Долгосрочное влияние развода на психическое развитие ребенка

Если посмотреть на результаты данного обследования, то можно прийти к выводу, что^з случае «развода» речь идет не о результатах в психологическом смысле и не о периоде, который захватывает собой один или два года жизни. Скорее всего, если говорить о детях, я бы охарактеризовал развод, как судьбу, которая порой дает о себе знать уже в раннем возрасте, а порой даже до рождения в силу того, что между родителями образуется «трещина», которая рано или поздно приводит к тому, что отец и мать не смогут больше жить вместе. За «внутренним разводом» в данных общественных отношениях чаще всего следует пространственный (и юридический) развод, который в известной степени в «третьем акте» ведет к новой форме существования — разведенной семье. На происшедшее накладывает отпечаток то обстоятельство, что теперь во внешних жизненных условиях объекты, продолжающие существовать в психическом в неразрывных отношениях, вдруг относятся к разным мирам.

«Судьба» предполагает также, что жизненная дорога детей развода с этого момента становится еще трудней. Именно в том смысле, что на каждой ступеньке* развития — как и в биографическом развитии «драмы развода» — при более сложных обстоятельствах разыгрываются нормальные, неизбежные психические конфликты или они провоцируют дополнительные психические конфликты, что означает для ребенка минимальный шанс преодоления этих барьеров без ущерба для психического здоровья и прежде всего для будущего развития.

Когда я говорю о шансах в этой связи, то в моих представлениях возникает нечто, что можно было бы выразить словами: жизнеспособность и способность быть счастливым. Это, конечно, звучит абстрактно, но только до тех пор, пока мы об этом абстрактно думаем. Кроме того, у каждого из нас имеется совершенно четкое представление о том, насколько взрослыми мы себя чувствуем в жизни и насколько мы счастливы. Конечно, «счастья» невозможно добиться волевым усилием, и оно зависит от множества внешних факторов. Но во всем, что встречается человеку на пути, также и в так называемых ударах судьбы, он персонально является участником, а именно, в какой-то степени человек сам активно принимает участие в развитии обстоятельств, поскольку любые внешние события могут быть пережиты совершенно по-разному. Итак, шансы жизнеспособности и умения быть счастливым имеют также психически духовную основу. И об этом мне хочется сейчас поговорить.

Для создания психически духовных условий нет единого пути, поскольку они внутренне определены нечетко. (Исходя из этого, нет также общего правильного воспитания!) Если же речь идет о конкретном случае, т.е. если прибегнуть к обследованию определенного ребенка (и его окружения), то можно будет сказать, приходится ли данному ребенку бороться с трудностями в определенных жизненных областях, и можно предположить, уменьшают ли эти трудности шансы психических условий для будущего «счастья» и «хорошего самочувствия» и т.д., или что необходимо ребенку, чтобы предотвратить нанесение дальнейшего вреда или открыть ему новые перспективы.

Исходя из моего опыта работы с детьми развода, которым я на страницах этой книги пытаюсь поделиться с читателем, мне хочется предложить различать неспецифические и специфические долгосрочные последствия развода. Как мы установили, сложные условия развития ребенка перед, во время и после развода (в узком смысле) повышают вероятность патогенных процессов обороны. Результатом таких процессов обороны являются острые психические нарушения (симптомы, черты характера) и прежде всего повышенная диспозиция для позднейших невротических заболеваний (СНОСКА: Сравнивая экскурс на стр. 197 и далее, надо добавить, что тяжелая травма, пережитая в первые два-три года жизни, может также образовать диспозицию для психических заболеваний, так называемых борделин-нарушений, или нарушений развития личности. Поскольку я взял темой этой книги развитие среднего ребенка развода, то не буду касаться тяжелых патогенных развитии и ограничусь областью невротических нарушений). Эти невротические диспозиции я хочу назвать неспецифическими долгосрочными последствиями, потому что развод можно оценить как важный этиологический фактор в конфликтах, которые ребенок подсознательно вынашивает в себе всю жизнь. Конкретные же картины болезни дополнительно к этим диспозициям могут объять всю палитру невротических проявлений. Среди этих страданий, обладающих особенно чеканящим воздействим, есть некоторые, чрезвычайно часто встречающиеся у взрослых, которые в свое время, будучи детьми, пережили развод родителей, и происходят они из подсознательных конфликтов, с коими связаны переживания и чувства детей развода в типичных аспектах судьбы. Ввиду того что они встречаются столь часто, мне хочется охарактеризовать их как специфические последствия развода, поскольку люди, выросшие в комплектных семьях, тоже часто страдают от этих проблем.

Неспецифические невротические диспозиции могут быть приобретены на каждом этапе психического развития. Чем раньше появляются психические конфликты и травматические переживания (угрожаемость которых перегружает способности детского «Я» к действиям и интеграции, тем выше можно оценить вероятность, что однажды дело дойдет до срыва психического равновесия, и тем массивнее окажется ущерб, нанесенный данной человеческой жизни. Это «раньше» понимается вовсе не в биографически-хронологическом смысле. Как раз послеразводный кризис ясно говорит о том, что «ранние нарушения» могут появиться из-за регрессивных деструктивных процессов, итак, из прошлого перейти в будущее. Могут также, наоборот, уже появившиеся патогенные образцы снова оказаться вызванными к жизни посредством этих процессов, если ребенку в нужный момент не будет оказана необходимая помощь (ср. с. 215 и далее).

На этом основании осмелимся определить момент, в который можно сделать первые прогнозы по поводу длительных невротических обременении переживаниями развода, и это приблизительно через полтора года после психологического момента развода. Мы можем с некоторой долей вероятности рассчитывать на то, что дети к этому времени восстановят первое равновесие, т.е. состояние, относительно свободное от страхов. Прогнозы в первую очередь ориентируются на тот факт, являются ли страхи, которые следовали за разводом или были вновь активированы им, в действительности переработанными или они были отражены; во-вторых, насколько эти подсознательные или подсознательно измененные страхи массивны. Спектр распространяется таким образом от почти (немногих) не обремененных детей до таких, которым грозит в будущем опасность тяжелых нарушений их психического развития. И, опять, повторяю, это совершенно не зависит от того, в какой момент бросающиеся в глаза окружающим нарушения проявляют себя или кажутся преодоленными.

Но возможные долгосрочные последствия еще окончательно не определены. Ребенку предстоит добрая часть «третьего акта» его детской жизни с «сепаратными объекто-отношениями», в течение которого его прогностический статус может стабилизироваться или измениться j Теперь вернемся к необремененным детям, т.е. к детям, которые в штормах реакций переживаний, неизменно следующих по стопам развода, получили ту первую помощь, так им необходимую; и к тем, которым в ходе разрешения ранних патогенных формаций обороны во время послеразводного кризиса в терапевтической поддержке было отказано. Их выгодная исходная позиция в последующие годы, даже при очень хороших внешних условиях, во всех отношениях будет ухудшаться. Все особые приметы разведенных семей указывают на то, что шансы преодоления и нового активирования психических конфликтов детьми без применения патогенных механизмов обороны в этих условиях заметно снижаются: они испытывают больше разочарований, у них меньше возможностей для бесстрашного преодоления агрессивности, кроме того, назревают нарцисстические проблемы вместе с затрудненной сексуальной идентификацией, обостряется реальность с братьями и сестрами, растет чувство вины по отношению к опекающему родителю, на него обрушиваются большие нагрузки и меньшая вероятность проникновенности со стороны одинокого родителя (например, отсутствие партнерской «ревизии», большая личная уязвимость, педагогизация отношений с ребенком) и выпадает облегчающее колебание между объектами (гл. 10.3). Чем эффективнее родители в дальнейшем могут совместно действовать, делить воспитательную ответственность и чем эффективнее удается матери привлекать триангулярные эрзац-отношения и мужских доверенных персон, тем меньше вероятность ухудшения прогноза.

В подобных оптимальных условиях можно значительно улучшить прогнозы преодоления послеразводного кризиса обременными детьми, при том, что у детей, которые вынуждены были в течение долгих месяцев после развода отражать массивные страхи конфликтов, все же в семье с одним родителем возросла общая перегрузка конфликтами, но зато семейная ситуация после развода предложила настолько больше безопасности, что они при стечении обстоятельств смогли позволить себе несколько расслабить оборону (особенно, если дети не достигли еще переходного возраста). Таким образом, их душевной жизни опять доступны столь полные значения для психического развития ребенка влечения, возбуждения чувств и определенные переживания (СНОСКА: Что теоретически кажется столь позитивным, на практике может вызвать большие тревоги родителей. Поскольку это осознание нередко связано с частичными заданиями приспособления, прежде всего с усилением агрессивных побуждений, то эти изменения для многих отцов и (или) матерей являются скорее, поводом для тревоги, чем признаком улучшения).

Само собой разумеется, что при неблагоприятном стечении обстоятельств прогнозы могут значительно ухудшиться. Девятилетний Бруно, например, почти два года назад, хотя и довольно трудно пережил развод родителей, но тем не менее был причислен нами к группе менее пострадавших детей. Дело не дошло до длительного прерывания контакта с отцом, родителям удалось в известной степени скрывать от Бруно их обоюдную враждебность, и мать очень старалась проявлять понимание к регрессиям ребенка и сопровождающим их колебаниям аффектов, и ей это, если и не всегда, но все-таки удавалось. К тому же, психическое развитие Бруно до развода протекало очень хорошо. Итак, можно было надеяться, что его прогностический статус в предстоящие годы не только стабилизируется, но и улучшится. Но получилось по-другому. Отец перед тем, как мы познакомились с Бруно, съехался со своей новой подругой, и та, со своей стороны, очень заботилась о мальчике. Как выяснилось позже, в ходе психоаналитически-педагогической работы с матерью, этот шаг отца еще раз со всей болью заставил ее пережить разочарование развода. И более того, у нее появился панический страх, что мальчик найдет «комплектную семью» отца привлекательнее жизни с нею одной. С этого момента матери больше не удавалось скрывать свою обиду и гнев на бывшего супруга и предоставлять сыну возможность и дальше радоваться посещениям отца, а также оберегать его восхищение отцом и любовь к нему. Все чаще, когда отец забирал сына, между родителями происходили исполненные ненависти столкновения. Бурно реагировал на них новым обострением конфликтов лояльности, которые, буквально, захватили его, приступами ярости и отказом учиться. Но мать поняла это как знак того, что новая семейная ситуация отца плохо влияет на ребенка и предприняла все, чтобы редуцировать контакты между отцом и сыном и — совсем не всегда сознательно — настраивала ребенка против отца. Отец защищался тем, что стремился обеспечить себе солидарность сына. Бруно в свою очередь боролся с матерью за свои отношения с отцом, что вызвало в нем большое чувство вины. Мать же была не в состоянии простить ребенку его так называемую неверность. С точки зрения обременения конфликтами, которое свойственно также и хорошо функционирующей послеразводной семье, даже не прибегая к помощи консультации, не трудно было заметить, что дополнительные конфликты лояльности и агрессивирование отношения к матери свело на нет шансы ребенка на относительно удачное развитие после развода.

К «невыгодным стечениям обстоятельств», которые могут ухудшить долгосрочные прогнозы ребенка, относятся, однако, не только более или менее открытые конфликты между разведенными родителями, но и вообще обрыв контактов с неопекающим родителем. Также многие, часто «тихие» особенности посттравматического треугольника отношений «мать —отец —ребенок», с которыми мы сталкивались в девятой и десятой главах, могут в определенных комбинациях, в известной степени, значительно уменьшить шансы развития ребенка.

Антон, например, когда мы с ним познакомились (ср. с. 298 и далее), чувствовал себя хорошо. И родители его к этому времени были довольны своей обоюдной ситуацией. И все-таки в развитии этого чрезмерно идентифицирующего себя со своей матерью и живущего с нею в чрезвычайно тесной связи мальчика, потерявшего своего отца, несмотря на то что он видел его регулярно, появился большой повод для тревоги.

Из «невыгодных» послеразводных отношений представленные являются экстремальными случаями, в которых психические нагрузки на ребенка настолько огромны, что дело доходит до посттравматического срыва равновесия, т.е. до воскрешения невыносимых страхов, которые мучают ребенка в результате развода. Или возьмем такие случаи, в которых послеразводный кризис распространяется далеко за пределы обычного для него времени. Положение принимает такой характер развития особенно тогда, когда развод не ведет короткой дорогой к новой, относительно константной семейной ситуации, а родители в долгой схватке сражаются друг с другом за право опеки или эта борьба разражается вновь за пересмотр уже принятого решения. Проблема, вытекающая отсюда для детей, является двойной: во-первых, разлука с одним из родителей превращается из полного боли события в процесс, который может длиться месяцы или повторяться множество раз, из-за чего ребенок то «навсегда» остается жить с отцом, то «навсегда» с матерью и т.д. Но что остается неизменным, это следующее: дети становятся не только объектами родительских конфликтов, но более или менее прямо видят себя призванными или соблазненными принимать решение самим. Мы могли видеть, насколько амбивалентны объектоотношения ребенка после развода, как между тем размываются материнская и отцовская репрезентации объекта, как чувства и желания, относящиеся к одному объекторепрезентанту, переносятся на другого, как аккумулированный страх приводит в действие механизм расслоения, что влечет за собой абсолютно искаженное переживание объекта (особенно постоянно отсутствующей персоны). Это говорит, однако, о том, что предполагаемое предпочтение данного родителя в настоящее время вообще не отвечает на вопрос, кто из двоих константно важнее для ребенка. И прежде всего желание ребенка остаться с матерью или с отцом вообще ничего не говорит о том, в ком из них он наиболее нуждается для своего дальнейшего развития. Но что еще хуже, так это то обстоятельство, что ребенок принимает на себя ответственность, а вместе с ней и вину за свое предпочтение. Это очень большая разница, виноват ли я как ребенок перед отцом, так как радуюсь, что могу жить с мамой, или я перед родителями или перед судом должен ясно сказать: «Я не хочу к папе, я хочу остаться с мамой!» (СНОСКА: На этом основании принято избегать перед судом опросов детей, с кем из родителей им хотелось бы жить или где бы они хотели жить). Еще хуже, если на основе поведения или желаний ребенка право на опеку будет передано другому родителю. Таким образом, фактически дело оборачивается новым разводом и именно тем разводом, в который ребенок активно вложил свой вклад. Катастрофические последствия такой борьбы заключаются не только в конфликтах лояльности и чувстве вины у детей, но и в муках переживаний и растерянности, к которым приводят родителей такие решения. Как такой ребенок и такая мать (отец) снова смогут найти дорогу к «продолжающимся и интенсивным любовным отношениям»? Втягивая ребенка в спор за опеку, родители вкладывают ему в руки нож, которым тот в отчаянии при стечении обстоятельств убивает в своем внутреннем мире одного из родителей, т.е. совершает нечто, за что он будет мстить, может быть, себе самому и другим на протяжении всей жизни.

Своего рода промежуточную позицию между неспецифическими и специфическими долгосрочными последствиями развода занимают проблемы обихода с агрессиями. Конфликты вместе с агрессивными возбуждениями принимают участие почти во всех невротических образованиях. И все-таки кажется, что дети разводов более всего склонны к агрессивным конфликтам: обиды, отказ в главных потребностях, регрессивные процессы и процессы разделения, процессы идентификации (когда ссорятся родители) и отражение чувства вины неизбежно приводят к возрастанию агрессивной стороны детского объектоотношения к одному или к обоим родителям. Возросшие агрессивные аффекты, желания, действия или фантазии вступают в конфликт с возникающими в дальнейшем любовными побуждениями и желаниями ребенка по отношению к родителям и с его зависимостью от них. Результирующие страхи становятся сильнее, если дети не располагают соответствующими моделями преодоления страха, и разрыв родителей грубо показал опасности агрессивности. Страхи, чувство вины и нарцисстические проблемы в заключение вызывают необходимость в отражении этих конфликтов. Результат такой (невротической) переработки конфликтов может, конечно, выглядеть у разных детей по-разному. Ребенок может направлять страх на собственные агрессии, что, вероятно, создаст ему проблемы в дальнейшей жизни так, что он будет бояться показать раздражение или гнев по поводу пережитых неудач и несправедливости; может быть, он и раздражается, но не осмеливается проявлять свое раздражение и активно защищать свои интересы; другие дети, опять же, могут направить агрессивность против своей собственной персоны и постоянно чувствовать себя виноватыми или отражать чувство вины депрессивными настроениями; может быть, также, что изначальный конфликт окажется вытесненным, но образуется склонность к своего рода «перманентной агрессивной готовности к упреку», так что для этих людей даже безобидное разочарование будет приобретать формы изначальной («травматической») неудачи, и они будут реагировать на него (для стороннего наблюдателя) непомерной агрессивностью; вытеснение может также коснуться любовных побуждений (как мы могли видеть на примере отклонения отца детьми развода). Эти и другие невротические решения конфликтов агрессивности могут сменять друг друга, комбинироваться и стать общими чертами характера; результирующий из этого образец объектоотношений может ограничиться персонами родителей или оказаться перенесенным на другие персоны; некоторые дети делят свой мир на хорошие и злые объекты и одним показывают преимущественно дружественные, а другим только отклоняющие чувства и сохраняют такой же стиль жизни, став взрослыми. Если посмотреть с «качественной» стороны, то я осмелюсь утверждать, что едва ли найдется один ребенок развода, в чьей дальнейшей жизни психические конфликты во взаимосвязи с агрессивными возбуждениями не будут играть особенной роли. С этой точки зрения «проблемы обращения с агрессиями» являются типичными долгосрочными последствиями в психическом развитии детей развода. Но как часты эти конфликты, в какой мере служащие обороне эрзац-образования они формируют характер и вредят сознательным целям жизни, страдание, связанное с этими «симптомами», может захватить пространство от «мало вредящих» до «испорченной жизни». Возьмем такой пример: кто-то направляет свое чувство вины в качестве агрессии на себя самого. Такой человек, вероятно, производит впечатление некоторой подчиненности и таким образом может, если постарается, сглаживая предполагаемые ошибки, даже кое-кому угодить, окружающие воспринимают его как особенно милого и достойного любви, и пожинаемый им специальный успех будет его удовлетворять. Но «количественная ступенька наверх» может сильно повредить этому хорошему характеру из-за постоянного страха что-то сделать не так. Еще шаг дальше и, возможно, для отражения агрессивности обращения на собственную персону станет уже недостаточно, и тогда он начнет из-под маски своей дружественности раздавать боковые удары, которые будут ему стоить симпатии и любви окружающих, приведут к конфликтам в отношениях с партнером и к трудностям в воспитании детей. Поворот к агрессивности в экстремальных случаях может привести к ненависти к самому себе, тяжелым депрессиям и стремлению к самоуничтожению.

К специфическим долгосрочным нарушениям, без сомнения, относятся проблемы чувства собственной полноценности, что в общем-то не должно удивлять. Если дети — с позиции их переживаний — чувствуют себя брошенными и недостаточно любимыми; если им не удалось удержать семью вместе или они не были достаточно важны для того, чтобы родители могли принести им в жертву свои личные интересы и желания; если вместе с ушедшим родителем они потеряли важную часть своей личности, объект идентификации, на который они могли равняться, или того любовного партнера, который мог для ребенка отражать его привлекательность и ценность; если они не уверены в своей сексуальной идентичности; если они чувствуют, что не могут для матери (для отца) заменить недостающего партнера; если они чувствуют себя никчемными и неполноценными, когда родители кажутся несчастными; если их чувство вины заставляет их бояться совершения новых ошибок (СНОСКА: Эти и другие перечисления ни в коем случае не являются полными, а имеют характер примера) Поскольку большинство этих представлений о себе является подсознательным и поэтому никак не может связываться с источником, то дети развода вынашивают, часто на протяжении всей своей жизни, бремя ощущений, что они недостойны любви, и страх снова потерпеть неудачу.

Проблемы появляются у них уже в детстве, в отношениях с «себе подобными», итак, с другими детьми, позднее — в общении с подростками и, наконец, — в профессиональной и общественной жизни. С одной стороны, это связано с упомянутой проблематикой собственной полноценности, которая ведет к тому, что они чувствуют себя побежденными и поэтому либо избегают конкуренции, либо вынуждены постоянно доказывать свое превосходство. (Также проблематика агрессивности играет здесь большую роль.) С другой стороны, особенно тесная связь с женской родительской половиной часто затрудняет перестройку на модус отношений, в которых действуют совсем другие правила и прежде всего ребенок занимает несравнимо меньшую позицию, чем дома. Это действует в известном смысле для всех детей. Но детям, растущим с двумя родителями, приходится легче, поскольку они научились ориентироваться в условиях исключения себя из родительских отношений и, кроме того, обладают более богатым опытом в том, как различные люди по-разному реагируют на других (и особенно на самих себя) (см. выше). Наконец,/я натолкнулся на один феномен, в котором самочувствие (бывших) детей развода напоминает самочувствие дискриминируемых меньшинств или групп общественных окраин. О стыде детей, у которых нет настоящих семей, мы уже говорили. К тому чувству, что «со мной что-то не в порядке», добавляется часто другое, которое, вероятно, можно выразить так: «Я живу здесь, среди нас, но, собственно говоря, я или по крайней мере большая часть меня принадлежит совсем другой жизни». Этой «другой жизнью» является отсутствующий отец или отсутствующая мать. Чувство побежденное™ или социальные конфликты (см. выше) сопоставляются с подсознательными фантазиями, что «там мне было бы лучше, там мне уделяли бы больше внимания». Между тем у него появляется чувство: «я не совсем здесь» и из этого вытекает тенденция исключения самого себя и — особенно в случаях социальных конфликтов — тенденция отступления.

(В определенных обстоятельствах из этого может образоваться мотив, толкающий к подключению к группам меньшинств или социальных обочин, в которых тем не менее вскоре упомянутые проблемы снова настоятельно заявляют о себе.) Марио было шестнадцать лет, когда я начал с ним терапевтическую работу. Поводом к терапии оказались (по заявлению Марио) «непреодолимое сопротивление к учебе» и дисциплинарные проблемы в группе продленного дня. Ему грозило не только неудовлеворительное окончание учебного года, но и исключение из школы. Попытки матери повлиять на Марио завершались обычно крикливыми дуэлями. Потом он хлопал дверью и бежал в бильярд-кафе и снова не выполнял школьные задания. Он производил какое угодно впечатление, но его нельзя было назвать неуверенным в себе человеком. Его мать говорила: «Он такого высокого мнения о себе, что считает, что все должны плясать под его дудку. Школу, учителей и всех взрослых он считает дураками, учится он не хочет и его не допросишься что-нибудь помочь». В действительности Марио был высоким и привлекательным молодым человеком, у него были удивительно уверенные для его возраста, несколько заносчивые манеры и привычка слегка высокомерно высказываться о других. Но это впечатление изменилось после того, как у него появилось ко мне доверие и он начал признаваться в мыслях и чувствах, о которых до сих пор никому не дано было знать. Хотя его и любили товарищи, но «внутри» он был одиночкой. У него всегда присутствовало чувство, что на самом деле он безразличен другим, что они все вместе настроены против него и он вынужден постоянно вновь и вновь завоевывать их симпатии. При этом помогали ему его спортивные таланты, а также его наружность и манеры. Товарищи пользовались его умением привлекать девушек. Но ему самому не приходило в голову, что для других его дружба тоже очень важна. Как только он садился за уроки, его начинала мучать мысль, что другие сейчас делают что-то интересное, что они радуются его отсутствию или просто его не замечают. Тогда он отбрасывал учебники в сторону и шел в кафе, часто убеждаясь в том, что там никого нет, потому что все сидят за уроками. Но на следующий день снова появлялся страх оказаться не «включенным», потерять свои позиции. Это чувство исключенное™ проявлялось у него и по отношению ко взрослым, и он слишком чувствительно, а порой даже яростно реагировал на малейшую критикуй замечания. Выяснилось, что Марио, родители которого расстались восемь лет назад, в высокой степени идентифицировал себя со своей страдающей, чувствующей себя нелюбимой и бросающей упреки всему миру и прежде всего мужчинам матерью и стремился компенсировать эту идентификацию подчеркнуто «мужественным» поведением. Сделать матери любезность, т.е. лучше учиться, имело для него подсознательное значение — не быть мужчиной и оказаться отринутым. Рядом с этой угрожающей женственной идентификацией Марио идентифицировал себя с отцовским идеальным образом, который помогал ему в этой компенсации. Его отец переселился в Канаду и, по свидетельству Марио, не имея какого-либо образования (!), добился большого успеха. «Он сделал правильно, что покинул эту прогнившую Австрию и мою мать!» Он считал, что они с отцом, которого он видел не чаще одного раза в год, могли бы прекрасно понимать друг друга, и он собирался после школы — которую сознательно все же очень хотел закончить — тоже уехать из страны. Несмотря на то что для него возможной целью была ни в коем случае не Канада, в его подсознании отъезд имел значение «нового объединения с отцом», с которым он больше не будет чувствовать себя непонятым и отвергнутым, итак, по сути, значение возвращения домой (на обетованную землю, на «землю отцов»).

(В определенных обстоятельствах из этого может образоваться мотив, толкающий к подключению к группам меньшинств или социальных обочин, в которых тем не менее вскоре упомянутые проблемы снова настоятельно заявляют о себе.) Марио было шестнадцать лет, когда я начал с ним терапевтическую работу. Поводом к терапии оказались (по заявлению Марио) «непреодолимое сопротивление к учебе» и дисциплинарные проблемы в группе продленного дня. Ему грозило не только неудовлеворительное окончание учебного года, но и исключение из школы. Попытки матери повлиять на Марио завершались обычно крикливыми дуэлями. Потом он хлопал дверью и бежал в бильярд-кафе и снова не выполнял школьные задания. Он производил какое угодно впечатление, но его нельзя было назвать неуверенным в себе человеком. Его мать говорила: «Он такого высокого мнения о себе, что считает, что все должны плясать под его дудку. Школу, учителей и всех взрослых он считает дураками, учится он не хочет и его не допросишься что-нибудь помочь». В действительности Марио был высоким и привлекательным молодым человеком, у него были удивительно уверенные для его возраста, несколько заносчивые манеры и привычка слегка высокомерно высказываться о других. Но это впечатление изменилось после того, как у него появилось ко мне доверие и он начал признаваться в мыслях и чувствах, о которых до сих пор никому не дано было знать. Хотя его и любили товарищи, но «внутри» он был одиночкой. У него всегда присутствовало чувство, что на самом деле он безразличен другим, что они все вместе настроены против него и он вынужден постоянно вновь и вновь завоевывать их симпатии. При этом помогали ему его спортивные таланты, а также его наружность и манеры. Товарищи пользовались его умением привлекать девушек. Но ему самому не приходило в голову, что для других его дружба тоже очень важна. Как только он садился за уроки, его начинала мучать мысль, что другие сейчас делают что-то интересное, что они радуются его отсутствию или просто его не замечают. Тогда он отбрасывал учебники в сторону и шел в кафе, часто убеждаясь в том, что там никого нет, потому что все сидят за уроками. Но на следующий день снова появлялся страх оказаться не «включенным», потерять свои позиции. Это чувство исключенное™ проявлялось у него и по отношению ко взрослым, и он слишком чувствительно, а порой даже яростно реагировал на малейшую критикуй замечания. Выяснилось, что Марио, родители которого расстались восемь лет назад, в высокой степени идентифицировал себя со своей страдающей, чувствующей себя нелюбимой и бросающей упреки всему миру и прежде всего мужчинам матерью и стремился компенсировать эту идентификацию подчеркнуто «мужественным» поведением. Сделать матери любезность, т.е. лучше учиться, имело для него подсознательное значение — не быть мужчиной и оказаться отринутым. Рядом с этой угрожающей женственной идентификацией Марио идентифицировал себя с отцовским идеальным образом, который помогал ему в этой компенсации. Его отец переселился в Канаду и, по свидетельству Марио, не имея какого-либо образования (!), добился большого успеха. «Он сделал правильно, что покинул эту прогнившую Австрию и мою мать!» Он считал, что они с отцом, которого он видел не чаще одного раза в год, могли бы прекрасно понимать друг друга, и он собирался после школы — которую сознательно все же очень хотел закончить — тоже уехать из страны. Несмотря на то что для него возможной целью была ни в коем случае не Канада, в его подсознании отъезд имел значение «нового объединения с отцом», с которым он больше не будет чувствовать себя непонятым и отвергнутым, итак, по сути, значение возвращения домой (на обетованную землю, на «землю отцов»).

При этом бывшие дети развода в большинстве совсем очень стремятся к счастливому партнерству и испытывают огромное желание не повторить ошибок родителей и даже исправить ошибки тех на своих детях. Но по дороге к исполнению этих желаний стоят новые помехи. Есть люди, которым неизвестна модель функционирующего, преодолевающего кризисы партнерства, и которые, будучи маленькими девочками, не сумели удержать объект своей эдиповой страсти, или в лице мальчиков чувствовали себя непонятыми отцом, неценимыми и частично не имеющими будущего. АннамарияД., привлекательная тридцатилетняя деловая женщина, которая прибегла к лечению по поводу депрессивных настроений и психосоматических жалоб, имела сексуально вполне удовлетворительные отношения с мужчинами начиная с восемнадцати лет, но тем не менее жаловалась, что ей попадаются только женатые мужчины, так что она жила постоянно одна и уже сделала два аборта. Наконец, в ходе терапии выяснилось, что она только тогда может позволить себе испытывать эротические чувства, если уже с самого начала ясно, что длительные отношения невозможны. Хотя она и тосковала по «настоящей семье с детьми», но у нее не было уверенности, что это выполнимо. Мы столкнулись с ее непоколебимой уверенностью, что однажды она все равно окажется покинутой, поэтому она и не пыталась создать семью. Совершенно так же у Эрика Б. несмотря на то что он уже трижды долго, от одного до трех лет, жил с женщинами, разрыв происходил каждый раз по его инициативе. Каждый раз, когда дело доходило до первых больших разногласий, которые он переживал как «конец», из страха (опять, как тогда ребенком) оказаться покинутым, он сам предпочитал закончить отношения.

Такое быстрое ресигнирование зависит чаще всего от особенно ярко выраженных проблем, характерных для бывших детей разводов в умении обихода с агрессиями (см. выше). Для многих людей прекращение отношений кажется единственной возможной стратегией социального разрешения конфликтов: идет ли речь о любовных, дружеских или рабочих отношениях.

Альфред Н., хотя ему и всего 22 года, уже поменял три хороших места работы. На каждой фирме, благодаря своей интеллигентности и старательности, он очень быстро завоевывал расположение начальства. Но для него было совершенно невыносимо, если какое-то его предложение не принималось, или его достижения не встречались восторгом, или вообще возникал повод для недовольства им. Тогда он переживал потерю приоритета любимого и уважаемого «сына». Его восхищение шефом и его личное старание превращались в разочарованную ненависть, и он швырял тому «в лицо» свою должность (и свои шансы) (СНОСКА: Бессомненно, проблемы Аннамарии Д„ Эрика Б. и Альфреда Н. нельзя редуцировать только до неуверенности и проблем обихода с агрессивностью. Как все симптомы,, описанное поведение детерминировано (см. также далее следующие сведения о триангулярных отношениях)).

Любовные партнеры постоянно являются также объектами перенесения объектоотношений, ожиданий и желаний, относившихся когда-то к любовным объектам детства. Но ни подсознательное ожидание (опасение) женщины, что муж однажды предаст и бросит ее, как когда-то отец, ни образ могущественной женщины, созданный выросшим мужчиной в качестве модели свой матери, не обещают хороших шансов партнерским отношениям. Так же мало, как перенесение образов беспомощных и слабых матери или отца, и это перенесение обременяет совместную жизнь, но упомянутые персоны подсознательно выбирают такого партнера, который соответствует данным «прогнозам». Подобные перенесения часто ведут к своего рода новой инсценировке конфликтных ситуаций детства. В каждом отдельном случае при подобных повторениях следует проанализировать, какие страхи могут быть преодолены или какие подсознательные потребности могут быть удовлетворены. Сорокалетняя Мария С. с мужчинами, которых она любила, чувствовала себя использованной и униженной. Уже к началу терапевтической работы с ней она думала, что, может быть, это нечто большее, чем просто неудача в выборе партнера: «Может быть, это зависит от меня, что я каждый раз выбираю не того, кто мне нужен». Вскоре она выявила связь между своими отношениями с мужчинами и своими родителями. Когда Марии было пять лет, ее мать разошлась с отцом, который по любому поводу впадал в ярость и бил дочь, кидался на мать, когда та пыталась защитить ребенка. Вначале казалось, что пациентка подсознательно выбирала из всех мужчин, находящихся в ее окружении, именно того, который по характеру был похож на отца. Но потом мы пришли к выводу, что чувство унижения в ситуациях, вызывающих недоразумения, она испытывала и по относительно безобидным поводам. Да, она чувствовала себя «как отлупленный ребенок» даже в тех случаях, когда соответствующие действия «ужасных» мужчин вовсе и не относились непосредственно к ней или, казалось, были направлены на лучшее. Наконец, нам стало ясно, что перенесения руководили ею не только при выборе партнера и преследовали цель — заставить ее вновь пережить свои детские отношения с отцом. «Оказаться отлупленной» стало столь неотъемлемой частью ее любовной жизни, что даже если мужчина не был достаточно активен в этом плане, она должна была инсценировать или галлюцинировать свое унижение. Со временем, когда за сознательной ненавистью постепенно стали раскрываться ее вытесненные любовные чувства к отцу, мы наконец-то поняли, что в этом повторении речь шла не только о «негативном» перенесении — т.е. не о перенесении (обоюдных) агрессивных образцов отношений, — а также о вытекающей из этого попытке сохранить в настоящем когда-то любимого отца, сделать его как бы несостоявшейся (несмотря на унижения) полную боли разлуку.

Пример Марии С. говорит о том, что в таких новых инсценировках детства наряду с процессами перенесения большую роль играет также идентификация,— в данном случае с беспомощной, избиваемой матерью. Другой результат идентификации особенно там, где присутствует чрезмерно массивное чувство вины, может заключаться в том, что такие мужчины и женщины не в состоянии быть счастливее «бедной, покинутой матери» или «бедного, покинутого отца». Может состоится идентификация со «злым и неверным» родителем так, что эти дети подсознательно будут вести себя подобно им и, следовательно, уничтожат свое сознательное желание сохранить хорошие отношения. В обоих случаях объект идентификации будет «продолжать жить» в собственной персоне и таким образом чувство вины смягчится из-за самонаказания, а также будет удовлетворена (тоже перенесенная) агрессивность по отношению к партнеру, который становится жертвой этого подсознательного разрушения отношений.

Наконец, партнерство разрушается или страдает из-за сексуальных проблем бывших детей развода. Во-первых, сексуальные проблемы являются сопроводительными симптомами почти всех невротических нарушений, к которым в большой степени приводит развод. Во-вторых, сексуальная идентификация относится к особенно трудным заданиям развития детей развода. Валлерштейн (Wallerstein/Blakeslee, 1989) обращает внимание наследующий аспект: не так уж редко встречающуюся связь агрессивных возбуждений и фантазий с сексуальными желаниями. Развитие садистского и (или) мазохистского характера наиболее вероятно тогда, когда в период расцвета инфантильной сексуальности (итак, в эдиповой фазе) ребенком переживаются особенно богатые насилием ссоры между родителями. (Также и у Марии С. поведение в отношениях с мужчинами, как и раскрывшиеся в ходе терапии ее сексуальные фантазии, имели ярко выраженные мазохистские, а иногда и садистские черты.)

Наряду с проблемами отношений нарцисстического характера (проблематика самооценки) в группах и в партнерстве бывшие дети развода, если речь идет о тройственных отношениях, с большей вероятностью оказываются в трудных ситуациях. Создание образца триангулярных объектоотношений происходит на протяжении многих этапов, начиная самое позднее со второго года жизни, но у большинства детей развода — в ходе развода или после него — они нарушаются вследствие супружеских конфликтов родителей, ухода или отсутствия одного из них (ср. гл. 5.6 и 10.3). «Тройственные отношения» ни в коем случае не являются редкими или периферийными констелляциями отношений. Едва ли существует конкретная ситуация в рамках (двойственных) отношений, при которых один из партнеров или оба не имели бы и «третьего», будь то в мыслях или подсознательно. Этот «третий» может быть реальной персоной, системой, личностью из прошлого или фантастическим идеальным образом. Мне рассказывал один молодой человек, что он мог только тогда получать удовлетворение от сексуальных отношений со своей женой, которую он тем не менее очень любил, если во время полового акта не смотрел ей в лицо. Этот молодой человек спал с фантастическим созданием и имел такие интенсивные эротические отношения, которые больше никому не могли быть под силу. Одна мать жаловалась, что ее второй брак, довольно счастливый, был отравлен из-за постоянного страха, что она в сексуальном отношении не могла подарить своему мужу так много радости, как его первая жена. Итак, даже интимнейшие ситуации двоих, их сексуальные отношения не обезопасены от вмешательства «третьего». Проблематичность тройственных отношений для бывших детей развода связана с тремя обстоятельствами: дети, пережившие конфликты и (или) развод родителей, не имели возможности пережить отношения с «третьим», т.е. с другим родителем, как облегчающие. Гораздо чаще из этих отношений возникали конфликты лояльности, чувство, что отношения с «третьим» исключают другие отношения или должны их исключить. Во-вторых, искаженное эдипово развитие (гл. 6.1) уменьшает шансы переживания и преодоления ревности, развития удовлетворяющих стратегий разрешения конкурентных отношений. И в-третьих, у этих детей очень часто отсутствует опыт, помогающий извлечь пользу из отношений других, т.е. из своего временного исключения из этих отношений: время и покой для своих интересов, освобождение от ответственности и т.д. (ср. также с. 304, 315). Вместо этого они жили преимущественно в (особенно часто) тесных отношениях с одним из родителей и (или) обращение за «спиной» матери (отца) к третьему лицу было обременено большими страхами разлуки и потери. Страхи Аннамарии Д. перед длительными отношениями (см. выше, с. 333) имели, например, наряду с отсутствием уверенности еще и другие, более глубокие причины. Она боялась оказаться «съеденной» исключительно двойственными отношениями, потерять свою автономию и себя как личность и, что называется, возможность сохранить отношения с другими людьми и свои интересы. Завести тесные отношения с мужчиной означало для нее утонуть в симбиотическом единении с матерью, которое стало внутренней моделью интенсивных любовных отношений после выпадения триангулярных отношений (гл. 5.1). Одновременно в перенесении она повторяла тайную эдипову любовь к отцу, которая исключала мать — в образе пострадавшей жены ее партнера. И она идентифицировала себя со своей матерью, которая тосковала по когда-то счастливому браку и вынуждена была жить одна, в то время как отец снова женился. У других бывших детей развода неспособность поддерживать никакие другие отношения, кроме партнерских, стоит на первом плане. В экстремальных случаях это ведет к мучительной ревности ко всем и ко всему, что имеет значение для любимого человека вне этих отношений. Недостаточное триангулирование структуры объектоотношений может выражаться также и в том, что упомянутым лицам очень трудно удается или вообще не удается сохранить отношение к отсутствующему человеку, как бы важно оно для него ни было. Герберт Г., например, имел тенденцию, если речь шла о важной для него персоне, тотчас оказывать поддержку или обещать ее. Он не мог отказать в ожиданиях, отклонить просьбу. «Я сделаю!» — было его постоянной формулой. Он так и думал в настоящий момент. Конечно, эти обещания приводили его к тяжелым конфликтам лояльности по отношению к другим обещаниям и другим отношениям. Герберт Г. жил среди взаимно изолированных двойственных отношений, которые в результате оказывались чуждыми друг другу. Одним из вариантов такой тенденции является «неверность» Юргена Ц., сорокалетнего мужчины, который обратился ко мне после того, как его жена подала на развод. Вначале казалось, что речь идет только о двух его дочерях, но вскоре выяснилось, что господину Ц. хотелось поговорить еще и о личных трудностях. «Моя проблема, — заговорил он наконец, — состоит в том, что каждый раз, когда женщина высказывает мне, что она меня понимает, что я ей не безразличен, что считает меня привлекательным, я не могу сказать «нет», как если бы я не имел права отклонить ее предложение. Это выглядит так, будто бы в настоящий момент на свете существовали только я и она и все сомнения и проблемы в семье или на работе — идет ли речь о клиентке или сослуживице — тогда (!) бледнеют и не играют больше никакой роли. Когда я прихожу домой, я ненавижу себя и не понимаю, как это я так легкомысленно мог поставить на карту все, что мне действительно дороже всего — мою жену и мою работу...» (СНОСКА: Конечно, продление терапии помогло бы вскрыть и другие подсознательные мотивы поведения в отношениях господина Ц.)

Другое событие, которое особенно проверяет способность человека к интеграции двойственных отношений в триангулярную констелляцию, это — рождение первого ребенка. Основой того обстоятельства, что эта (предполагаемо) высшая точка выражения семейной общественной ячейки во многих случаях представляет собой начало конца (гл. 4), часто являются и трудности, которые испытывают один или оба родителя в том, чтобы гармонично подключить вдруг вызванного к жизни «третьего» к уже состоявшимся двойственным отношениям. Я мог бы еще долго перечислять жизненные ситуации, в которых судьбы объектоотношений людей в дальнейшей жизни манифестируются детьми развода. Но уже приведенные примеры ясно говорят о том, что типичные констелляции отношений, которые обычно бывают отчеканены разводом или временем до и после развода, имеют тенденцию в дальнейшем почти во всех областях отношений к большим или меньшим нарушениям жизненной гармонии. Действительно ли и насколько этот усвоенный образец объектоотношений наносит вред жизни бывших детей развода, зависит от силы и опасности психических конфликтов, итак, от названных выше «неспецифических» невротических диспозиций. Еще раз со всей настойчивостью заявляет о себе тот факт, как ни мало это говорит о «преодолении» переживаний развода, что это не имеет значения, кажется ли ребенок к какому-то моменту после развода пострадавшим или приспособившимся. И еще кое-что можно лучше понять с этой точки зрения в специфических последствиях развода: а именно, как получается, что знаменательно, непропорционально огромное число взрослых, оказавшихся разведенными, сами когда-то были детьми, чьи родители развелись. Чрезмерная уязвимость бывших детей развода, их проблемы в освобождении от дома в пубертатный и адолесцентный периоды и трудности, проявляющиеся в любовных отношениях и триангулярных констелляцщгхч отношений, очень сильно уменьшают их шансы когда-нибудь прийти к счастливому длительному партнерству. Таким образом приводится в движение фатальный круговорот...