В жизни все монтажно, только нужно найти, по какому принципу 10 страница

 

 

II

 

Художественные произведения живут, все время изменяясь.

Как говорили и как стало почти забытым, никто не может два раза войти в одну и ту же реку — сменяется вода.

Сменяется не только вода реки.

Сменяется температура воды, ширина и сила течения.

И, кроме того, так как это река, рожденная другим косым дождем, разрешите небольшое отступление.

 

Я хочу быть понят моей страной, —

 

говорил Маяковский прекрасным своим голосом, —

 

А не буду понят —

что ж?

По родной стране

пройду стороной

Как проходит

косой дождь

 

Это сперва не было напечатано как стихотворение.

Теперь живет.

Живет косой дождь; обращаясь на пути, пройдя через родную страну, становится в конце концов водой океана, откуда его путь тоже ясен.

 

Я повторю.

Другими словами.

Вот это явно лишние слова.

Я говорил уже, Треплев из той же реки, на берегу которой жил и погиб Гамлет.

Крепкий, любящий мать, искушающий убийцу при помощи театра, вызывающий боль Гамлет, когда он при помощи театра убедился, когда он поверил в театре тому, чему он не хотел верить тогда, когда это сказал призрак, тогда он сказал, что мир «вывихнут».

Мир не вывихивается — навсегда.

Мир выздоравливает в литературе; создает новый сустав.

Но жизнь, продлеваемая искусством, изменяет свое восприятие.

Жизнь, изменяющая рамой себе свое восприятие.

Она иначе видит прошлое, иначе предвидит будущее, иначе страдает за настоящее.

Гамлет вызывает мать на суд сегодняшнего дня, он упрекает ее, говорит ей об ее ботинках, реальных ботинках, которые носит эта королева.

Она еще не успела износить парадные ботинки, в которых шла за гробом мужа, и уже забыла его.

Треплев — это очень понятно, это молодой Гамлет, потому что Чехов непринятый писатель, освистанный за показ героя, нового, героя новой пьесы.

Это самый настоящий бродячий сюжет.

Тема Ореста, который должен отомстить за смерть отца. Отец убит по воле матери. Тема переходит к Гамлету — она расширяется.

Как тема о том, что мир вывихнут, как установил Шекспир.

Эта тема упоминается и переосмысливается Чеховым в «Чайке».

Но для Аркадиной ее Гамлет, ее сын, который прези-

 

рает Тригорина, для Аркадиной негодование сына если не комично, то, во всяком случае, ничтожно.

Что протирает, обновляет старую коллизию Гамлета. Тема заново осознается; тем более что она связана с темой очень чеховской — несправедливое отношение человека к окружающему его миру.

 

Появился человек, его приняли в передней, его не пускали в комнаты. Он печатался у презираемого всеми Лейкина в «Будильнике», в «Зрителе»; ему указывали, какой длины будут его вещи, его укорачивали, и краткость его текстов связана не только с гениальностью человека, но и требованиями первой напечатанности.

И на горьком пути меткой прессы, очерков, сценок он создал новую литературу, конца которой мы не знаем для него, потому что он умер сорока четырех лет; Толстой в сорок четыре года только начинал «Анну Каренину».

Это он, Чехов, человек, который изменил взаимоотношения в русской литературе, взаимоотношения между фактом и его литературным использованием.

Традиционный сюжет, традиционная развязка, которую мы знаем, у него отсутствует, она неожиданна так, как удача Хлестакова обрадовала моряков Балтийского флота.

Простите. Я отвлекся и забежал вперед.

Чехов читает заново.

Трагедия Треплева в том, что он не, признан даже Ниной.

Театр бушевал и свистел на разлад между старой и новой драматургией; это было взято как бы сейчас — вот крыловская драматургия суворинского театра, которая будто бы связана со старой драматургией.

Люди радовались неудаче человека, который в русский театр принес меч, как приносит новый гений, который пересуживает искусство, и вот этот человек попался. Попался в ловушку императорского Александрийского театра.

А у великой Комиссаржевской не было голоса, понятного для той толпы.

Каждая удача «Чайки» была неудачей для зрителей.

Я решусь сказать, что даже Станиславский, современник, друг Чехова, не мог тогда понять его. Я попытаюсь это доказать.

Какая основная тема Чехова?

 

Скажу наивные слова.

Это экология.

Это человек в мире, им истребляемом.

«Свирель»; пастух рассказывает про гибель лесных ручьев. Небо и солнце в небе как будто убывают.

Это техник-зоолог, который показывает, как убыла жизнь, звериная жизнь в лесу.

Чехов решился это доказать, повесив в театре схему, статистику исчезновения жизни.

Это тема многих вещей.

Главное.

Это тема Бронзы.

Бронза — это очень ясно.

Рассказ «Скрипка Ротшильда» начинается так:

«Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные».

Недостатки города так велики, что он жалеет, что в нем мало умирали люди.

У гробовщика одни убытки.

В повести «Моя жизнь» Чехов писал о плохом архитекторе, который так плохо придумывал здания, так плохо выделял ничтожество комнат, находящихся в нем, фасады были тоже так уродливы, что люди привыкли к стилю этого человека.

Стиль неудачника стал стилем города.

Чехов был человеком, который негодовал на завязки, на развязки, это он восстановил эти два понятия.

В какой раз скажу, что он писал брату — сюжет должен быть нов, фабула необязательна.

Фабулой он назвал ложный театр, поэтику того театра, особенно театральные завязки и развязки, — то, чего зритель удовлетворенно ждет.

Это впрыскивание морфия.

Литература стала местом ложных развязок, ложных завязок, удачи, удачи отдельных людей.

Мальчики, беглые каторжники становились богатыми людьми и плакали над могилами своих товарищей, которые не лопали под защиту старого сюжета, счастливого конца.

Даже Диккенс так обрастал во время найденного сюжета, что был похож на давно потонувший корабль.

 

Чехов — самый безнадежный писатель, самый прямой писатель.

Он не раскаляет, не ослабляет нити жизни, не хочет уметь загибать их, чтобы все кончилось удачно.

 

Я читал сыну, сын этот убит на Немане, пройдя почти всю войну; он был артиллеристом, защищал пехоту кинжальными выстрелами, сражался с танками.

Был он еще ребенком.

Я читал ему сентиментальную сказку Андерсена «Гадкий утенок».

Случайно в жизни уток, в жизни куриного двора было высижено яйцо другого сорта, и вылезло существо о длинной шеей, довольно крупное, очень безобразное, то есть не повторяющее образы старой — я не скажу — литературы, литературы двор не знал, — старые навыки двора — кошек, кур, уток, — все они презирали урода.

Чехов в «Чайке», в зале Александрийского театра, был уродом.

И я читал, — а я не люблю читать, а люблю рассказывать, но я читал эту повесть, и ребенок, это маленькое пухлое животное мучилось: вот оно должно было в зеркале воды увидеть, что он лебедь, лебедь среди лебедей, и вдруг оказалось, что страницы нет.

Я не догадался сразу придумать, рассказать биографию этого лебеденка, я растерялся.

Страницы нет.

Мальчик стал плакать: ну что же с ним было делать?

— Он оказался лебедем, — уверял я.

Но его же все равно мучили, это же нельзя вернуть, как он страдал; так плакал советский мальчик; из его поколения осталось только три процента.

Это было доброжелательное поколение.

Оно чувствовало ложь счастливых концов.

Конечно, драмы и трагедии Шекспира игрались в драматических театрах, игрались на дворах, где драматургию сменяла травля собаками, хорошие английские собаки, откормленные собаки компанией разрывали медведя.

Про беспощадность народной драмы, кровавость ее, писал Пушкин.

Чехов смог написать вещь под названием «Палата № 6».

Человек робкий, совестливый разговаривает с хорошим

 

другим человеком, который случайно попал в сумасшедший дом, и сам попадает в сумасшедший дом.

Это была новелла, над которой содрогнулся Ленин. Человек, попавший в реальность своего времени. Судьбу героя Чехова не исправила случайная комиссия.

Тут не было бога, который бы приехал, хотя бы маленького, или другого, местного бога, который приезжает на своей колеснице, чтобы освободить; нет хотя бы хорошего врача, он освободил бы задаром.

Мы были молодыми, были футуристами, я выступал вместе с Хлебниковым, с Маяковским, с Асеевым.

Аудитория была культурная, привычная, тургеневская.

Дай бог, чтобы судьба мне еще послала такую аудиторию.

Я стар и знаю, как надо говорить с современниками.

Аудитория кричала: сумасшедшие, палата № б!

Среди других качеств — их было не так много у меня — у меня громкий голос.

Я сказал: — Вы не поняли Чехова.

В палате № 6 сидел не безумец.

Это его безумцы спрятали по лени в сумасшедший дом.

Это разоблачение не человека, который заключен в сумасшедший дом.

Зачем вы кричите о Чехове, которого не понимаете? Думайте молча.

Это подействовало на аудиторию только потому, что я громко говорил, а не кричал.

Но им это помогло se больше, чем покойнику.панихида.

Чехов с «Тремя сестрами», с «Дядей Ваней», с «Чайкой» был принят миром благодаря превосходной игре. Люди говорили не придуманными словами. Конфликты разрешались не каждый момент. Чеховские драмы проложили, я просто скажу, как танки, дорогу Чехову-беллетристу.

Это великая победа русской литературы. Это литература без завязки, как бы без развязки, с новыми задачами.

Свою величайшую трагедию Чехов доверил гробовщику.

 

Шетаяшр часто пускал на драму шутов. Шутам платили дороже, чем другим актерам, и они имели право даже на импровизацию. А для того, чтобы Шекспир разрешил человеку импровизацию, — а он хозяин театра, — шуты должны были хорошо импровизировать.

Шуты были разные, в том числе были шутами могильщики, и это не странно и не случайно, что в старинной русской пьесе, где погибает, не отказавшись от своей веры, царевич, приходят могильщики и весело его хоронят.

Дело в том, что выбор несовпадающих величин в исследовании мира, через рассмотрение крайних воображаемых положений, он более понятен, чем статьи об искусстве.

 

Время в конце концов не жестоко отнеслось к Чехову.

Если считать, что он прошел гимназию, университет на стипендию, это не так видно. Но он прошел начало литературы, начало пути среди самой плохой литературы. Причем величина его таланта была видна. Но истинное искусство, на которое он опирался, не ясно.

Он явно любил Гоголя. Причем Гоголя песенного.

Вот степь, дорога, дорога людей, они продают шерсть, человек средних лет, потом священник или кучер, две лошади, разбитая бричка, подчеркнуто похожая на бричку Чичикова. Это не могло случиться нечаянно.

Гоголя Чехов считал королем степи, скажем, царем степи. Он земляк Гоголя.

Это видно даже географически.

Вечера близ Диканьки, Полтавщина, берега Азовского моря. Маленький город.

Степи кругом, степи никем, кроме Гоголя, не описанные.

Но Гоголь их не столько описал, сколько воспел.

У Чехова такое чувство природы, которое, может быть, у нас было только у Пушкина, у Толстого.

Его больше читают, чем о нем пишут. Я вам про него много могу рассказать. Люди знали Чехова по малым вещам, по шуткам. Но когда они стали читать «Мою жизнь», «Степь», они жаловались, что «Степь» — это скучно. Подписных денег они не могли вернуть, а покамест они сами годами привыкали к Чехову.

 

Снова вернемся к городу, в котором так мало было гробов, что даже жалко, как говорит Чехов, и было бы лучше, если бы все люди этого несчастливого города умерли, и в этом городе жил хорошо торгующий, хорошо работающий гробовщик; имя-отчество его забыли и почему-то звали Бронза. Может быть, потому, что он был самый крупный человек в городе.

Значит, слава имени Бронзы придавила город, значит, он не должен был умирать. Это был человек, похожий на памятник.

На статуе Командора, пришедшего спрашивать правду, было название, которое я вам разгадываю; стараюсь но крайней мере.

Была избушка, в избушке был верстак, гробы, была двуспальная кровать, женщина, которая была забита мужем, хотя он ее не бил. Он не замечал ее.

И сам Бронза, который гробы делал хорошо, — для людей почище или для женщин он снимал мерки, остальным людям он делал на глаз.

Он не любил только детских гробов. И в доме плачущих родителей он говорил: «Признаться, не люблю заниматься чепухой». Действительно, плата за маленький гроб маленькая. Гроб уносили родители на полотенце, перебросив через плечо.

Полотенца сшивали, а когда несли, придерживали рукой.

А чтоб вам лучше представить, есть об этом слова Пушкина.

В рассказе «Крыжовник» человек поставил свою жизнь, израсходовал жизнь на то, чтобы иметь имение и посадить там крыжовник.

Сделал он это.

Крыжовник этот он пробовал, крыжовник был кислый. А он говорил, как вкусно, как хорошо. В соседней комнате толстая наследница прибирала кухню, как свою.

В рассказе человек, который погубил свою жизнь для крыжовника, крыжовником доволен — самоубийца. Рассказчик говорит, как много есть довольных людей, что нужно стучать в двери, потому что люди погибают, а все довольны.

Вот этот неожиданный перелом сюжета, отрицательный конец, — он внятен, потому что вы ждете положительного.

Гробовщик.

 

Так вот, Бронза задумав как бронзовый большой человек.

Люди часто умирают.

Мы все умираем.

Предупреждаю об этом.

Но это попало в литературу.

Вот одно оконченное литературное произведение.

У Бронзы умирала жена и была довольна, что она умирает, потому что там никто не пытается драться, не кричит, там нет Бронзы, там, может быть, просто — река, деревья, как дорога к погосту.

Она умирая бредит, говорит мужу:

«— Помнишь... нам бог дал ребеночка с белокурыми волосиками?

— Это тебе мерещится», — говорит Бронза, ничего не было.

Женщина умирает.

Бронза был человеком аккуратным, боялся убытков, но по праздникам не работал.

Вот жена умрет, а потом праздник, а работать нельзя, и работа будет стоять.

Был праздник — вышел Бронза гулять.

На реке, где были раньше дубравы, березняки, здесь теперь только река среди пустых берегов; и в самом деле был ребенок, и в самом деле белокурый.

Были здесь птицы, гуси; можно было этих гусей ловить и продавать — отдельно гуси, отдельно гусиный пух.

Можно было бы торговать лесом.

Зачем срубили лес?

Какие страшные убытки.

Зачем происходят такие страшные убытки? Зачем человек живет в убыток самому себе?

Зачем рычал он, Бронза, на свою жену?

Перед этим Бронзу нам представили как рядового музыканта из еврейского оркестра. А какой может быть оркестр в городке, где даже жалко, что мало умирает людей?

Он там играл на скрипке. Когда пришел за ним Ротшильд, Бронза натравил на еврея собак.

Это было смешно.

После того, как Бронза подсчитал человеческие убытки, сердечные, денежные, сплошные, постоянные, всегородские убытки, он, Бронза, умирал.

Умирал как бы воскрешенным.

 

Бронзовые люди тоже умирают.

Пришел священник, была исповедь.

После исповеди Бронза сказал: «Скрипку отдайте Ротшильду».

Ротшильд — музыкант самого плохого оркестра, это он слышал Бронзу и плакал.

Когда Бронза умер, еврей получил в наследство скрипку и память мелодии, которую играл Бронза.

Он играл об убытках, о том, что человек губит землю, человечество злобно, мужчина к женщине, и злобна женщина к мужчине.

Человечество топчет землю.

Оно губит себя. Оно не может даже понять.

Мало понял Бронза, но он был музыкант, а он не знал, что он великий музыкант.

Великий человек искусства может передать простыми словами возвышающее его дело до размеров невероятного.

Еврей все время старался вспомнить, что же было сыграно Бронзой.

Он не мог вспомнить, но люди помнили, на свадьбах, на похоронах в маленьком городке.

В этом городке, в котором было очень немного инструментов и мало музыкантов, люди старались вспомнить песнь Бронзы. Музыку, скрипичную музыку Бронзы.

Это обставлено реальными деталями так, что нельзя не поверить.

Вот это изменение плана, превращение плохого человека в великого человека, снятие коросты с человека — великое дело.

Хотя, вероятно, дело обличения тоже великое.

Чехов отмыл жизнь от части убытков; он вскрыл жизнь неудачливых людей, которые не могут заговорить с женой.

Люди, которые не могут сговориться друг с другом — совсем.

Я не буду определять новые формы Чехова.

Они очень просты.

Они похожи на недописанные вещи; или, скорее, на ненаписанные вещи, еще не написанные.

А в них есть место для совести, и для требования счастья.

Чехов при шуме протестов овладел нашей сценой; сценой Европы, сценой мира; в городах бывает так, что сразу идет несколько его пьес.

 

Когда Треплев говорил о новых формах, то он говорил сам, что дело не в форме, дело в целенаправленности искусства.

Гоголь вмешался в частную жизнь «Старосветских помещиков» и рассказал, как умерла женщина, и не имела времени, чтоб позаботиться о «бедной своей душе», только давала советы, как охранять мужа.

Обыкновенного человека. В обыкновенной комнате, А муж не мог потом забыть ее, и это была истинная любовь.

 

Конечно, «Степь» не имеет конца.

Это совершенно ясно.

Я кончаю книгу.

Мне много лет. Я много видел; иногда щурился.

Довольно много читал.

Мне удалось пройти мимо камер палаты № 6.

Бывал счастлив.

И несчастлив.

Терял друзей.

Казалось, все прервалось.

Но нет, это только казалось.

Вот сидит человек напротив меня, он вдвое моложе, чем я.

У него своя дорога.

Он, новый друг, помог мне.

Наверно, без него, без Александра Строганова, я не дошел бы до конца своей книги, она трудно далась мне.

Ведь я рассказчик.

У меня и почерка-то нет.

Рассказывая, смотришься в слушателя, как в зеркале.

Так вот. Зеркала бывают разные.

Работая, работой учишься, становишься умнее.

По крайней мере я сам так думаю.

Сейчас довольно опытен.

До того, что понял простоту.

А как она создается, простота?

Она рождается, когда не чувствуешь, что ты сделал, что ты сделал, чтобы досказать то, что надо рассказать.

Но я смотрю, как меняется жизнь. Та жизнь, в которую верил Маяковский.

Слово «вера» заключает в себе и слово «верность».

Он умер не потому, что ошибся.

 

III

 

Но у Чехова был хороший предшественник: Чехонте.

Скажу: сама мелочность жизни может стать сюжетом.

Как у Чехонте.

Колебания Каренина, вызвать ли на дуэль, убить его или убить себя, они трагичны, потому что не разрешены. Они увеличивают трагичность положения.

Размышление у Чехова, размышление человека, которому изменила жена: смотрите — он хочет убить жену.

Он едет покупать пистолет.

Ему предлагают пистолеты разных систем.

Но он начинает думать.

Убить ее?

Может быть, лучше себя?

Может быть, лучше убить двоих?

Но он разговаривает с продавцом.

Потом не знает, как уйти.

В результате покупает ненужную ему сетку для ловли птиц.

То, что мы называем сюжетом, неожиданностями, это своеобразные перипетии, которые разрушают созданное положение введением нового бытового плана.

Надо сказать сразу — Чехов в очень коротких вещах, почти подписях под картинками, использует, подчеркивая, подчеркнутый переход значений.

Женщина просит писателя, чтобы он ее описал.

Она коротко рассказывает: была бедна, вышла замуж за старика.

Муж умер, она свободна и богата, но вот перед ней препятствие.

— Какое препятствие? — наивно спрашивает писатель, который называется Анатоль.

— Сватается другой старик.

Первоначальный сентиментальный рассказ сметен самым простым способом.

В рассказе «Толстый и тонкий» встречаются старые гимназические товарищи.

Один преуспел.

Другой остался бедняком.

Он вытачивает портсигары, чтобы как-то уладить дела.

Они разговаривают как старые знакомые.

Но потом выясняется, что толстый очень высокий чиновник.

 

Тогда растерявшийся тонкий снова представляет свою семью своему старому знакомому.

Получается очень тяжелая, очень простая встреча, человек как бы выпрыгнул из окна.

Мы видим, что отрицание обычного обычным создает самые необычные коллизии.

Голодная собака попала в цирк потому, что она талант.

Потом она снова попадает домой, где голодала и голодать будет.

Эта собачья преданность грустна. Когда люди передают ее из рук в руки, это ощущается как авторское — его, талант, передавали с рук в руки.

Это Чехов, который хочет выбиться из обыденного.

Это Чехова передают из рук в руки — он талант.

Это Чехонте.

Несчастна собака, которая вернулась к обыденности.

Дети играют в лото, потом это лото трагично вернулось в «Чайку». Человек умер, а они играют в лото.

То есть они заняты ничем.

Путешествие на Сахалин; как бы встречается с героями.

А в преступниках нет романтизма.

Это путешествие без всякой экзотики, хотя там есть переправы через реки, полное бездорожье — полное бездорожье — и такая дичь, которую не знали Купер и Майн Рид.

Марк Твен рассказывал про Россию, что там самое замечательное место Сибирь. Марк Твен написал один интересный роман, про который никто не помнит.

Он говорит, что самые лучшие люди в России — те, что погибли в Сибири. Если вы их воскресите, то это будет самым лучшим в мире.

Чехов убежден, что повседневность, она прежде всего очень сюжетна; частями романтична.

У него есть такой рассказ: мужик ведет оборванца, потерянного человека, человека, который прежде ходил в народ.

Романтик, теперь он разбит.

Бывший человек, он разговаривает с бывшим товарищем. И отчаяние того, что товарищ перестал быть романтичным, перестал быть надеждой.

Рассказ про учительницу, которая говорит про начальство «они».

 

Она озябшая, потерянный человек, у которого нет среды, она отрезана от своих учеников боязнью начальства.

Вот эти люди, которых тогда звали мелюзга, о них очень уважительно рассказывает Чехов; даже жалобная книга трагична, жаловаться некому.

Благочинный дьякон, который должен поститься, «в рассуждении, чего бы покушать», постного ничего не нашел; читаем ответ: «Лопай что дают».

Это такая грозная резолюция.

Он мало понят, Чехов.

«Анна на шее»; она много раз инсценировалась, показывалась в кино.

Женщина вырвалась из нужды из дома своего отца, учителя чистописания, у которого есть только фисгармония.

У Чехова эта женщина потом пугает своего мужа, говорит — мужу, который считал, что он ее облагодетельствовал, — она отвечает, после того как на нее обратило внимание начальство; «Пошел вон, болван».

У Чехова эта женщина, любовница, которых Салтыков-Щедрин называл «помпадуршами», — она и страшна, и жалка.

В кино ее сделали женщиной, которой завидуют, женщина сделала карьеру.

Но у Чехова еще есть победительность красоты.

Чехов входит в мир отверженных как свой человек. Он из них, он несет за них ответственность.

Он рассказывает про профессора, у него служит мальчик, мальчик переписывает ему и разговаривает с ним; мальчик голодный, мерзлый, а его не упрекают, что мало строк на страницу.

Профессор почти любит этого мальчика.

Жалеет его — единственный.

Унижается бедная проститутка, она переходит из рук в руки — студентов.

Она в рубашке, студент рисует на рубашке расположение органов тела, чтобы не ошибиться на экзамене, говорит с ней очень свысока. Она ему сдачу отдает, копейки с покупок.

Ведь это слабо виноватый.

Выдали старшую дочку замуж.

Он говорит жене: я не спал всю ночь, это клопы.

А это не клопы, это счастье, что они выдали дочку.

Они стесняются своего счастья и говорят: клопы.

 

Вот так сама мелочность, мнимость могут быть сюжетом.

Переверните телескоп — будет микроскоп.

Весь Антоша Чехонте — может быть, бессознательно — это один огромный сюжет.

Едет бричка, похожая на бричку Чичикова, в ней едет священник, ребенок, которого везут куда-то на выучку к неплохим людям за маленькие деньги, и глазами ребенка увидена степь, не романтичная, а грозная своей недопонятой силой.

Чехов говорит об ответственности писателя перед прекрасным природы.

Чехов против снижения реальности, против превращения сюжета предмета в фабулу, в условный знак.

 

Отец, мелкий купец, избивал ребенка, — и сын не мог этого забыть; он заставлял петь в церкви — братьев хвалили, а они чувствовали себя маленькими каторжниками; и никто никогда не изобразил благородства детей, детей бедняка, которые за слезы и побои платят родителям исполнением их мечты.

Он в деревне Лопасня строит хозяйство отцу; потом, в крестьянской церкви показывает при отце старое церковное пение, потом ставит огород для него, то есть дает возможность увидеть исполнение его мечты.

Когда спрашивал один человек у матери, у сестры Чехова, как он плакал, они задумались, а потом вспомнили: — Он никогда не плакал.

 

Чехов говорил, что у него было два времени — когда его секли и когда его перестали сечь.

Он был внук крепостного.

Сын любителя церковного пения, мелкого купца, жестокого, со всех сторон зашоренного, закрытого человека.

Как будто в истории литературы нет истории более грустной, доброй, — он, тянувший на себе огромную семью.

Свободный в суждениях, любящий Толстого, странно не видящий Достоевского, человек, освободивший литературу от рабства старых форм.

 

Это он, он сам.

Он упрекал искусство, в частности на сцене, в том, что осталось только два конца:

— герой уехал,

— герой умер.

Это обвинение и это замечание о судьбах героев приложимо даже к Шекспиру.

В Гамлете умерли все.

Убиты, отравлены все, только один оставлен — Горацио.

Он должен рассказать, что же произошло.

Есть у Чехова в драматургии один учитель — Шекспир.

Это заметил только Толстой, потому что он не любил драматургию Чехова и драматургию Шекспира одинаково.

Он ревновал Чехова за любовь к Шекспиру.

Эта любовь их разлучила.

Разъяренный зал в Петербурге смотрел «Чайку». Там было много друзей Чехова. Они долго не понимали, почему он так вырос, так отделен, так всем известен. Теперь они присоединили свои голоса к реву и свисту зала.

Чехов уехал.

Много о нем писали, потом его помиловали, но до сих пор никто не заметил, что молодой Треплев, киевский мещанин, сын знаменитой артистки, которая играет не то, которая живет не тем, которая его не видит, что это человек всевидящий, видящий то, чего не видят другие, — ничтожность окружающего.

Чехов говорил, что Толстой велик тогда, когда он описывает всех, кроме главного героя, его Гамлета — Нехлюдова — героя, который один хочет все понимать, один хочет все переделать.

А между тем в начале драмы новый герой Константин Треплев, Гамлет Чехова, построил на берегу озера свою «ловушку», как Гамлет Шекспира, он создал сцену для разоблачения.

Он разоблачает преступление.

Но для того, чтобы зритель понял, кто он, вначале смелый автор дал прямые слова Гамлета, прямые слова ответа матери.

На берегу озера, около театра, построенного для того, чтобы показать новое, человек открывает новое словами Шекспира.

 

Дело идет об искусстве, о великом королевстве без границ, с завоеваниями, с поражениями, но без шор.

Искусство учит видеть, а люди хотят, иногда хотят спокойно спать, хотят или не хотят посмотреть на себя в зеркало.

Артистка, в меру талантливая, не в меру скупая, живет своим лжеискусством, вероятно, с Потапенко, вероятно, с редакторами тогдашних газет, с модными людьми; они трепали Чехова по плечу, пока не узнали, что он очень большой, и до плеча даже трудно достать.

Был гробовщик Бронза, человек, сперва ничего не видящий, кроме гробов, ничего не помнящий, только он еще играл на скрипке, и его брали играть на свадьбы.

Он был скупой и зарабатывал на свадьбах.

Он был из того цеха, который так точно описал предок его — Шекспир.

Из цеха могильщиков.

Скрипичная музыка Чехова звучит вечно, будя степь.

 

О ПРОПУЩЕННЫХ ГЛАВАХ