Трансформация взглядов на проблему неравенства полов 4 страница

Чарльза Дарвина (1859/1952, 1871/1952) гораздо больше интересовала эволюция видов животных и растений, чем эволюция общественной организации человечества. Тем не менее, его теория эволюции, как и Герберта Спенсера, тоже представляла естественным врожденное половое неравенство в викторианском обществе.

Эволюционная теория Дарвина содержит три главных элемента: это бесконечная индивидуальная вариативность; «отбор» (как «естественный», так и «половой») определенных видов; выживаемость — каждый раз выживают только прошедшие отбор виды. Естественный отбор предполагает следующее: те виды, которые лучше других приспособлены к физическим условиям жизни, имеют больше шансов на выживание и выведение потомства. Половой отбор означает, что у некоторых видов более успешно происходит спаривание, и по этой причине у них больше шансов на появление потомства.

Хотя ни в одном из вариантов отбора не присутствует тема неравенства полов, в рассуждениях Дарвина всегда содержится допущение, что самцы у каждого вида чаще подвергаются селекции, чем самки, и поэтому самцы всегда более развиты, по сравнению с самками. Дарвин обосновывал свое заключение о том, что самцы в большей степени подвергаются половому отбору, следующим образом: самцы, кроме всего прочего, вынуждены «прогонять или убивать своих соперников» и «возбуждать или очаровывать» своих половых партнерш (1871/1952, р. 594). Более того, им приходится «защищать своих самок и свое потомство от различных врагов и от охотников, ради сохранения их жизней... [Это] требует участия высших умственных способностей, как, например, наблюдательности, сообразительности, изобретательности или воображения. Таким образом, эти разносторонние способности постоянно проходили проверку и отбор в процессе жизни самцов» (Р. 566).

Подобный неравный отбор привел к тому, что в человеческом обществе мужчина может достигать «больших высот, по сравнению с женщиной, в любой деятельности, где требуется глубина мысли, способность рассуждать, творческое воображение или просто здравый смысл и руки» (Р. 566). Иными словами, «мужчина стал в конечном итоге превосходить женщину». Для женщин — счастье, что мужчины передают свои черты их дочерям, также как и сыновьям. «В противном случае не исключается возможность того, что мужчины станут превосходить женщин в умственной одаренности также, как самец павлина по красоте своего узорчатого оперения превосходит самку» (Р. 567).

Притом, что Дарвин работал над своей теорией эволюции примерно в одно время с Менделем, открывшим законы генетики, и хотя современная эволюционная биология приспособила оригинальные открытия Дарвина к законам генетики, сам Дарвин ничего не знал о генах. Фактически, он был убежденным последователем идеи Ламарка о том, что индивидуум наследует от своих родителей все черты, приобретенные в течение жизни прошлыми поколениями; черты эти каким-то образом передаются через кровь в сперму и яйцеклетку.

В последнее десятилетие XIX века немецкий биолог Август Вейсман и другие ученые впервые предположили, что жизненный опыт индивидуума не воздействует на сперму или яйцеклетку, которые имеют отношение к наследственности. (По Вейсману, наследственная передача осуществлялась благодаря эмбриональной протоплазме). Некоторые ис-

следователи сделали из этого вывод, что различия между мужчинами и женщинами не могут быть обусловленными исторически, как полагал Дарвин. Так, например, Патрик Геддес и Дж. Артур Томсон утверждали: если эмбриональная протоплазма не меняется от поколения к поколению, значит, различия между мужчинами и женщинами должны быть стары, как мир, и происходят от различий между спермой и яйцеклеткой. Но что это за древнее, как мир, различие между спермой и яйцеклеткой? Метаболизм (обмен веществ. — Прим. пер.) спермы по своему характеру является «катаболи-ческим» (катаболизм — диссимиляция. — Прим. пер.), то есть «активным, энергичным, стремительным, необузданным и изменчивым». Метаболизм яйцеклетки имеет «анаболический» (анаболизм — ассимиляция. — Прим. пер.) характер, то есть «пассивный, консервативный, инертный и стабильный» (1890, р. 270).

Забудьте о естественном и половом отборе, медленно и постепенно отбирающем соответственно различные характеристики в мужчинах и женщинах. Забудьте о чрезмерно либеральном подтексте дарвиновской теории, предполагающем, что половые различия могут со временем смягчаться, благодаря передаче нового жизненного опыта, вроде высшего образования. Как поэтично выразились Геддес и Томсон в 1890 году, «что было задумано на уровне доисторических простейших, не может быть аннулировано решением Парламента» (р. 267).

Как я уже говорила, причины, побудившие такое количество ученых в период с 1870 по 1920 гг. рассуждать о мужчинах и женщинах с позиций биологии, носили не только научный характер. Но не стоит думать, что вина за признание естественным полового неравенства лежит только на ученых, чье восприятие реальности было искажено биологическим эссенциа-лизмом. Вовсе нет. Восприятие реальности через призму линз было до такой степени в духе культуры того времени, что даже такие феминистки, как Стэнтон и Энтони откатились назад, к исходным предпосылкам о природном характере расовых различий, когда полагали, что это усилит их доводы о необходимости предоставления женщинам права голоса.

Примеры из истории социобиологии

Тесное сочетание антифеминистской политики с биологическими теориями, которое было широко распространено в Соединенных Штатах на рубеже последнего столетия, начало

сдавать свои позиции с 1920 года. Хотя и после этого многие исследователи продолжалиискатьоснования для объяснения половых различий и полового неравенства, скорее, в вероятных, чем в очевидных причинах, тем не менее, наука постепенно становилась все более и более эмпирической. И после эры фашизма, наглядно показавшей, как биологическая теория групповых различий может быть посрамлена, мало кто из действительно больших фигур в биологии в 1950—70-е годы продолжал рассуждать по поводу любых групповых различий, включая различие между мужчинами и женщинами

Этот период биологического затишья миновал в конце 60-х годов, когда движение за гражданские права и свободу женщин снова стало расшатывать установленный социальный порядок, также как столетием раньше ему угрожали аболиционисты* и движение за права женщин.

Один из первых биологических вызовов движению за гражданские права произошел в 1969 году. Артур Йенсен (Arthur Jensen) выступил против «Интеллектуального начала» (Headstart) и других образовательных программ в опубликованной в Гарвардском педагогическом обзоре («Harvard Educational Review») статье под названием «Как нам лучше повышать IQ и другие школьные достижения». Еще один вызов женскому движению со стороны биологической науки был сделан в 1970 году, когда Лионел Тайгер (Lionel Tiger) опубликовал статью «Возможные биологические истоки половой дискриминации». В ней он утверждал, что исключение женщин из «принятия решений по вопросам большой политики, экономики и вопросам военных действий в наше время» проистекает не из-за мужского шовинизма или «принудительного процесса социализации», а из-за «генетически запрограммированных поведенческих склонностей мужчин устанавливать связи друг с другом». «Эти связи внутренне свойственны политической, экономической, военной, полицейской и другим подсистемам, которые центрированы на власти или доминировании..... [и] женщины как равные коллеги — даже одна —

могут служить помехой [им]» (Р. 33, 36).

Хотя несколько других ученых в этот период также натура-лизировали неравенство полов, рас и классов в своих биологических теориях, взрыв произошел в 1975 году. Эдвард Вильсон (Edward О. Wilson) из Гарварда эффектно объявил о том, что социальное поведение людей и социальная организация

* Аболиционизм — движение за отмену какого-либо решения или закона, например, за отмену рабства или дискриминации. — Прим. ред.

закодированы в генах. Название книги Вильсона «Социобио-логия: новейший синтез» обыгрывало название книги Джулиана Хаксли (Julian Huxley) «Эволюция: современный синтез». Уже одно название показывает уровень амбиций Вилсона. Подобно тому, как Хаксли связал теорию эволюции Дарвина и современную генетику, Вилсон хотел бы отнести гуманитарные и социальные науки к категории биологических. «Социобиология» Вильсона дала начало дебатам в культуре о ролях мужчин и женщин в русле новой эволюционной перспективы — врожденности половых различий и полового неравенства. Оставляя в стороне рассуждения собственно о поле, Вильсон так мастерски присоединился к более раннему концептуальному прорыву Гамильтона (Hamilton 1964), что его теория мгновенно стала самой значительной и самой противоречивой биологической теорией социальной жизни человека в XX столетии.

Со времен Дарвина эволюционная теория была обеспокоена нерешенным вопросом о том, как альтруистическое поведение может продолжать существовать у различных видов, если сами альтруисты не имеют возможности размножаться.

Эта проблема была камнем преткновения для энтомологов, в том числе и для самого Вильсона. Ведь многие виды насекомых, живущих вместе, имеют особенные аномальные группы альтруистов, без устали работающих для всей группы, но которые, являясь стерильными, не могут передавать свои гены альтруизма другим поколениям.

В 1962 году теоретики эволюции, к которым относился, например, Ван-Эдварде (V.C.Wynne-Edvards), все еще пытались объяснить существование насекомых-альтруистов вариантом одной дарвиновской идеи о том, что естественный отбор действует, скорее, на групповом уровне, чем на индивидуальном. Но эта теория не нашла доказательств, так что эволюция осталась на периферии биологических теорий о социальном поведении.

Решение этой проблемы, по мнению Гамильтона (1964), состоит не в групповой, а в близкородственной селекции. На самом деле, альтруисты сами не размножаются, но размножаются их сиблинги (потомство одного поколения. — Прим. ред.). Гамильтон математически доказал, что эти сиблинги имеют даже большую пропорцию генов альтруизма, чем могли бы иметь потомки самих альтруистов. На протяжении того времени, когда альтруисты помогают своему роду выживать и размножаться, они еще и помогают ему своими собственными

генами. Математика Гамильтона приложима, заметьте, к насекомым, живущим большими группами, а не к людям.

Это решение проблемы альтруизма явно сместило центр естественного отбора от отдельной особи к генам. Столетием раньше Дарвин утверждал, что эволюция отбирает либо индивидуально приобретенные черты выживания, либо индивидуальные особенности воспроизводства рода. Гамильтон, напротив, заявил, что эволюция отбирает любые черты, благоприятствующие способности генов к репродукции. Согласно этой модели, индивиды могут быть полными альтруистами, но их гены — всегда эгоисты.

Считая гены центром естественного отбора, Вильсон построил теорию генетической эволюции, которая может быть приложима к поразительному разнообразию поведения и видов, включая людей. Вильсон разработал свой анализ человеческого поведения в монографии «О человеческой природе», опубликованной в 1978 году. Примерно в это же время четверо других ученых, опираясь на теорию Вильсона, также опубликовали социобиологический анализ человеческого поведения*.

В нашей книге не будут рассматриваться аспекты социо-биологии или противоречивые суждения вокруг социобиоло-гии, которые непосредственно не относятся к проблеме половых различий и полового неравенства. Однако, как будет видно в дальнейшем, проблема социобиологического анализа пола применяется ко всему социобиологическому анализу человеческого поведения.

Половые различия и половое неравенство

Социобиологический анализ — как половых различий, так и полового неравенства — основывается на том простом факте, что число потомков, которых может произвести на свет мужская особь, ограничивается только числом способных к деторождению женских особей, которых мужская особь может осеменить. В то время, как женская особь за свою жизнь способна произвести на свет только ограниченное число потомков. В отношении людей максимальное количество детей у одной женщины не превысило двадцати за всю историю человечества. Пока эволюция еще работала над особенностями,

* Это были Дэвид Бараш («Внутренний шепот»), Ричард Доукинс («Эгоистичные гены»), Джон Маккиннон («Обезьяна внутри нас»), Доналд Симоне («Эволюция человеческой сексуальности»). — Прим. ред

поддерживающими вид в целом, различные репродуктивные возможности пола казались менее важными, чем их общий интерес по поводу выживания вида. Но теперь, когда эволюция, как предполагают, действует только на уровне генов, сами различные репродуктивные способности вдруг приобрели большую значимость. Вильсон в 1978 году отметил:

«...В течение всего периода развития плода... одна мужская особь может оплодотворить множество женских, но женская особь уже не может быть оплодотворена другой мужской особью. Таким образом, если мужская особь может искать одну женскую особь за другой, некоторые из них будут победителями, а другие — абсолютно побежденными, в то время как практически все здоровые женские особи будут с успехом оплодотворены. Это заставляет самцов быть агрессивными, вспыльчивыми, изменчивыми и неразборчивыми. Теоретически для самок более выгодно быть застенчивыми и уступчивыми до тех пор, пока они не найдут мужскую особь с лучшими генами. Для видов, где мало молодняка, также важно, чтобы самки выбирали самцов, которые склонны оставаться с ними после оплодотворения. Человеческие существа прямо подчиняются этому принципу» (Р. 124—125).

«Конфликт интересов между полами», по Вильсону, еще более примитивно описал Дэвид Бараш (David Barash) в своей книге «Внутренний шепот» («Wisperings Within»): «Сперма дешева. Яйцеклетки дороги. Для мужских особей репродукция легка: немного времени, немного семени — и, если появились потомки, то потенциальный результат с точки зрения эволюции может оказаться очень хорошим. С другой стороны, женская особь, которая сделала «плохой выбор», может иметь эволюционные трудности. Если оплодотворение произошло, плод начал развиваться, весь последующий процесс является неизменным и однозначным... Эволюционный механизм должен быть ясен. Гены, которые позволяют самкам спариваться с менее эффективными в репродуктивном плане самцами, будут оставлять меньше своих копий, чем те гены, которые будут определять большую избирательность самок. Следовательно, гены, несущие избирательность, будут возрастать за счет тех генов, которые менее избирательны. Для самцов возможны разнообразные стратегии. Максимальное преимущество дается индивидуумам с наименьшим торможением. Генетически заданная тенденция к «быстрой и небрежной игре» — «люблю и ухожу» — хорошо отражает биологическую реальность, которую большинство из нас с трудом признает» (Р. 48).

В пользу Вильсона говорит тот факт, что его обсуждение человеческой эволюции включило предположение о том, что люди и некоторые другие приматы, такие как мармозеты и гиббоны, могут попадать в условия, в которых действительно более выгодным становиться размножение самцов в парах с самками и сотрудничество в воспитании молодняка, чем поиски дополнительных самок для спаривания.

Но другие социобиологи, должно быть, сочли этот гипотетический конфликт полов куда более непреодолимым, чем сами факторы, его регулирующие, потому что последствия, которые они из этого вывели, действительно оказались экстраординарными. Так, социобиологи считают, что для мужских особей характерно, к примеру, следующее: сексуальный промискуитет, насилие, уход от партнерш и потомства, агрессия против других самцов, неприятие неверности, отдаление от женских особей, убийство некровных детей и универсальное мужское доминирование. Для женских особей, они предполагают, характерны скромность, уклонение от секса, осторожный выбор сексуальных партнеров, посвящение времени и энергии родительской заботе, предпочтение, по крайней мере, последовательной моногамии и обман мужчин по поводу отцовства.

Социобиологический довод во всех этих случаях бьш прямолинейным и простым. Самцы сексуально распущены, они насилуют, они оставляют самок и потомство, потому что их поведение способствует максимальному количеству спариваний с самками, которых они могут осеменить, тем самым способствуя распространению своих собственных генов. Они агрессивны по отношению к другим самцам, (особенно во время брачных игр, если они не люди), потому что они конкурируют с другими самцами за недостаточные репродуктивные ресурсы самок. Они нетерпимы к неверности и, по возможности, отстраняются от женщин, чтобы застраховать эти скудные женские ресурсы, которые должны быть использованы для воспроизводства их генов и ничьих других. Они убивают своих некровных детей, чтобы поддержать родительскую заботу исключительно о своих генах. И, наконец, они повсеместно доминируют над женскими особями, потому что их стратегия воспроизводства сама отобрала их для подобных особенностей.

Женщины, наоборот, скрывают свои сексуальные намерения до тех пор, пока не найдут лучшего сексуального партнера, потому что эта стратегия воспроизводства позволяет им вложить их недостаточные репродуктивные ресурсы в

лучшего самца и в лучшее потомство. Они вкладывают намного больше времени и энергии в заботу о детях, чем мужские особи, потому что они не могут легко переместить свое потомство, так как они вложили в него уже несколько месяцев беременности (в случае человека — 9 месяцев). Они предпочитают последовательную моногамию промискуитету, так как это та социальная организация, при которой самцы вкладывают больше времени и энергии в выживании женских генов. И, наконец, они иногда лгут об отцовстве, потому что это поведение дает возможность некоторым самцам — даже не отцам потомства — помогать им воспроизводить собственные гены.

Неудивительно, что этот социобиологический анализ половых различий и полового неравенства породил огромное количество противоречий. Так, Руфь Блейер (Bleier 1984), Анна Фаусто-Стерлинг (Fausto-Sterling 1985) и Джанет Сейерс (Janet Sayers) рассматривали его не более чем версию двадцатого века в науке, которая пытается натурализировать существующее положение вещей. Социобиологи защищали его так, как будто он не являлся ни политически консервативным, ни биологически эссенциалистским. Дэвид Бараш (David Barash), социобиолог, который может быть раскритикован феминистами больше, чем кто-либо другой за его рассуждения о насилии, объяснял, что его цель была «только исследовать эволюционную биологию межполовых различий, а не социальную, политическую или этическую философию. Эволюция-то просто то, что она есть. Она ничего не говорит о том, что должно быть... Более того, склонности, предсказываемые социобиологами — это просто склонности. Они не конкретны» (1979, р. 70).

Критика социобиологии

Социобиологи начали свой анализ человеческого поведения с того, что постулировали существование универсальных аспектов социальной жизни человека и человеческой социальной организации7. Развивая эту теорию универсальных аспектов, они больше сосредотачиваются на эволюционных и генетических факторах, чем на культурных и исторических, потому что они рассматривают чистые ситуационные объяснения как неадекватные.

При объяснении половых различий и доминирования со-циобиология совершенно отрицает то, что является «общим для социальных наук» (по Дэвиду Барашу), а именно, то, что

«мальчики делают то, что они делают, потому что их научили такому поведению; аналогичное происходит с девочками».

Бараш считает: «мы действительно прилагаем усилия по внедрению гендерной идентичности среди детей. Девочки более склонны играть с куклами, а мальчики... с самолетами. Но для всеобъемлющего объяснения половых различий ранний социальный опыт является недостаточным. Если мы верим, что нет реальных половых различий в поведении и что те различия, которые мы видим — просто результат различного опыта, которым общество обеспечивает мальчиков и девочек, то мы в таком случае должны объяснить, почему такие различия существуют независимо во всех обществах на земле»(1979, р. 71-72).

С точки зрения социобиологии, причина этой межкультурной общности ясна. В течение нашей эволюционной предыстории мужские особи с более агрессивными, доминантными и сексуально распущенными генами смогли оставить намного больше своих копий, чем женщины, с их более сексуально избирательными и материнскими генами. В результате этого эволюционного отбора генетические различия между полами, которые прямо относятся к поведению, теперь существуют в каждой культуре, и эти универсальные генетические различия вполне объясняют, почему с мальчиками и девочками везде обращаются по-разному.

С помощью этой модели социобиологи ищут объяснения не только универсальности половых различий и доминантности. Они также пытаются объяснить и другие общие аспекты человеческого поведения, такие как агрессивность, альтруизм, защита своих территорий, ксенофобия (страх и враждебность перед всем чужим, иностранным. — Прим. ред.), войны. Для каждого аспекта, однако, приводятся одни и те же доводы.

Эволюционный отбор дает возможность одним генам со специфическим поведением оставлять как можно больше копий самих себя, чем другим генам; в результате — человеческий вид имеет теперь генетическую основу, которая и предрасполагает его вести себя более или менее одинаково во всех культурах.

Критика социобиологического подхода направлена, по меньшей мере, на три главных аспекта этой объяснительной модели. Во-первых, она критикует эмпирическое требование универсальности, утверждая, что почти во всех примерах социобиологи исказили данные о людях и животных, а в некоторых случаях — даже данные по растениям, чтобы создать

иллюзию гораздо большего числа человеческих универсальных черт, чем может существовать на самом деле. Во-вторых, критика направлена на эмпирическую базу утверждений о генетике в социобиологии и аргументирует, что нет никаких доказательств существования связи между генами и теми видами человеческого поведения, которое социобиологи пытаются (ими — генами. — Прим. ред.) объяснить. И, наконец, критика направлена на саму природу социобиологических объяснений. Ведь в отсутствии каких-либо эмпирических доказательств особых видов генов для специфического поведения, постулируемых социобиологами, все социобиологическое предприятие стало уже просто упражнением в тавтологии.

Как сказала Руфь Блейер (Ruth Bleier), «выбирая какое-то конкретное поведение человека или животных, социобиоло-гия делает предположение, что это (рассматриваемое) поведение имеет генетическую основу. А затем выстраивается спекулятивное объяснение того, как это поведение могло бы способствовать наибольшему репродуктивному успеху индивида и, вследствие этого, было бы отобрано в процессе эволюции, если оно имело генетическую базу. Это предположение затем становится доказательством для предположения, что поведение имеет генетическую основу» (1984, р. 17).

В частности, это кружение на месте привело, по крайней мере, некоторых критиков к мысли о схожести эволюционного подхода социобиологии со сказками Киплинга, которые были так популярны в XIX столетии (Lewontin, Rose, Kamin 1984, p. 258)

Хотя я согласна со всеми тремя видами ранней критики, моя собственная критика социобиологии меньше фокусируется на эмпирических вопросах самого существования поведенчески специфичных генов и унивесальностей человеческого поведения. Я придаю большее значение концептуальному вопросу о том, как социобиология объясняет взаимодействие между культурой и биологией и какую роль эта теория играет в культурных изменениях. Социобиологи сконструировали то, что они считают теорией, объясняющей, как биология и культура работают вместе, создавая универсальные черты людей. Эта теория, однако, так и не показывает, как биология и культура взаимодействуют, а это приводит к превращению культуры и истории почти в эпифеномен*.

* Эпифеномен — побочное явление, сопутствующее другим явлениям, но не оказывающее на них никакого влияния — Прим ред

Социобиологическую модель взаимодействия между биологией и культурой легко объяснить. Гены специфического поведения обеспечивают генетически запрограммированные предпосылки для людей во всех культурах вести себя особенным образом. Эти универсальные предпосылки, однако, по-разному формируются социальной практикой в различных культурах. Закладывая некоторые различия, культура добавляет поверхностный слой, или фенотип (вариабельность) поверх глубинного, или генотипа (универсального). В обсуждении того, как очень маленькое биологическое пространство подходит для социальных изменений, Вильсон утверждает, что, нравится нам это или нет, человеческая культура имеет только «три выбора» (1978, р. 132). Люди могут увеличивать генетические предпосылки, они могут бороться против них или могут оставить их в покое и смириться с ними.

Однако на самом деле культурные влияния могут так трансформировать ситуационный контекст человеческой жизни, что человеческий организм может освободиться от того, что раньше считалось его врожденным биологическим ограничением. Рассмотрим это на трех примерах.

1. Как биологический вид, люди ежедневно нуждаются в пище и воде, а значит, и ежедневная забота о них была частью универсальной человеческой природы выживания. Но сейчас почти во всех культурах люди придумали агрокультурные техники для производства пищи и техники ее производства, сохранения, замораживания, что означает: ежедневная забота о пище больше не является частью универсальной человеческой природы выживания.

2. Как биологический вид, человеческие существа чувствительны к инфекциям от множества бактерий, и это когда-то означало, что регулярно умирать от инфекций — это часть универсальной человеческой природы. Но сейчас человечество придумало антибиотики для борьбы с инфекциями, что означает: умирать от инфекций больше не является частью универсальной человеческой природы.

3. Как биологический вид, человеческие существа не имели крыльев, а это означало, что неспособность летать является частью универсальной человеческой природы. Но сейчас человечество изобрело самолеты, которые летают, и это значит, что неспособность летать больше не является частью универсальной человеческой природы.

Кардинальное освобождение, которое иллюстрируют приведенные выше примеры технологических инноваций,

настолько обычно и бесспорно, что любой социобиолог без колебаний согласится с ними. Положим, что проявление каких-либо биологических черт в каждом случае зависит от того, как эта черта взаимодействует с окружением, в котором она действует. Вот почему техническое различие между генотипом и фенотипом находится на первом месте. Вот почему биологи никогда не говорят о прямой связи между биологией и поведением, а всегда говорят о норме, диапазоне порядка или реакции. Более конкретно: они говорят, что в Ситуации 1 данные биологические черты дают Поведение А, но в Ситуации 2 эти же биологические черты дают Поведение Б.

По иронии, социобиологи в массовом масштабе недооценивают вклад истории и культуры в это взаимодействие. Они обращают слишком мало внимания на культуру и историю, а также на то, что считается главной отличительной чертой человеческой биологии: способность человеческих существ изменять свое окружение через культурные изменения и, следовательно, изменять себя.

Так же, как способность людей к владению речью, эта человеческая способность к культурным изобретениям — продукт эволюции человеческого мозга.

Минимизируя эту способность человеческого мозга к эволюционированию, социобиологи ошибочно представляют человеческий организм как существо, взаимодействующее с миром в жестких рамках генетической предопределенности, а не как существо, которое взаимодействует с миром посредством генетических программ с меньшей определенностью. Это также приводит социобиологов к грубой недооценке того, как радикально может отличаться контекст человеческой жизни в разные исторические эпохи.

Как было замечено ранее, социобиологи особенно считаются с универсальностью человеческой жизни и социальной организации, потому что они рассматривают эту универсальность как чисто биологический продукт. Если есть какая-то основная мысль в моей критике социобиологии, то это то, что даже эта универсальность является продуктом взаимодействия между биологией и культурой. Когда пытаются объяснять существование универсальных человеческих черт вне времени и пространства, ученые должны уделять столько же внимания постоянству в истории и культуре, как и постоянству в биологии. Поскольку именно взаимодействие между этими двумя константами и производит эту универсальность, а не постоянство одной только биологии.

Пренатальная теория гормонов

Задолго до социобиологов, с их собственной историей о различии в эволюции мужских и женских генов, менее изощрённые биопсихологи выдвинули гормональную теорию о различном внутриутробном развитии мужского и женского мозга8. Эта пренатальная теория гормонов была экстраполяцией* из уже известной к концу 40-х годов теории о различном развитии в утробе матери мужского и женского тела (Jost 1953).

К концу 40-х годов биопсихологи установили, что независимо от своего генетического пола все эмбрионы имеют рудиментарную ткань, подходящую как для женских, так и для мужских гениталий, так же как для мужских и женских репродуктивных органов. Они также установили, что этот эмбрион-гермафродит преобразовывается в мужской или женский плод в зависимости от наличия или отсутствия тестостерона в критический период беременности. Другими словами, эмбрион разовьется в мужской плод, если тестостерон присутствует в этот критический период, или в женский плод, если тестостерона не будет, а также в полуженщину или полумужчину — псевдогермафродита — если тестостерон есть, но в недостаточном количестве или не в то время.