Глава одиннадцатая, в которой описана очень длинная ночь

 

На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками, ночь наступает быстро. Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у подозрительных пабов и дешевых меблирашек копошится какая‑то нехорошая, опасная жизнь.

В номерах «Ферри‑роуд» живут списанные на берег матросы, мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи себе в отдельной комнате с кроватью – никто не сунет нос в твои дела. Но уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует на шиллинг, а кто откажется платить – выгонит взашей. Жирный Хью с утра до вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место – видно, кто пришел, кто ушел, кто что принес или, наоборот, хочет вынести. Публика пестрая, от такой жди всякого.

Вот, например, рыжий патлатый художник‑француз, только что прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся – без споров заплатил за неделю вперед, не пьет, сидит взаперти, первый раз за все время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой, кто его знает – иначе зачем глаза за темными очками прятать? Констеблю, что ли, сказать? Деньги‑то все равно вперед уплачены…

А рыжий художник, не ведая о том, какое опасное направление приняли мысли Жирного Хью, запер дверь на ключ и повел себя, в самом деле, более чем подозрительно. Перво‑наперво плотно задвинул занавески. Потом положил на стол покупки – булку, сыр и бутылку портера, вынул из‑за пояса револьвер и сунул под подушку. На этом разоружение странного француза не закончилось. Он вытащил из‑за голенища дерринджер – маленький однозарядный пистолетик, какими обычно пользуются дамы и политические убийцы, – пристроил это игрушечное на вид оружие возле бутылки портера. Из рукава постоялец извлек узкий, короткий стилет и воткнул его в булку. Лишь после этого он зажег свечу, снял синие очки, устало потер глаза. Оглянулся на окно – не отходят ли шторы – и, сдернув с головы рыжий парик, оказался никем иным как Эрастом Петровичем Фандориным.

С трапезой было покончено в пять минут – видно, имелись у титулярного советника и беглого убийцы дела поважнее. Смахнув со стола крошки, Эраст Петрович вытер руки о длинную богемную блузу, подошел к стоявшему в углу драному креслу, пошарил в обшивке и достал маленький синий портфель. Не терпелось продолжить работу, которой Фандорин занимался весь день и которая уже привела его к очень важному открытию.

После трагических событий минувшей ночи Эраст Петрович все же был вынужден заглянуть к себе в гостиницу, чтобы захватить хотя бы деньги и паспорт. Пускай теперь любезный друг Ипполит, мерзавец, Иуда, ищет со своими прихвостнями «Эразмуса фон Дорна» по вокзалам и портам. Кого заинтересует бедный французский художник, поселившийся в самой клоаке лондонских трущоб? Ну, а если все же пришлось рискнуть и совершить вылазку на почту, так на то была особая причина.

Но каков Зуров! Его роль в этой истории была не вполне ясна, но в любом случае неблаговидна. Непрост его сиятельство, ох непрост. Затейливые кренделя выписывает бравый гусар, открытая душа. Как ловко адресок подсунул, как все рассчитал! Одно слово – шпильмейстер. Знал, что клюнет глупый пескарь, проглотит наживку вместе с крючком. Или нет, его сиятельство что‑то такое про мотылька аллегоризировал. Полетел мотылек на огонь, полетел как миленький. И чуть было не сгорел. Так дураку и надо. Ведь ясно было, что у Бежецкой и Ипполита имеется некий общий интерес. Только такой романтический болван, как один титулярный советник (кстати, произведенный в это звание в обход других более достойных людей) мог всерьез поверить в роковую страсть на кастильский манер. Да еще Ивану Францевичу голову заморочил. Стыд‑то какой! Ха‑ха! Красиво излагал граф Ипполит Александрович: «Люблю и боюсь ее, ведьму, задушу собственными руками!» Вот, наверно, потешался над сосунком! И как ювелирно сработал, не хуже чем в тот раз, с дуэлью. Расчет был прост и безошибочен: занимай пост у гостиницы «Уинтер квин» и спокойно жди себе, пока глупый мотылек «Эразм» на свечку прилетит. Тут тебе не Москва – ни сыскной, ни жандармов, бери Эраста Фандорина голыми руками. И концы в воду. Уж не Зуров ли и есть тот самый «Франц», про которого дворецкий поминал? У, гнусные конспираторы. Кто у них там главный – Зуров или Бежецкая? Похоже, все‑таки она… Эраст Петрович поежился, вспомнив события минувшей ночи и жалобный вскрик, с которым рухнула застреленная Амалия. Может, ранена, не убита? Но тоскливый холодок под сердцем подсказывал, что убита, убита прекрасная царица, и жить Фандорину с этим тяжким грузом до конца своих дней.

Правда, вполне возможно, что конец этот совсем близко. Зуров знает, кто убийца, видел. Наверняка уже охота идет по всему Лондону, по всей Англии. Но почему Зуров упустил его ночью, дал уйти? Пистолета в руке испугался? Загадка…

Однако была загадка и позамысловатей – содержимое портфеля. Долгое время Фандорин никак не мог взять в толк, что означает таинственный список. Сверка показала, что записей на листках ровно столько же, сколько писем, и все данные совпадают. Только кроме числа, указанного в письме, Бежецкая дописывала еще и дату получения.

Всего записей было сорок пять. Самая ранняя датирована 1 июня, последние три появились при Эрасте Петровиче. Порядковые номера в письмах были указаны все разные; наименьший – N.47F (Бельгийское королевство, директор департамента, получено 15 июня), наибольший – N.2347F (Италия, драгунский лейтенант, получено 9 июня). Стран отправления насчиталось девять. Чаще всего попадались Англия и Франция. Россия только однажды (N.994F, действительный статский советник, получено 26 июня, на конверте петербургский штемпель от 7 июня. Уф, не запутаться бы с календарями: 7 июня – это по‑европейскому будет 19‑ое. Стало быть, за неделю дошло). Должности и чины в основном упоминались высокие – генералы, старшие офицеры, один адмирал, один сенатор, даже один португальский министр, но попадалась и мелкая сошка вроде лейтенанта из Италии, судебного следователя из Франции или капитана пограничной стражи из Австро‑Венгрии.

В общем, выглядело так, будто Бежецкая являлась посредницей, передаточным звеном, живым почтовым ящиком, в обязанности которого входило регистрировать поступающие сведения и переправлять их дальше – очевидно, мистеру Николасу Кроогу в Петербург. Резонно предположить, что списки переправлялись раз в месяц. Ясно и то, что до Бежецкой роль «мисс Ольсен» исполняла какая‑то другая особа, о чем гостиничный портье не подозревал.

На этом очевидное исчерпывалось и возникала жгучая потребность в дедуктивном методе. Эх, был бы здесь шеф, он моментально перечислил бы возможные версии, все само разлеглось бы по полочкам. Но шеф был далеко, а вывод напрашивался такой: прав Бриллинг, тысячу раз прав. Налицо разветвленная тайная организация с членами во многих странах – это раз. Королева Виктория и Дизраэли тут не при чем (иначе к чему отправлять донесения в Петербург?) – это два. Насчет английских шпионов Эраст Петрович сел в лужу, и пахнет здесь именно нигилистами – это три. Да и ниточки тянутся не куда‑нибудь, а именно в Росиию, где водятся самые страшные и непримиримые нигилисты – это четыре. И среди них подлый оборотень Зуров.

Пускай шеф прав, однако и Фандорин не зря подорожные переводил. Ивану Францевичу, поди, и в кошмарном сне не приснилось бы, с какой могущественной гидрой он ведет войну. Тут не студенты и не истеричные барышни с бомбочками и пистолетиками, тут целый тайный орден, в котором участвуют министры, генералы, прокуроры и даже какой‑то действительный статский советник из Петербурга!

Вот когда на Эраста Петровича снизошло озарение (это было уже после полудня). Действительный статский советник – и нигилист? Как‑то не укладывалось в голове. С начальником бразильской императорской охраны еще ничего – в Бразилии Эраст Петрович отроду не бывал и тамошних порядков не представлял, но представить себе русского статского генерала с бомбой воображение решительно отказывалось. Одного действительного статского Фандорин знавал довольно близко – Федора Трифоновича Севрюгина, директора Губернской гимназии, где отучился без малого семь лет. Чтоб он был террористом? Чушь!

И вдруг сердце у Эраста Петровича сжалось. Никакие это не террористы, все эти солидные и респектабельные господа! Они – жертвы террора! Это нигилисты из разных стран, зашифрованные каждый под своим номером, доносят центральному революционному штабу о совершенных террористических актах!

Хотя нет, в июне в Португалии министров вроде бы не убивали – об этом непременно написали бы все газеты… Ну, значит, это кандидаты в жертвы, вот что! «Номера» испрашивают позволения у своего штаба о проведении террористического акта. А имена не указаны из конспирации.

И все встало на свои места, все прояснилось. Ведь говорил Иван Францевич что‑то о ниточке, которая тянулась от Ахтырцева на какую‑то подмосковную дачу, но не дослушал шефа Фандорин, распаленный своими шпионскими бреднями.

Стоп. А драгунский‑то лейтенант зачем им понадобился? Уж больно мелкая сошка. И очень просто, тут же ответил себе Эраст Петрович. Видать, перешел им дорогу безвестный итальянец. Так же как в свое время перешел дорогу белоглазому душегубу один юный коллежский регистратор из московской сыскной полиции.

Что же делать? Он тут отсиживается, а столько достойных людей под смертью ходит! Особенно жалко было Фандорину безвестного петербургского генерала. Наверно, достойный человек, и немолодой, заслуженный, дети малые… И ведь похоже, что карбонарии эти каждый месяц свои злодейские реляции высылают. То‑то по всей Европе что ни день кровь льется! А нити не куда‑нибудь, в Питер ведут. И вспомнились Эрасту Петровичу слова, некогда сказанные шефом: «Тут судьба России на карту поставлена». Эх, Иван Францевич, эх, господин статский советник, не только судьба России – всего цивилизованного мира.

Известить письмоводителя Пыжова. Тайно, чтобы посольский предатель не разнюхал. Но как? Ведь предателем может оказаться кто угодно, да и опасно Фандорину возле посольства появляться, хоть бы и рыжим французом в художничьей блузе… Придется рискнуть. Послать городской почтой на имя губернского секретаря Пыжова и приписать «в собственные руки». Ничего лишнего – только свой адрес и поклон от Ивана Францевича. Умный человек, сам все поймет. А городская почта здесь, говорят, письмо адресату чуть ли не за два часа доставляет…

Так и поступил Фандорин и вот теперь, вечером, ждал – не раздастся ли осторожный стук в дверь.

Стука не было. Все произошло совсем иначе.

Поздно вечером, уже заполночь, сидел Эраст Петрович в ободранном кресле, где был спрятан синий портфель, и клевал носом в полудреме. На столе почти догорела свеча, в углах комнаты сгустился недобрый сумрак, за окном тревожно погромыхивала приближающаяся гроза. В воздухе было тоскливо и душно, будто кто‑то грузный, невидимый сел на грудь и не дает вдохнуть. Фандорин покачивался где‑то на неопределенной грани между явью и сном. Важные, деловые мысли вдруг вязли в какой‑нибудь ненужной чуши, и тогда молодой человек, спохватившись, тряс головой, чтоб не уволокло в сонный омут.

Во время одного из таких просветлений произошло странное. Сначала раздался непонятный тонкий писк. Потом, не веря собственным глазам, Эраст Петрович увидел, как ключ, торчавший в замочной скважине, стал сам по себе поворачиваться. Дверь, противненько скрипнув, поползла створкой внутрь, и на пороге возникло диковинное видение: маленький щуплый господин неопределенного возраста с бритым, круглым личиком и узкими, в лучиках мелких морщин глазами.

Фандорин, дернувшись, схватил со стола дерринджер, а видение, сладко улыбнувшись и удовлетворенно кивнув, проворковало чрезвычайно приятным, медовым тенорком:

– Ну вот и я, милый отрок. Порфирий Мартынов сын Пыжов, господний раб и губернский секретарь. Прилетел по первому же мановению. Как ветр на зов Эола.

– Как вы открыли дверь? – испуганно прошептал Эраст Петрович. – Я ведь помню, что повернул ключ на два оборота.

– А вот‑с, магнитная отмычка, – охотно объяснил долгожданный гость и показал какой‑то продолговатый брусок, впрочем тут же исчезнувший в его кармане. – Удобнейшая вещица. Позаимствовал у одного татя из местных. По роду занятий приходится вступать в сношения с ужасными субъектами, обитателями самого дна общества. Совершеннейшие мизерабли, уверяю вас. Господину Юго такие и не снились. Но ведь тоже души человеческие, и к ним можно подходец сыскать. Я их, извергов, даже люблю и отчасти коллекционирую. Сказано у поэта: всяк развлекается как может, но всех стреножит смерть одна. Или, как говорит немчура, йедес тирхен хат зайн плезирхен – у каждой зверушки свои игрушки.

По всей видимости, странный человечек обладал способностью без малейших затруднений молоть языком на любую тему, но его цепкие глазки времени даром не теряли – основательно обшарили и самого Эраста Петровича, и убранство убогой каморки.

– Я – Эраст Петрович Фандорин. От господина Бриллинга. По крайне важному делу, – сказал молодой человек, хотя первое и второе было указано в письме, а о третьем Пыжов без сомнения догадался и сам. – Только вот он мне никакого пароля не дал. Забыл, наверно.

Эраст Петрович с тревогой посмотрел на Пыжова, от которого теперь зависело его спасение, но тот только всплеснул короткопалыми ручками:

– И не нужно никакого пароля. Вздор и детские забавы. Что ж, русский русского не распознает? Да мне довольно в глазки ваши ясные посмотреть (Порфирий Мартынович придвинулся вплотную), и я вижу все, как на ладони. Юноша чистый, смелый, благородных устремлений и патриот отечества. А как же, у нас в заведении других не держат.

Фандорин насупился – ему показалось, что губернский секретарь дурачится, держит его за несмышленыша. Поэтому свою историю Эраст Петрович изложил коротко и сухо, без эмоций. Тут выяснилось, что Порфирий Мартынович умеет не только балаболить, но и внимательнейше слушать – по этой части у него был просто талант. Пыжов присел на кровать, ручки сложил на животе, глаза, и без того в щелочку, совсем зажмурил, и его будто не стало. То есть он в буквальном смысле обратился в слух. Ни разу не перебил Пыжов говорившего, ни разу не шелохнулся. Однако временами, в ключевые моменты рассказа, высверкивало из‑под закрытых век острой искоркой.

Своей гипотезой по поводу писем Эраст Петрович делиться не стал – приберег для Бриллинга, а напоследок сказал:

– И вот, Порфирий Мартынович, перед вами беглец и невольный убийца. Мне нужно срочно переправиться на континент. В Москву мне нужно, к Ивану Францевичу.

Пыжов пожевал губами, подождал, не будет ли сказано еще чего‑нибудь, потом тихонько спросил:

– А портфельчик? Не переправить ли с дипломатической? Так оно обстоятельней получится. Неровен час… Господа, по всему видать, серьезные, они ведь вас и в Европе искать станут. Через проливчик я вас, ангел мой, конечно, переправлю – дело небольшое. Если не побрезгуете утлым рыбацким челном, завтра же поплывете себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.

Что у него все «ветр» да «ветр», сердито подумал Эраст Петрович, которому, по правде сказать, ужасно не хотелось расставаться с портфелем, доставшимся такой дорогой ценой. А Порфирий Мартынович, словно бы и не заметив колебаний собеседника, продолжил:

– Я не в свои дела не лезу. Ибо скромен и нелюбопытен. Однако вижу, что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой, слово серебро, а молчание золото. Бриллинг Иван Францевич – птица высокого полета. Можно сказать, орел прегордый меж дроздами, абы кому важного дела не доверит. Так как же‑с?

– В каком смысле?

– Насчет портфельчика‑то? Я бы его со всех сторон сургучом обляпал, дал бы курьеру посмышленней, вмиг бы до Москвы долетел, как на троечке с бубенцами. А уж я бы и телеграммку шифрованную заслал – встречайте, мол, владык небесных дар бесценный.

Видит Бог, не почестей жаждал Эраст Петрович, не ордена и даже не славы. Отдал бы он Пыжову портфель ради пользы дела, ведь с курьером и вправду надежней. Но воображение уже столько раз рисовало ему картину триумфального возвращения к шефу, с эффектным вручением драгоценного портфеля и захватывающим рассказом о перенесенных приключениях… Неужто ничего этого не будет?

И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:

– Портфель спрятан в надежном тайнике. И доставлю его я сам. Головой за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.

– Ну что ж, ну что ж, – не стал настаивать Пыжов. – Воля ваша. Мне же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне и своих хватает. В тайнике так в тайнике. – Он поднялся, скользнул взглядом по голым стенам комнатенки. – Вы пока отдохните, дружочек. Младость сна требует. А у меня, старика, все равно бессонница, так я покамест насчет лодочки распоряжусь. Завтра (а получается, что уже сегодня) чуть светочек буду у вас. Доставлю к морскому брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А сам останусь на чужбине сиротой бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.

Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил и виновато развел руками:

– Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи, все, знаете, на витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по‑французски изъясняются, не с кем душу отвести.

За окном загрохотало уже нешуточно, кажется, и дождь пошел. Пыжов засуетился, засобирался.

– Пойду. Ой‑е‑ей, там бурны дышат непогоды.

В дверях обернулся, напоследок обласкал Фандорина взглядом и, низко поклонившись, растаял во мраке коридора.

Эраст Петрович запер дверь на засов и зябко передернул плечами – громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.

Темно и жутко в убогой комнатке, что выходит единственным окном в голый, без единой травинки каменный двор. Там ненастно, там ветер и дождь, но по черно‑серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Желтый луч через щель в шторах рубит конуренку надвое, рассекает до самой кровати, где мечется в холодном поту одолеваемый кошмаром Фандорин. Он полностью одет, обут и вооружен, только револьвер по‑прежнему под подушкой.

Отягощенная убийством совесть посылает бедному Эрасту Петровичу страшное видение. Над кроватью склонилась мертвая Амалия. Глаза ее полузакрыты, из‑под век стекает капелька крови, в голой руке черная роза.

– Что я тебе сделала? – жалобно стонет убитая. – Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. Единственный человек, которого я любила, меня предал. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота – это чудо господне. Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?

Кровавая капля срывается с ее щеки прямо на лоб измученному Фандорину, он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии, слава Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что‑то ледяное.

Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно просыпаясь, и услышал вой ветра, шум дождя, утробный рокот грома. Что за капли? Ничего сверхъестественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце, затихни.

Однако тут из‑за двери тихо, но отчетливо донесся шелест:

– Зачем? За что?

И еще раз:

– Зачем? За что?

Это нечистая совесть, сказал себе Фандорин. Из‑за нечистой совести у меня галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль не избавила от гнусного, липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.

Вроде бы тихо. Зарница высветила голые, серые стены и снова стало темно.

А минуту спустя раздался негромкий стук в окно. Тук‑тук. И снова: тук‑тук‑тук.

Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.

Тук‑тук. Тук‑тук‑тук.

Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел. Нет там, за окном, никакого дерева! Там пустой двор. Господи, что это?

Желтая щель меж занавесок погасла, посерела – видно, луна ушла за тучи, а в следующий миг там колыхнулось что‑то темное, жуткое, неведомое.

Что угодно, только не лежать так, чувствуя, как шевелятся корни волос. Только не сойти с ума.

Эраст Петрович встал и на непослушных ногах двинулся к окну, не отводя глаз от страшного темного пятна. В то мгновение, когда он отдернул шторы, небо озарила вспышка молнии, и Фандорин увидел за стеклом, прямо перед собой, мертвенно‑белое лицо с черными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом рука с растопыренными лучеобразыми пальцами медленно провела по стеклу, и Эраст Петрович повел себя глупо, по‑детски: судорожно всхлипнул, отшатнулся и, бросившись назад, к кровати, рухнул на нее ничком, закрыл голову ладонями.

Проснуться! Скорей проснуться! Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…

Постукивание в стекло прекратилось. Он оторвал лицо от подушки, осторожно покосился в сторону окна, но ничего ужасного не увидел – ночь, дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определенно примерещилось.

К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления индийского брамина Чандры Джонсона, учившего правильно дышать и правильно жить. Мудрая книга гласила: «Правильное дыхание – основа правильной жизни. Оно поддержит тебя в трудные минуты бытия, в нем обретешь ты спасение, успокоение и просветление. Вдыхая жизненную силу прану, не спеши выдохнуть ее обратно, задержи ее в своих легких. Чем дольше и размеренней твое дыхание, тем больше в тебе жизненной силы. Тот достиг просветления, кто, вдохнув прану вечером, не выдохнет ее до утренней зари». Ну, до просветления Эрасту Петровичу было пока далеко, но благодаря ежеутренним упражнениям он уже научился задерживать дыхание до ста секунд. К этому верному средству прибег он и теперь. Набрал полную грудь воздуха и затих, «превратился в дерево, камень, траву». И помогло – стук сердца понемногу выровнялся, ужас отступил. На счете сто Фандорин шумно выдохнул, успокоенный победой духа над суеверием.

И тогда раздался звук, от которого громко заклацали зубы. Кто‑то скребся в дверь.

– Впусти меня, – прошептал голос. – Посмотри на меня. Мне холодно. Впусти…

Ну уж это слишком, из последних остатков гордости возмутился Фандорин. Сейчас открою дверь и проснусь. Или… Или увижу, что это не сон.

Он в два прыжка достиг двери, отдернул засов и рванул створку на себя. На этом его отчаянный порыв иссяк.

На пороге стояла Амалия. Она была в белом кружевном пеньюаре, как тогда, только волосы спутались от дождя, а на груди расплылось кровавое пятно. Страшнее всего было ее сияющее нездешним светом лицо с остановившимися, потухшими глазами. Белая, вспыхивающая искорками рука протянулась к лицу Эраста Петровича и коснулась его щеки – совсем как давеча, но только исходил от пальцев такой ледяной холод, что несчастный, сходящий с ума Фандорин попятился назад.

– Где портфель? – свистящим шепотом спросил призрак. – Где мой портфель? Я за него душу продала.

– Не отдам! – сорвалось с пересохших губ Эраста Петровича. Он допятился до кресла, в недрах которого таился похищенный портфель, плюхнулся на сиденье и для верности еще обхватил его руками.

Привидение подошло к столу. Чиркнув спичкой, зажгло свечу и вдруг звонко крикнуло:

– Your turn now! He's all yours![28]

В комнату ворвались двое – высоченный, головой до притолоки Морбид и еще один маленький, юркий.

Вконец запутавшийся Фандорин даже не шелохнулся, когда дворецкий приставил к его горлу нож, а второй ловко обшарил бока и нашел за голенищем дерринджер.

– Ищи револьвер, – приказал Морбид по‑английски, и юркий не подкачал – моментально обнаружил спрятанный под подушкой «кольт».

Все это время Амалия стояла у окна, вытирая платком лицо и руки.

– Ну, все? – нетерпеливо спросила она. – Какая гадость этот фосфор. И, главное, весь маскарад был ни к чему. У него даже не хватило мозгов спрятать портфель как следует. Джон, поищите в кресле.

На Фандорина она не смотрела, словно он внезапно превратился в неодушевленный предмет.

Морбид легко выдернул Эраста Петровича из кресла, все так же прижимая к его горлу клинок, а юркий сунул руку в сиденье и извлек оттуда синий портфель.

– Дайте‑ка. – Бежецкая подошла к столу, проверила содержимое. – Все на месте. Не успел переправить. Слава богу. Франц, принесите плащ, я вся продрогла.

– Так это был спектакль? – нетвердым голосом произнес храбрящийся Фандорин. – Браво. Вы великая актриса. Рад, что моя пуля пролетела мимо. Как же, такой талант пропал бы…

– Не забудьте кляп, – сказала Амалия дворецкому и, накинув на плечи принесенный Францем плащ, вышла из комнаты – даже не взглянула напоследок на опозоренного Эраста Петровича.

Юркий коротышка – вот кто за гостиницей следил, а вовсе не Зуров – достал из кармана моток тонкой веревки и туго прикрутил руки пленника к бокам. Потом схватил Фандорина двумя пальцами за нос, и когда задыхающийся Эраст Петрович разинул рот, сунул туда каучуковую грушу.

– Порядок, – с легким немецким акцентом объявил Франц, удовлетворенный результатом. – Несу мешок.

Он выскочил в коридор и очень быстро вернулся. Последнее, что видел Эраст Петрович перед тем, как ему на плечи, до самых колен, натянули грубую мешковину, – была бесстрастная, абсолютно каменная физиономия Джона Морбида. Жаль, конечно, что белый свет показал Эрасту Петровичу на прощанье именно этот, не самый чарующий свой лик, однако в пыльной темноте мешка оказалось еще хуже.

– Дай‑ка я еще веревочкой поверх перехвачу, – донесся голос Франца. – Ехать недалеко, но так оно верней будет.

– Да куда ему деться? – басом ответил Морбид. – Чуть дернется, я ему в брюхо нож всажу.

– А мы все‑таки перехватим, – пропел Франц и обмотал веревкой поверх мешка так крепко, что Эрасту Петровичу стало трудно дышать.

– Пошел! – ткнул пленника дворецкий, и Фандорин вслепую двинулся вперед, не вполне понимая, почему его нельзя прирезать прямо здесь, в комнате.

Два раза он споткнулся, на пороге гостиницы чуть не упал, но лапища Джона вовремя ухватила его за плечо.

Пахло дождем, пофыркивали лошади.

– Вы двое, как управитесь, вернитесь сюда и все приберите, – раздался голос Бежецкой. – А мы возвращаемся.

– Не беспокойтесь, мэм, – пророкотал дворецкий. – Вы сделали свою работу, мы сделаем свою.

О, как хотелось Эрасту Петровичу сказать Амалии напоследок что‑нибудь этакое, что‑нибудь особенное, чтоб запомнила его не глупым перетрусившим мальчишкой, а храбрецом, доблестно павшим в неравной схватке с целой армией нигилистов. Но проклятая груша лишила его даже этого последнего удовлетворения.

А тут поджидало бедного юношу еще одно потрясение, хотя, казалось бы, после всего перенесенного какие еще могли быть потрясения?

– Душенька Амалия Казимировна, – сказал по‑русски знакомый уютный тенорок. – Позвольте старику с вами в карете прокатиться. Потолкуем о том о сем, да и посуше мне будет, сами видите, вымок весь. А Патрик ваш пускай в мои дрожечки сядет да за нами едет. Не возражаете, лапушка?

– Садитесь, – сухо ответила Бежецкая. – Да только я вам, Пыжов, никакая не душенька и уж тем более не лапушка.

Эраст Петрович глухо замычал, ибо разрыдаться с грушей во рту было совершенно невозможно. Весь мир ополчился на несчастного Фандорина. Где взять столько сил, чтобы сдюжить в борьбе против сонма злодеев? Вокруг одни предатели, аспиды злоядные (тьфу, заразился от проклятого Порфирия Мартыновича словоблудием!). И Бежецкая со своими головорезами, и Зуров, и даже Пыжов, сума переметная – все враги. Прямо жить не хотелось в этот миг Эрасту Петровичу – такое он ощутил отвращение и такую усталость.

Впрочем, жить его никто особенно и не уговаривал. Похоже, у конвоиров на его счет были планы совсем иного свойства.

Сильные руки подхватили пленника и усадили на сиденье. Слева взгромоздился тяжелый Морбид, справа легкий Франц, хлопнул кнут, и Эраста Петровича откинуло назад.

– Куда? – спросил дворецкий.

– Велено к шестому пирсу. Там поглубже и течение опять же. Ты как думаешь?

– А мне все едино. К шестому так к шестому.

Итак, дальнейшая судьба Эраста Петровича представлялась достаточно ясно. Отвезут его к какому‑нибудь глухому причалу, привяжут камень и отправят на дно Темзы, гнить среди ржавых якорных цепей и бутылочных осколков. Исчезнет бесследно титулярный советник Фандорин, ибо получится, что не видела его ни одна живая душа после парижского военного агента. Поймет Иван Францевич, что оступился где‑то его питомец, а правды так никогда и не узнает. И невдомек им там, в Москве и Питере, что завелась у них в секретной службе подлая гадина. Вот кого изобличить бы.

А может, еще и изобличим.

Даже будучи связанным и засунутым в длинный, пыльный мешок, Эраст Петрович чувствовал себя несравненно лучше, чем двадцатью минутами ранее, когда в окно таращился фосфоресцирующий призрак и от ужаса парализовало рассудок.

Дело в том, что имелся у пленника шанс на спасение. Ловок Франц, а правый рукав прощупать не догадался. В том рукаве стилет, на него и надежда. Если б изловчиться, да пальцами до рукоятки достать… Ох, непросто это, когда рука к бедру прикручена. Сколько до него ехать, до этого шестого пирса? Успеешь ли?

– Сиди тихо. – Морбид ткнул локтем в бок извивающегося (верно, от ужаса) пленника.

– Да уж, приятель, тут вертись не вертись, все одно, – философски заметил Франц.

Человек в мешке еще с минуту подергался, потом глухо и коротко гукнул и затих, видимо, смирившись с судьбой (проклятый стилет перед тем как вытащиться, больно обрезал запястье).

– Приехали, – объявил Джон и приподнялся, озираясь по сторонам. – Никого.

– А кому тут быть в дождь, среди ночи? – пожал плечами Франц. – Давай что ли, пошевеливайся. Нам еще назад возвращаться.

– Бери за ноги.

Они подхватили перекрученный веревкой сверток и понесли его к дощатому лодочному причалу, стрелой нависшему над черной водой.

Эраст Петрович услышал скрип досок под ногами, плеск реки. Избавление было близко. Чуть только воды Темзы сомкнутся над головой, полоснуть клинком по путам, взрезать мешковину и тихонечко вынырнуть под причалом. Отсидеться, пока эти не уйдут, и все – спасение, жизнь, свобода. И так легко и гладко это представилось, что внутренний голос вдруг шепнул Фандорину: нет, Эраст, в жизни так не бывает, обязательно приключится какая‑нибудь пакость, которая испортит весь твой чудесный план.

Увы, накаркал внутренний голос, накликал беду. Пакость и в самом деле не замедлила нарисоваться – да не со стороны кошмарного мистера Морбида, а по инициативе добродушного Франца.

– Погоди, Джон, – сказал тот, когда они остановились у самого конца пирса и положили свою ношу на помост. – Не годится это – живого человека, словно кутенка, в воду кидать. Ты бы хотел быть на его месте?

– Нет, – ответил Джон.

– Ну вот, – обрадовался Франц. – Я и говорю. Захлебнуться в тухлой, поганой жиже – бр‑р‑р. Я такого никому не пожелаю. Давай поступим по‑божески: прирежь его сначала, чтоб не мучился. Чик – и готово, а?

Эрасту Петровичу от такого человеколюбия стало скверно, но милый, чудный мистер Морбид проворчал:

– Ну да, буду я нож кровянить. Еще рукав забрызгаешь. Мало с этим щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его веревкой, ты по этой части мастер, а я пока схожу, какую‑нибудь железяку поищу.

Его тяжелые шаги удалились, и Фандорин остался наедине с человечным Францем.

– Не надо было поверх мешка обвязывать, – задумчиво произнес тот. – Всю веревку перевел.

Эраст Петрович ободряюще замычал – ничего, мол, не переживай, я уж как‑нибудь обойдусь.

– Эх, бедолага, – вздохнул Франц. – Ишь стонет, сердце разрывается. Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.

Послышались приближающиеся шаги.

– Вот, кусок рельса. В самый раз будет, – прогудел дворецкий. – Просунь под веревку. Раньше чем через месяц не всплывет.

– Подожди минутку, я только ему петельку накину.

– Да пошел ты со своими нежностями! Время не ждет, рассвет скоро!

– Извини, парень, – жалостливо сказал Франц. – Видно, такая твоя судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken[29].

Эраста Петровича снова подняли, раскачали.

– Azazel! – строгим, торжественным голосом воскликнул Франц, и в следующую секунду спеленутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.

Ни холода, ни даже маслянистой тяжести водяного панцыря не чувствовал Фандорин, кромсая стилетом намокший шнур. Больше всего возни было с правой рукой, когда же она освободилась, дело пошло споро: рраз! – и левая рука стала помогать правой; два! – и мешок рассечен сверху донизу; три! – и тяжелый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.

Теперь только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся ногами, а руки выставил вперед и зарыскал ими в мутной темноте. Где‑то здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы коснулись скользкой, обросшей водорослями древесины. Тихо, не спеша, вверх по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.

Под деревянным настилом пирса темным‑темно. Вдруг черная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался еще один, маленький и черный – это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.

А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слез, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, – о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!

– Ох, обойдется мне эта прогулочка приступом ревматизма, – вздохнул Франц. – Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?

– Рано.

– Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или еще какую‑нибудь работенку придумают?

– Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.

– Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит… Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось все.

– Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.

– Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь – папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.

– Само собой… Все, идем.

Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.

Когда он с великим трудом, несколько раз сорвавшись, взобрался на низенький, но почти отвесный парапет набережной, тьма уже начинала таять, теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била дрожь, стучали зубы, а тут еще икота накатила – видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все равно было замечательно. Эраст Петрович окинул любовным взглядом серый речной простор (на той стороне ласково светились огоньки), умилился добротности приземистого пакгауза, одобрил мерное покачивание буксиров и баркасов, вытянувшихся вдоль пристани. Безмятежная улыбка озарила мокрое, с мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся, да так и замер в этой нелепой позе – от угла пакгауза отделился и быстро‑быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.

– Вот ироды, вот бестии, – причитал силуэт на ходу тонким, издалека слышным голоском. – Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.

Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.

Однако в руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что‑то металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.

– Это вы правильно, клубничный мой, рассудили, – одобрил Пыжов, и стало видно, какая упругая, кошачья у него походка. – Вы разумный отрок, я сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? – Он помахал своей железякой, и Фандорин разглядел двуствольный пистолет необычайно большого калибра. – Жуткая штука. На здешнем разбойном жаргоне «смэшер» называется. Вот сюда, изволите ли видеть, две разрывные пульки вставляются – те самые, что Санкт‑Петербургской конвенцией 68‑го года запрещены. Да ведь преступники, Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки всякие в сплошной фарш преображает. Вы уж, ласковый мой, полегонечку, не дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства, каяться буду. Очень уж больно, если в живот попадет или еще куда‑нибудь в той области.

Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:

– Искариот! Продал отчизну за тридцать серебряников! – И снова попятился от зловещего дула.

– Как изрек великий Державин, непостоянство – доля смертных. Да и зря вы меня обижаете, дружочек. Не на тридцать сиклей я польстился, а на сумму гораздо более серьезную, аккуратнейшим образом в швейцарский банк переводимую – на старость, чтоб под забором не околеть. А вас‑то, дурашку, куда занесло? На кого тявкать вздумали? В камень стрелять, только стрелы терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.

Эраст Петрович между тем допятился до самой кромки набережной и был вынужден остановиться, чувствуя, как низенький окаем уперся ему в лодыжку. Этого‑то Пыжов, судя по всему, и добивался.

– Вот и хорошо, вот и славно, – пропел он, останавливаясь в десяти шагах от своей жертвы. – А то легко ли мне такого упитанного юношу до воды потом волочь. Вы, яхонтовый мой, не тревожьтесь, Пыжов свое дело знает. Хлоп – и готово. Вместо красна личика – красна кашица. Если и выловят – не опознают. А душа сразу к ангелам воспарит. Не успела она еще нагрешить, душа‑то юная.

С этими словами он поднял свое орудие, прищурил левый глаз и аппетитно улыбнулся. Стрелять не спешил, видно, наслаждался моментом. Фандорин бросил отчаянный взгляд на пустынный берег, тускло освещенный рассветом. Никого, ни единого человека. Это уж точно был конец. Возле пакгауза вроде бы возникло какое‑то шевеление, но рассмотреть толком не хватило времени – грянул ужасно громкий, громче самого громкого грома выстрел, и Эраст Петрович, качнувшись назад, с истошным воплем рухнул в реку, из которой несколько минут назад с таким трудом выбрался.