали бы другим больше, чем самим себе. Сострадание и сочувствие – эти слова подразумевают способность прочувствовать страдание другого, но, находясь в заколдованном кругу самоуничижения и жалости к себе, мы никогда не сможем понять дилемму другого человека, как не сможем понять и того, что страдаем все мы от одних и тех же заблуждений. Кто все знает, все прощает – эта старая французская поговорка каждый раз, когда мы слушаем историю другого, проверяет нас на прочность. Неужели ничто не в состоянии растопить наше сердце и разбить выстроенные страхом защитные механизмы? Как мулы, работающие на мельнице, мы ходим по кругу, протаптывая одну и ту же пустынную и бесплодную колею.

Но в отличие от мула мы обладаем воображением. Именно недостаток воображения порождает комплексы, раскол личности и фрактально множащиеся императивы. В результате одни и те же события, сценарии и давно отжившие ситуации. Но у нас есть воображение, мы можем представить что-то новое, по крайней мере, отыскать какую-то альтернативу. Немецкое слово Einbildungskraft (воображение) буквально означает умение сотворить образ. И этот образ должен быть шире или, по крайней мере, отличаться от навязанного комплексом представления о себе и о мире. Ограниченность воображения мула приговаривает его к хождению по кругу, но человек обладает ключом к освобождению, и этот ключ – воображение.

В своем шедевре «Так говорил Заратустра» Фридрих Ницше приводит очень интересную притчу о человеческой способности к свободе:

 

Человек – это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, – канат над пропастью. Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка. В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и гибель [73].

 

Какая необычная метафора! Она, несомненно, призывает нас сделать шаг и покинуть дом с привидениями. Сверхчеловек, о котором говорит базельский пророк, есть индивид с более высоким уровнем сознания и психологической зрелости. Но какова метафора… канат, натянутый над пропастью! Вспомним, что комплекс, констеллирующийся в любой аффективно заряженной ситуации, может лишь привязать нас к прошлым ожиданиями и исходам. Как страшно делать шаг в пропасть. Немецкое слово Abgrund (пропасть) означает, что основание, определенность и предсказуемость выпадают из-под наших ног. Но без этого события не быть и изменениям, и ничто не могло бы привести нас в какое-то принципиально другое место. Подобно Орфею или жене Лота мы можем обернуться назад, поддавшись ностальгии, к мрачному прошлому и потерять все, или мы можем шагнуть, набравшись искренней храбрости, в неизвестное будущее и пережить его.

Таким образом, мы должны перешагнуть через себя, использовать способность к воображению для того, чтобы ступить на другую землю. Пропасть – это наша всепоглощающая тревога (Angst), утрата уверенности в собственных способностях, наши заранее продуманные выводы. Переход через нее есть шаг к более объемному ощущению себя. Животное внутри нас согласно, как мул, ходить по кругу, но сверхчеловек – это план богов для нас. И получаемая свободы и круговращение новых возможностей ужасают, потому что они нам не знакомы и чужды привычным ограничениям комплексов.

Как написал поэт Антонио Мачадо:

 

Четыре ненужные вещи

Брал в море наш брат в старину:

Якорь, штурвал и весла,

И страх, что пойдет ко дну[74].

 

Да, наши страхи естественны (они настолько же бесполезны, насколько необходимы), но о них нужно забыть, когда отправляешься в плавание по морям души. И хотя мысль о плясках на канате, натянутом между знакомым прошлым и неизвестным будущим, ужасает, у нас просто нет времени смотреть вниз, пытаться вернуться назад или замирать в нерешительности. Мы стоим высоко на этом канате, перед лицом всех потенциальных возможностей, и именно здесь наше место. Боги предназначили нам его, потому что требуют от нас чего-то большего, чем обеспечение пугливого Эго удобствами и мнимой уверенностью. Паскаль, рассуждая в «Мыслях» о человеческой жизни, написал следующее: вопрос стоит не о том, отправляться в плавание или нет, ведь нас уже туда отправили. Кьеркегор писал в дневниках о торговых судах, ходящих вдоль знакомых берегов, и боевых кораблях, отправляющихся в открытое море, в неизведанное, где их ждет слава. И наконец, писатель Линдси Кларк замечал: «Поверьте, порой приверженность внутреннему свету ощущается как шаг во внешнюю тьму»[75].

Во что нам остается верить, если не в наш внутренний путеводный свет? Многие доверяли себя воле Божьей, но легко ли отличить голос Бога от обманчивого комплекса? Как можно «пройти», «пережить», если мы до сих пор не понимаем, где «Я», а где «не Я»? Как нам не затеряться и не запутаться в мириадах голосов, постоянно щебечущих у нас над головой? Как нам, в конец концов, понять, что мы – это не история, а постоянно расстилающееся впереди путешествие?

Приведем несколько показательных примеров. Мать Луизы была нарциссичной и доминирующей, а отец – в большей степени пассивным. Вскоре Луиза стала рабой следующего императива: она бессильна и нуждается в Другом, но при этом она должна быть милой и постоянно делать вид, что у нее все прекрасно. Конечно же, она стала социальным работником и всю свою взрослую жизнь служила двоякой цели. Ей пришлось осознать, что муж стал ей лишь заменой матери, что разрыв с ним был неизбежен, что надо начинать все заново и перестать тащить груз прошлого и истории с дежурной улыбкой на лице. Все это произошло до начала психотерапии. Она вышла замуж во второй раз, но старая депрессия возвратилась. Во втором браке она выполняла роль пассивного агрессора, что было для нее совсем не характерно. Старый архаичный императив бессилия сохранялся, однако стремление к некоему равенству в отношениях выразилось в попытках пассивно-агрессивного манипулирования. Этот новый образ не нравился ей, ведь она все равно продолжала служить своему бессилию. Таким образом, она вновь оказалась в омуте депрессии, в до боли знакомой яме беспомощности. Луиза знала, что это был ее ад. Она могла вторить мильтонову Сатане: «Везде в Аду я буду. Ад – я сам»[76]. Или причитать вместе с Кристофером Марло: «Где мы, там ад; и, там где ад, должны мы вечно быть»[77]. Но Луиза начала осознавать, что, помимо матери, отца, мужей, в ее жизни постоянно присутствует еще одна фигура – она сама. Это на первый взгляд простое признание очень важно, так как является первым шагом, первой попыткой выбраться из ада. Как писал Юнг, мы «так же одержимы патологическими состояниям, как любая средневековая ведьма… Тогда они говорили о Дьяволе, мы же называем его неврозом»[78].

Пока у нашего демона нет имени и, никем не узнанный, он продолжает плести паутину в дальних уголках бессознательного, мы будем ему подчиняться. Но этот демон – наш навязчивый призрак, воплощенная феноменологическая встреча с жизнью, ее силой и ее императивами. Луиза не хотела быть навеки приговоренной к этому сценарию и уговорила мужа вместе пойти к психотерапевту. Сначала она исповедалась во всем, что считала низким и недостойным, прежде всего, во внутренней тяге компенсировать детское чувство бессилия в близких отношениях с людьми. Затем она рассказала о своем чувстве стыда, об огромном желании выстроить отношения, основанные на доверии. К счастью, ее муж проявил понимание и способность к эмпатии, и вместе они, на свой страх и риск, раскрылись, стали уязвимее, но и надежнее друг для друга. (Сначала им нужно было осознать, что вера в себя – необходимое условие доверия другому, а значит, им нужно было понять, что внутренняя истина всегда доступна и что ее нужно защищать от внешнего и внутреннего давления.) Они поняли также, что все то, что прежде их защищало и оберегало, теперь ограничивает их, привязывая к закостенелым сценариям.

Какой бы очевидной вся эта ситуация ни казалась со стороны, каждый из нас должен сознаться в похожих слабостях, в бессознательной приверженности своему тоталитарному теневому правительству. Внутри каждого из нас есть свой Видкун Квислинг[79], который во имя амбиций или бессердечной целесообразности, не моргнув глазом, продаст наши души за безопасность. И после нескольких таких сделок каждая последующая будет даваться все легче. Пока мы не достигнем срединного перевала жизни, пока наше Эго не станет сильнее, мы не сможем противостоять призракам, этим нашим внутренним диктаторам и коллаборационистам, чьи приказы мы выполняем.

Приведу еще один пример из жизни человека, который никогда не считал себя героем. Однако его битва с призраками прошлого – пример для всех нас. Чарльзу пятьдесят пять лет, он бизнесмен, вырос в очень конфликтной семье. Его отдушинами в тяжелые годы детства были спорт и интеллектуальные упражнения. Однажды он попал под влияние представителей Церкви, и сам чуть не стал священником. Церковь предлагала ему модель любящей семьи и давала возможность реализовать человеколюбивые планы. Но вскоре и в этой семье ему стало неуютно. Ему показалось, что церковники не собирались помогать ему в его устремлениях, а думали лишь о собственных интересах. Тем не менее, годы духовного воспитания и индоктринации навсегда запечатлелись в его психике. Он женился на хорошей женщине, они создали большую добрую семью. Однако его духовные устремления не угасли, и в возрасте пятидесяти лет он обратился к психотерапевту. Дисциплинированность и увлеченность Чарльза способствовали весьма интенсивному анализу сновидений и моделей отношений. Всю жизнь он, как и все мы, либо служил скрытым императивам, либо пытался убежать от них. Подобно всем нам, Чарльз искал разрешения на то, чтобы начать жить своей жизнью, следовать призывам души.

Интуитивно понимая, что первостепенная задача второй половины жизни – это восстановление личного авторитета, Чарльз принялся за то, что в юности казалось непосильным. Став более скептичным, но сохранив отпечаток былых, некогда могущественных надежд и устремлений, он возвращается на путь духовного развития, и призывает его к этому сновидение, действие которого разворачивается в его родном городе.

Я снова в Цинциннати, готовлюсь к участию в марше. Он проходит в нескольких кварталах от архиепархии. Я присоединяюсь к маршу, но, проходя мимо епархии, вижу, что она окружена гетто. Священник заходит в гетто, в один из домов, потому что его вызвала одна престарелая черная женщина.

Размышляя над сновидением, Чарльз вспомнил, что всегда восхищался социальной миссией Церкви, ее общественной сознательностью. Будучи молодым человеком, он искал внешнего авторитета и учителя. Взрослея, он сам постепенно становился авторитетом и в конце концов перерос эту потребность. Однако его приверженность социальной справедливости осталась прежней.

Несколько лет назад Чарльз пережил очень серьезную операцию, которая не только спасла ему жизнь, но и стала призывом к верности своему пути индивидуации. Подтверждением этого выбора и возрастающей веры в себя стал сон, в котором он ведет духовный диалог с лечащими его хирургами. Большинство из них считают его случай безнадежным, однако он спорит с ними на равных. Это – крик из юности, требующий признания собственного авторитета. Кто лучше нас знает, чем нас «лечить»? Достигнув высокого уровня сознания и уверенности в собственной истине, мы больше не будем спрашивать других.

В другом сновидении Чарльз оказывается вместе со своей многочисленной семьей. Он любит детей, но в то же время понимает, что семья отнимает много сил и времени, не позволяя вернуться к духовным исканиям. В сновидении он вместе с женой и детьми, они собираются участвовать в некой групповой игре, но он просит на него не рассчитывать. В то же мгновение он вдруг видит прекрасного младенца, играющего с бабочкой. Ребенок играет с бабочкой совсем в другую игру, он смеется и улыбается.

Никто из нас не обладает достаточным воображением, чтобы сознательное такое сочинить. Но по ночам подобные истории приходят к нам из областей, весьма удаленных от сознания Эго. Заметьте, каждое из этих сновидений призывало Чарльза к дифференциации между его личным наваждением, его историей и его подлинной сущностью. «Семейный» сон вовсе не призывает к отказу от семьи, но говорит о том, что «его» игра не должна быть групповой, коллективной, а чем-то более фундаментальным. Прекрасный ребенок – это та часть его, которую он (как и все мы) оставил, о которой забыл в процессе социальной адаптации. Это – бессмертный ребенок, архетип бытия, жизни этой и жизни иной, олицетворение внутренних способностей к развитию. Бабочка – один из древнейших символов души, то есть психики, которая играет с ребенком. Спонтанная вовлеченность ребенка в игру, психическую игру, это то, что все мы забыли, от чего отказались. Но это требует выхода из глубин, восстановления своих прав. Восстановление себя – существенный процесс для второй половины жизни Чарльза. Если мы не пойдем на это добровольно, боги патологий затащат нас туда силой. И даже после этого мы способны убежать, отказаться от возвращения домой. По какой причине мы не принимаем это приглашение – загадка, но это, скорее всего, связано с детским осознанием собственного бессилия перед лицом мира и его императивов, требующих приспособления к внешним авторитетам. Но, поступая так, мы теряем связь с изначальной душой, этим существом, которое тоже нужно кормить, ведь в этом падшем мире только оно способно нас исцелить. Многие ли из нас, подобно Чарльзу, добровольно пытаются вернуть потерянную душу? Куда чаще нас пугают страдания, трудности этого пути. Но так или иначе боги ждут, когда же мы очнемся, высветимся, покажем себя.

Обратите внимание на то, что вышеописанные сновидения, как и сны, приведенные в других главах этой книги, призывают отделить свой путь от корней истории и влияний семьи с ее специфическим этосом и номосос, которые подразумевают социально закрепленные роли и, таким образом, ставят преграды на нашем пути. Сновидения Чарльза призывают его осознать и утвердить нечто вечное, непреходящее в его религиозном мировоззрении. С одной стороны, они содержат призыв к социальной справедливости, но при этом его освобождают от давления внешних авторитетов, ролевых ожиданий и предписываемых ценностей. Затем сны призывают его принять решающую роль в заботе о своем здоровье, даже перед лицом научных авторитетов. В конце концов именно его тело, его здоровье стоит на кону. Ну и, возможно, самое главное: сновидения как бы поддерживают его в трудной дилемме, утверждая, что семейные ценности и индивидуальное духовное путешествие вполне могут сосуществовать в его жизни. Та семья здоровее и гармоничнее, которая помогают каждому из ее членов выйти на свой уникальный путь. А нарциссизм, страх, неуверенность и созависимость превращают семью в тормоз духовного развития. Чарльз всегда покорно слушался внешних авторитетов, но у него был долг перед собой, перед своим путешествием, смыслом жизни, и в свои пятьдесят лет, он принял решение откликнуться на призыв своей души и высветиться.

Помимо того, что сновидения дали Чарльзу нечто вроде позволения и благословения на его путь, они также дали ему возможность начать практиковать разработанный Юнгом метод активного воображения. Активное воображение – это не медитация, не самогипноз, не воображаемое исполнение желаний. Скорее, это можно назвать попыткой активировать бессознательное, установить с ним интерактивный диалог. Некоторые записывают этот диалог, некоторые зарисовывают, кто-то выражает его содержание в форме танца, хотя пластическое выражение все-таки способно внести определенную долю субъективизма. Однажды, практикуя активное воображение, Чарльз пережил что-то вроде шаманской встречи с ястребом, который сначала как бы напал на него, но в итоге стал источником просветления. Привожу здесь немного укороченный вариант его рассказа.

Ястреб кружит надо мной, я слышу его крик. Затем он опускается, я чувствую, как его когти касаются моей макушки. Но, отпустив голову, он предстает передо мной. Я заглядываю в его глаза. Ястреб кажется очень древним, но я как будто бы знаю, кто он. Он говорит: «Я один из духов прошлого, и я призываю тебя присоединиться к нам». [Чарльз противится ястребу, и тот выпускает когти и пытается его клюнуть.] Я падаю на спину и кричу ястребу, что подчинюсь его приказам. Взмахом крыла ястреб вмиг вылечивает все нанесенные раны, как будто их никогда не было.

Я вновь заглядываю ему в глаза. Недалеко от нас среди деревьев я вижу вереницу печальных духов. Они привязаны друг к другу и шагают молча, хмуро и уныло. Впереди этой процессии идут мои родители, за ними – их родители, и так далее.

Ястреб говорит, что я должен распутать веревку и освободить их. Я отвечаю, что не знаю, как это сделать. Ястреб дарует мне одно из своих перьев и говорит, что у меня есть только одна жизнь, чтобы совершить этот поступок. «Помни, духи нуждаются в тебе».

В этом спонтанно возникшем разговоре, диалоге с бессознательным участвует ястреб, один из традиционных символов предвидения. Неоднозначное отношение Эго к такому радикальному разговору вполне естественна, но, хотим мы этого или нет, боги заговорят с нами, особенно те, от которых отреклись и отказались. Скрепя сердце, Чарльз соглашается подчиниться и выслушать духа. Взяв линзу архетипического зрения, Чарльз видит своих предков, своих духовных и психологических предшественников, связанных, подобно роденовским «Гражданам Кале», единой цепью тиранических сил истории. Более того, ему сказано, что в его распоряжении – лишь одна жизнь, слишком короткая, но тем не менее ему поручено освободить связанные поколения.

Здесь мы вновь видим заострение уже понятной нам двоякости: с одной стороны, нам нужно освободить себя от призрачного груза истории, деспотичных комплексов и императивов, с другой стороны, мы должны освободить и тех, кто нас окружает. В качестве инструмента, необходимого для этого преобразования, ему даруется метонимическое перо, то есть перо, символически воплощающее нечто легкое, почти неосязаемое, но при этом реальное. Перья издавна используются в духовных практиках, возможно, потому, что принадлежат небесным существам. В сказке братьев Гримм «Три перышка» главному герою дают перья, которые он должен поджечь, а затем некая пневма, то есть движение духа, должно указать правильный путь, правильный выбор. Связь с духовными дарами позволяет человеку двигаться через наш осязаемый мир. Чарльз, будучи отважным и ответственным человеком, работает над этим даже сейчас, когда я пишу эти строки. Личный авторитет, который кажется необъятным и неподъемным в юности, позже становится необходимым путеводным источником.

Если пересказать историю Чарльза синоптически, то получится примерно так: он покинул свой дом в поисках пути и поддержки других, в поисках карты неизведанных земель, в которые ему предстояло войти. Как и любой из нас, он сначала перепробовал и пережил много чего – все это неизбежные и необходимые приключения, составившие первую половину жизни. Ориентирами для него были не родители, но разного рода эрзацы родителей – профессора, священники. Однако вскоре он разочаровался и в них. Он переключился на социальные роли мужа, отца, преуспевающего бизнесмена и добился в этом успеха. Но сейчас он находится вначале другого этапа, своего второго взросления, когда он спрашивает сам себя, на что должна уходить его жизненная энергия, какие стороны внешней жизни могут помогать внутреннему путешествию. Многие, переживающие подобные раздоры внутри себя, не понимают этих призывов к повышению сознания – они меняют места работы, идеологии так же, как они меняют мебель в комнате.

Для того чтобы связать воедино эти пестрые нити, Чарльзу не только пришлось проанализировать и рассортировать мириады влияний и императивов, но и понять, какие из них были навязаны, а какие были истинны. Так, он давно отказался от многих сторон организованной институциональной религиозности, но при этом сохранил некий элемент религиозного воспитания внутри психики. Что же касается работы и жены, он продолжает их любить, но понимает, что по своему духовному пути он пойдет один как независимая и уникальная часть этого мира. И его недавние сновидения снова коснулись всей мешанины прошлого, подняв на поверхность сознания все то, что нужно было еще раз переосмыслить. Если мы не захотим раз и навсегда разобраться с этим водоворотом императивов и посланий, то они будут продолжать мучить нас, проявляться навязчиво и настойчиво, подобно моей странной встрече с генералом Грантом.

Снова и снова я встречаю хороших людей, страдающих от одного и того же недомогания, желающих изменить свою жизнь. У них все в порядке с работой, с семьей, с жизнью… но – нет. Любые призывы к борьбе наталкиваются на такие слова: «Ничего не поделаешь, я такой, какой я есть», «Я уже слишком стар, чтобы меняться», «Дети нас не поймут», «Мне уже скоро на пенсию». И тому подобное. И все эти «факты» внешней жизни действительно имеют место, но в психологическом плане они не имеют веса. Рано или поздно внутри комплекса будет найдена истинная причина, аффективно заряженная идея, стоящая на пути роста и развития.

Если мы устраним внешний заслон, то под ним увидим свою беспомощность, укорененную глубоко в истории идею, увещевание, из-за которого мы застряли, застыли в мертвом равновесии. Как мы знаем, жизнь гораздо более могущественна и упряма, чем мы можем представить, но нам все равно необходимо высветиться, принять вызов. Людей останавливает не недостаток желания, потому что желание всегда есть внутри нас (хотя порой мы его и подавляем), оно есть двигатель нашей жизни. Нашу душу сдавливает осьминог, удав навязчивых историй. Откуда берутся эти чудища? Откуда они черпают силы? Их породило наше детское осознание своего бессилия пред лицом сил внешнего мира. Кто-то скажет, что дела прошлого не могут быть причиной нынешнего состояния, но откуда же тогда берутся эти модели беспомощности и бездействия? По какой еще причине умный взрослый человек может так застревать, так вредить себе? Произносящий слова «Я застрял и не могу двигаться дальше» всегда находится в тисках некоего психического механизма. Там, на нижних плоскогорьях нашей истории, лежит ужас быть покинутым, страх перед неодобрением, необходимость в поддержке. Там же живет и страх перед агрессивными силам, которые способны ранить, а иногда и погубить. Однако под огромным весом вечно воспроизводящегося прошлого продолжает течь жизненная сила. Ведь у нас есть желание – двигатель жизни. Оно может быть беспорядочным, но в желании всегда есть зародыш роста и развития, принятия полноты жизни. Именно туда мы должны попасть и высвободить свою истинную жизнь, избавившись от призраков.

 

* * *

 

Ранние работы Зигмунда Фрейда и его коллег открыли для нас мир желания, превратили его в объект исследований. Он и такие его коллеги, как Йозеф Брейер изначально работали с тем, что тогда называлось «истерией», то есть с неким нарушением, которое в то время не укладывалось в стандартные медицинские модели (сегодня такие «нарушения» называются соматоморфными расстройствами). Они обнаружили, что в некоторых случаях слепота, паралич конечностей и несмыкание голосовых связок возникали в результате психического напряжения между желанием человека и запретом на его исполнение. Как мог «уважаемый» человек вдруг грубо ответить, выказать сексуальное желание, повести себя не в соответствии с установленными для людей его круга ценностями? Столкновение этих противоречивых сил выражалось в форме симптомов. Человек ведь не может убить другого, если его рука парализована… ну и так далее. Фрейд и его коллеги были людьми викторианской эпохи, для которой разные формы внутреннего подавления были нормой. Известная блюстительница морали того времени Леди Гаф всерьез призывала не ставить книги, написанные мужчинами и женщинами, на одну полку, если только речь не шла о супружеской паре. Одна парижанка специально следила, чтобы снеговики и снежные бабы были надлежащим образом одеты. Язык того времени насквозь состоял из эвфемизмов, так что нельзя было даже употреблять слово нога ввиду его очевидного эротизма. (Тем, кто уверен, что эта пропасть между людскими желаниями и сдерживающими их нормам в наш век давно преодолена, я хочу напомнить о том, как совсем недавно министр юстиции США распорядился, чтобы олицетворяющие правосудие женские статуи, которые стоят в Министерстве юстиции в Вашингтоне, были прилично одеты.)

Коль скоро анархические нарциссические желания младенца, который живет в каждом из нас, должны быть опосредованы нормами общественного договора, те, чьи естественные желания блокируются, чувствуют, что в их жизни что-то происходит не так. Призраки страха и подавления блокируют фундаментальную жизненную энергию. Слово желание (desire) происходит от латинского глагола desiderare – «сильно хотеть, алкать», который, в свою очередь, буквально означает «от звезд» – de sidere. Наши расстройства желания – это утрата связи с путеводной звездой. Мореход, плывущий по багряному морю и потерявший из виду путеводную звезду, оказывается в опасности, во власти морских течений. Мы – мореходы, бороздящие воды жизни, тоже нуждаемся в путеводной звезде нашего желания, чтобы знать, куда направлять наши энергии. Иначе водовороты депрессии и отчаяния закружат и погубят нас. Как почитание богини Венеры соотносится с «венерическими» заболеваниями? Почему слово страсть (passio), переводящееся с латыни как «страдание» (вспомним «страсти Христовы»), стало использоваться для обозначения романтических, а порой и порнографических чувств и желаний?

Каким был бы мир, если бы каждый родитель говорил ребенку: «Ужасно то, что твоя участь предопределена. Но мы любим тебя таким, какой ты есть на самом деле. Внутри тебя есть источник, твоя душа, и она выражается через желание и устремление. Всегда уважай покой и счастье другого, но иди по своему пути, служи своему желанию, рискуй, вноси в мир то, что просится быть выраженным через тебя. И мы всегда будем любить тебя, даже если дороги жизни уведут тебя от нас»?. И тогда, повзрослев, люди не боялись бы менять жизнь, когда того требовал некий внутренний призыв. Такие люди смогли бы принимать трудные решения, постоянно помня о том, что они могут затронуть других. Но они никогда бы не забывали о том, что должны прожить одну-единственную жизнь, предназначенную им богами.

Конечно, все мы пытались и продолжаем пробовать изменить, перенастроить нашу жизнь, всюду страдание поджидает нас. Однако лучше принять неверное решение, а потом осознать его ошибочность и выстрадать его, чем бежать от всякой ответственности. Одно страдание приходит, другое уходит. Кто-то ценит ту жизнь, которая хочет через него прорваться, кто-то от нее бежит. Вот какими словами Р. М. Рильке напоминает нам о нашем тяжелом наследстве:

 

Ведь мы – не цветы. Не одним-единственным годом

Нам любить суждено. Набухают, когда мы любим,

Незапамятным соком запястья.[80]

 

В мире психиатрии и психотерапии наша старая знакомая – депрессия – была заменена более экзотичным, более гламурным термином дистимия. Греческий корень «тимос» означает сильное чувство. Таким образом, выпадает смысл о подавлении, репрессии нашего желания. И теперь речь идет об отсутствии «сильных чувств». Но в действительности чувства не могут отсутствовать, потому что они представляют собой автономные реакции психики на происходящее вокруг. А Эго уже может либо поддаваться им, либо отрицать их, либо проецировать на других, но чувство всегда присутствует. Если в нас находится привратник с ятаганом в руке, который не пускает нас во дворец чувств, то значит мы сами лишаем себя путеводной звезды.

Хорошая новость в том, что желания психики на самом деле никуда не исчезают. Само наличие психопатологии и есть выражение воли нашего желания быть услышанным, и оно готово к любым испытаниям ради этого. Подобно побегам, ищущим света, росток желания пробьет камни подавления, вытеснения и отрицания. Желание способно поставить нас на колени и заставить осажденное Эго вскричать: «Что же ты хочешь от меня?» И тогда бог Эрос, воплотившись в нас, будет воспевать жизнь[81]. В каждом из нас идет гражданская война между естественными желаниями выражения и репрессивными силами приспособления и истории. Даже временный триумф навязчивой истории не может «спасти» нас еще от одного наваждения – призрака непрожитой жизни, о котором мы будем говорить в последней главе. Здесь хочется привести строчку из стихотворения У. Х. Одена «Памяти Зигмунда Фрейда»: «Печален Эрос, городов строитель, // И Афродита беспорядочная плачет»[82]. Рискнув вновь отдать почтение этим забытым богам, мы начинаем уважать наши желания, мы снова служим жизни.

 

* * *

 

Сегодня в течение рабочего дня я около восьми часов беседовал с людьми, которые пытаются лавировать среди порогов и скал жизни. Две женщины – одна из них мать, потерявшая дочь, а другая – психотерапевт, которая недавно овдовела. Обе они рассказывали о непрекращающейся скорби, о памяти, которая не дает ничего забыть даже в хорошие дни и высасывает всю энергию из настоящего. (Я сам переживал все это.) Но каждая из них решилась на то, чтобы «пережить» это наваждение, открыть сердце миру и своей всепоглощающей скорби. Когда мы с женой потеряли сына, мой врач посоветовал антидепрессанты. Я взял их, а придя домой, выкинул. Мне было необходимо почтить память сына подлинным переживанием потери. «Пережить» – значит пройти через то, о чем не хочется даже думать, но ведь бегство – еще страшнее. Непроработанная скорбь приносит депрессию, а иногда и нечто более страшное. Можно вспомнить слова из трагедии Эсхила «Агамемнон»:

 

По ночам, во сне, щемит сердца,

Поневоле мудрости уча.

Небеса не знают состраданья.

Сила – милосердие богов[83].

 

Другой мой пациент сражается с призраком поглощающего родителя, поселившимся в его жене. Только в терапии он понял, что было первично, а что – вторично. Со стороны это очевидно, но он только-только начал осознавать, как детство, проведенное с родителем-нарциссом, стало элементом внутрипсихического имаго себя и другого, привело к браку именно с этим человеком. Глядя со стороны, мы не удивляемся, что мужчина в возрасте сорока двух лет ушел от жены. Но этот поступок вызвал мощнейшую тревогу, которую испытывает ребенок, когда освобождается от взрослого покровителя. И этому хорошему человеку теперь нужно «пережить» страх и начать все сначала.

Что говорить впустую? Все мы способны на глубокие прозрения и умные советы, когда речь идет о других. Но ведь каждый из нас застрял по-своему. В своих интерактивных мастерских я просил людей описать, где в своем развитии они на данный момент застряли. Как я уже говорил, на всех четырех континентах, в Москве и Ванкувере, в Сан-Паулу и в Атланте, никто никогда не просил уточнить, что я имею в виду. Люди сразу принимались отвечать на мой вопрос. Тот факт, что мы сразу же готовы указать то место, где мы застряли, говорит о том, что дело не в знании, а в том, что архаичный страх не дает нам выбраться. У скорбящих родителей и у врача, ужаснувшегося непосильной ответственности, выход только один – вперед, «пережить» и пройти дальше.

Тем из нас, кто побывал в круговоротах ада, трудно представить какую-либо альтернативу. Возможно, ничьи мучения не сравнятся с судьбой Эдипа, который, сам того не желая, погубил отца, женился на матери и произвел на свет с ней детей. Поняв, что он натворил, этот истинный мудрец осознал главное – он не знал, кто он есть на самом деле. И он ослепил себя, будучи не в силах видеть плоды своих деяний, и попросил для себя смертной казни. Но для него приготовили более суровое наказание – изгнание, долгие годы мучительных раздумий над своей жизнью и всеми принятыми решениями. Есть предположение, что в старости Софокл вернулся к этой истории, и в финале Эдип после долгих лет изгнания и покаяния приходит в рощу в Колоне, и там находит покой, мир и благословение богов, которые делают его одним из них.

Мне на ум так же приходят строки из позднего, замученного сердечными приступами Йейтса. В 1929 году в «Диалоге поэта с его душой» он пишет: «Такая радость в сердце поселится, // Что можно петь, плясать и веселиться, // Блаженна жизнь – и мир благословен»[84]. Молодому человеку не простили бы таких слов. Сказали бы: «Поживи еще пару десятков лет и увидишь, что жизнь сделает с тобой и теми, кого ты любишь. Тогда и поговорим». Но Йейтс, как Эдип, как многие из нас, это выстрадал, «пережил». Можно сказать, что благословение получают те, кто идет вперед, какие бы зловонные омуты боги не создавали на их пути. Они потом и кровью заработали это благословение. Никто из тех, кто ищет легкий путь или бежит от ответственности, не пройдет дальше и не получит богатств. В юности мы не готовы к переживанию этого богатства полноты, как не готовы и к испытаниям. Изобилие исходит из глубин, из нового видения и смиренного преклонения перед тайнами вселенной.

Терапевт в супервизии, недавно потерявшая любимого мужа, сказала, что многие из ее пациентов удивлялись и не без тревоги в голосе спрашивали, как она в такой период жизни может продолжать терапевтические сеансы. Они бы предпочли увидеть перед собой разбитого психотерапевта, который больше не способен выполнять свои функции? Кому была бы польза от ее отступничества, ведь она – такая, какая есть – скорбящая, но смелая женщина, которая несет ответственность за свою работу, за своих пациентов. «Пережив» свое горе, она стала олицетворением истины, согласно которой все мы на самом деле храбрее, чем воображаем, все мы обладаем потенциалом, о котором не знаем. Не все пациенты, возможно, способны оценить ее стойкость, но она воплощает великую истину: мы здесь, потому что должны быть здесь, потому что должны пройти дальше, сохранив достоинство, целеустремленность и принципы. Это – все на что мы способны, но жизнь и не попросит большего.

Старый парадокс Ницше верен. Нам нужно ступить в пропасть неизвестного и найти опору там, где ее быть не может. В этом риске – наша духовная свобода, невообразимая широта души. И это – наше место, ведь мы – мореходы, борющиеся с мрачными волнами, чтобы плыть дальше.