Продолжение Царствования Иоанна Грозного. Г. 1577-1582 2 страница

Стефан послал войско к Соколу, а легкую конницу к самому Пскову, чтобы наблюдать движения Иоанновой рати. 19 Сентября Литовцы осадили Сокол; 25 зажгли башни и с трубным звуком устремились к стенам. Россияне тушили огонь; но вдруг запылали многие бренные здания, так что не оставалось в городе места безопасного для пяти или шести тысяч бывших там воинов. Они сделали вылазку; бились долго; уступив наконец превосходной силе, обратились назад, а Немцы вместе с ними втеснились в крепость. Тут началася ужасная сеча, отчаянная для тех и других: ибо Россияне захлопнули ворота, опустили железную решетку и не оставили возможности спасения ни себе, ни врагам; резались в пламени, задыхались и горели, до той минуты, как Литовцы и Поляки вломились в город для совершенного истребления наших, коих пало 4000; пленили только Шереметева с малым числом детей Боярских. В остервенении злобы Немцы, терзая мертвых, исказили трупы Шеина и многих иных Россиян. - Литовцы взяли Красный, Козьян, Ситну, Туровль, Нещерду; опустошили землю Северскую до Стародуба; выжгли 2000 селений в Смоленской области… а Царь стоял неподвижно во Пскове!

В то время, когда гибли добрые Россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостию; когда отечество сетовало в незаслуженном уничижении, торжествовал, к вечному стыду своему, один Россиянин, некогда любезный отечеству: Князь Андрей Курбский. Преступлением лишенный имени Русского, он в злобе своей искал нового утешения мести и находился под знаменами Баториевыми, вместе с другим беглецом Московским, Владимиром Заболоцким; деятельно способствовал успехам Королевского оружия и с свежего пепла завоеванной крепости Полоцкой, где дымилась кровь Россиян, написал ответ на Вольмарское к нему письмо Иоанново. "Где твои победы? - говорил он: - в могиле Героев, истинных Воевод Святой Руси, истребленных тобою. Король с малыми тысячами, единственно мужеством его сильными, в твоем Государстве, берет области и твердыни, некогда нами взятые, нами укрепленные; а ты с войском многочисленным сидишь, укрываешься за лесами или бежишь, никем не гонимый, кроме совести, обличающей тебя в беззакониях. Вот плоды наставления, данного тебе лжесвятителем Вассианом! Един Царствуешь без мудрых советников; един воюешь без гордых Воевод - и что же? вместо любви и благословений народных, некогда сладостных твоему сердцу, стяжал ненависть и проклятия всемирные; вместо славы ратной стыдом уповаешься: ибо нет доброго Царствования без добрых Вельмож и несметное войско без искусного Полководца есть стадо овец, разгоняемое шумом ветра и падением древесных листьев. Ласкатели не синклиты и карлы, увечные духом, не суть Воеводы. Не явно ли совершился Суд Божий над тираном? Се глады и язва, меч варваров, пепел столицы и - что всего ужаснее - позор, позор для Венценосца, некогда столь знаменитого! Того ли мы хотели, то ли готовили ревностною, кровавою службою нашему древнему отечеству?"… Письмо заключалось хвалою доблести Стефановой, предсказанием близкой гибели всего Царского Дому и словами: "кладу перст на уста, изумляюся и плачу!"… Движимый ненавистию к Иоанну, Курбский мог оправдывать себя умом, но не в совести, которая тревожила его до конца жизни; владея городами и селами в Больший, ни в богатстве, ни в знатности не находил успокоения; женился там на Княгине Дубровицкой, но не любил ее; искал утешения в дружестве и в учении; зная язык Латинский, переводил Цицерона; описал славное взятие Казани, войну Ливонскую, мучительства Иоанна; пережил его, и в старости еще тосковал о России, с чувством называя оную своим любимым отечеством. Мрак неизвестности сокрыл последние дни и могилу мужа ознаменованного славою ратных дел, ума, красноречия - и бесславием преступления!

Иоанн уже не отвечал Курбскому: ибо не мог ничем хвалиться, ни грозить в тогдашних обстоятельствах и в расположении своего духа. Он написал в Москву к Государственному Дьяку Андрею Шелкалову, что должно объявить успехи неприятеля жителям ее хладнокровно и спокойно. Созвав граждан, умный Дьяк сказал им: "Добрые люди! Знайте, что Король взял Полоцк и сжег Сокол: весть печальная; но благоразумие требует от нас твердости. Нет постоянства в свете; счастие изменяет и Великим Государям. Полоцк в руках у Стефана: вся Ливония в наших. Пали некоторые Россияне: пало гораздо более Литовцев. Утешимся в малой несгоде воспоминанием столь многих побед и завоеваний Царя православного!" Удостоверенный в тишине, в спокойствии Москвы, Иоанн велел Боярам написать к Литовской Думе, что он мыслил немедленно идти на Короля, но что Советники Государственные, жалея слез Христианских, умолили его, хотя и не без великого труда, остановить все неприятельские действия; что Стефан докажет свою истинную любовь к человечеству и справедливости, если, уняв кровопролитие, вступит с Царем в переговоры о вечном мире, о родстве и дружбе искренней. С такою миролюбивою грамотою послали гонца в Вильну. Сам Баторий прислал чиновника к Иоанну, но с письмом весьма грубым, объявляя, что воюет за Ливонию, для обуздания его безрассудного властолюбия, и требуя, чтобы Лопатинский, не выпускаемый из Дорогобужа, был освобожден согласно с народным правом. Сей гонец неприятельский обедал у Царя в Новегороде, угощаемый как бы Вельможа дружественной державы: чего дотоле не бывало. "Не хочу (ответствовал Иоанн Королю) возражать на упреки: ибо хочу быть в братстве с тобою. Даю опасную грамоту для твоих Послов, коих ожидаю с доброжелательством. Между тем да будет тишина в Ливонии и на всех границах! А в залог мира отпусти пленников Российских, на обмен или выкуп". То же писал Иоанн и с Лопатинским, немедленно освобожденным, и с новым гонцом, посланным к Королю; несколько месяцев занимался спорами Воевод своих о первенстве и не думал идти на Стефана, будучи доволен некоторыми успехами нашей оборонительной системы в Ливонии, где Россияне, в жаркой схватке, пленили наконец славного разбойника Аннибала (после казненного во Пскове), мужественно отразили Шведов от Нарвы и гнали их до Ревеля. Сим заключился 1579 год. Царь уже был в Москве и не праздно.

В Генваре 1580 года он созвал знаменитейшее Духовенство в столицу: Архиепископа Александра Новогородского, Иеремию Казанского, Давида Ростовского, всех Епископов, Архимандритов, Игуменов, славнейших умом или благочестием Иноков; торжественно объявил им, что церковь и православие в опасности; что бесчисленные враги восстали на Россию; что с одной стороны неверные Турки, Хан, Ногаи, - с другой Литва, Польша, Венгры, Немцы, Шведы как дикие звери разинули челюсти, дабы поглотить нас; что он с сыном своим, с Вельможами и Воеводами бодрствует день и ночь для спасения Державы, но что Духовенство обязано содействовать им в сем великом подвиге; что мы, имея людей, не имеем казны достаточной; что войско скудеет и нуждается, а монастыри богатеют; что Государь требует жертвы от Духовенства, и что Всевышний благословит его усердие к отечеству. Предложение было важно и затруднительно. Великий дед Иоаннов хотел коснуться церковного достояния, но оставил сию мысль, встреченный сильным прекословием Святителей: внук умерил требования, и Собор приговорил грамотою, что земли и села Княжеские, когда-либо отказанные Митрополитам, Епископам, монастырям и церквам, или купленные ими, оттоле будут Государевыми, а все другие остаются навеки их неотъемлемым достоянием; что впредь они уже не должны присваивать себе имений недвижимых, ни добровольною уступкою, ни куплею, и что заложенные им земли также отдаются в казну. - Сим легким способом умножив владения и доходы государственные, Иоанн непрестанно умножал и войско: чиновники ездили из области в область с списками Детей Боярских; отыскивали всех, кто укрывался или бегал от службы; наказывали их телесно и за порукою отсылали во Псков или Новгород, где стояла главная рать, упуская благоприятное время действовать наступательно: ибо Россияне любили всегда выходить в поле, когда другие уходили в домы от ненастья и морозов.

Хотя Баторий не мыслил дать нам перемирия, но осень и зима остановили его блестящие успехи. Наемники требовали денег, свои - отдохновения. Расположив войско в привольных местах близ границы, он спешил в Вильну и на Сейм в Варшаву готовить новые средства победы, наслаждаться славою, испытать, устыдить неблагодарность и все одолеть, чтобы достигнуть цели. В Вильне граждане и Дворянство встретили его с громогласными благословениями, а в Варшаве многие Паны с мрачными лицами и с ропотом неудовольствия - те, которые любили законную и беззаконную власть свою более отечества, расслабленного их своевольством, негою, корыстолюбием. Великих мужей славят и злословят: устрашенные сильною волею, сильными мерами Короля, Паны жаловались на его самовластие и доверенность к чужеземцам; распускали слух, что он воюет только для вида, налогами тяготит землю и мыслит тайно уехать в Трансильванию с богатою казною Королевскою. Действием сей клеветы мог быть отказ в государственных пособиях, необходимых для войны. Баторий предстал Сейму: клевета умолкла. Сказал, что сделал и сделает: единодушно, единогласно одобрили все его предложения; уставили новые налоги, велели собирать новое войско…

А Царь домогался мира. Когда гонцы наши возвратились с ответом, что Король не хочет и слышать о посольстве в Москву, готовый единственно из снисхождения принять Иоаннове в своей столице, если мы действительно расположены к умеренности и договорам честным; что пленников не отпускают во время кровопролития; что они в земле Христианской, следственно в безопасности и не в утеснении: тогда Иоанн вторично написал к Стефану письмо дружелюбное. "В Московских перемирных грамотах (говорил он) были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих Послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших Послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу. Не в Литве и не в Польше, а в Москве издревле заключались договоры между сими Державами и Россиею. Не требуй же нового! Здесь мои Бояре с твоими уполномоченными решат все затруднения к обоюдному удовольствию Государств наших". Но гонец Московский, в случае упрямства и явной готовности Баториевой к возобновлению неприятельских действий, должен был тайно сказать ему, что Царь согласен прислать Бояр своих в Вильну или в Варшаву. - Уничижение бесполезное: Король ответствовал, что дает Иоанну пять недель сроку и будет ждать Послов наших в мирном бездействии, хотя войско его готово вступить в Россию, пылая нетерпением мужества. Уже знатные сановники Царские, Стольник Князь Иван Сицкий, Думный Дворянин Пивов и Дьяк Петелин ехали в Вильну, когда узнали в Москве, что Баторий с войском в пределах России. "Назначенный срок минул, - писал он к Царю: - ты должен отдать Литве Новгород, Псков, Луки со всеми областями Витебскими и Полоцкими, также всю Ливонию, если желаешь мира".

Сие нападение казалось Иоанну вероломством: по крайней мере он не чаял его в конце лета; советовался с Боярами и спешил отправить гонца (Шевригина) к Императору, даже к Папе, с убеждением, чтобы они вступились за нас; в грамоте к первому доказывал, что Стефан воюет Россию за ее тесную дружбу с Максимилианом; требовал, чтобы Рудольф исполнил свое обещание и прислал уполномоченных в Москву для возобновления союза против общих врагов; жаловался папе на злобу и вероломство Баториево; предлагал ему усовестить, отвести его от ненавистной связи с Турками; уверял, что ревностно желает вместе со всеми Европейскими Государями ополчиться на Султана и быть для того в непрестанных, дружественных сношениях с Римом. Имея силу в руках, но робость в душе, Иоанн унижался исканием чуждого, отдаленного вспоможения, ненужного и невероятного. Он не думал сам выступить в поле; расположил войско единственно для обороны и, не зная, куда устремится Баторий, направлял полки к Новугороду и Пскову, Кокенгузену и Смоленску; занял и берега Оки близ Серпухова, опасаясь Хана. Сия неизвестность продолжалась около двух или трех недель, и Баторий опять явился там, где его не ожидали.

Историк Стефанов с пышным красноречием описывает устройство, ревность войска, одушевленного Гением начальника. Конницею предводительствовали Сенаторы и лучшие Воеводы; многие из знатных чиновников, гражданских и придворных, служили в ней наряду с простыми всадниками. Большая часть пехоты нового набора еще не видала огня: Немецкие и Седмиградские опытные воины составляли ее твердую основу, и между ими отличался бодростию изменник наш, Датский Полковник, Георгий Фаренсбах, который знал силу и слабость Россиян, быв предводителем Иоанновой Ливонской дружины. Неприятель шел болотами и лесами дикими, где 150 лет не ходило войско; где только Витовт в 1428 году умел открыть себе путь к областям Новогородским и где некоторые места еще назывались его именем. Баторий, подобно Витовту, просекал леса, делал гати, мосты, плоты; сражался с трудностями, терпел недостаток; вышел к Велижу, к Усвяту; взял ту и другую крепость, наполненные запасами и, разбив легкий отряд нашей конницы, приступил в исходе Августа к Великим Лукам. Сей город, красивый местоположением, богатый и торговый, ключ древних южных владений Новогородской Державы, обещал знатную добычу корыстолюбивому войску, близостию своею к Витебску и другим Литовским крепостям представляя удобность для осады. Там находилось тысяч шесть или семь Россиян; но в Торопце стоял Воевода Князь Хилков с полками, довольно многочисленными. Были вылазки смелые, иногда и счастливые; в одной из них осажденные взяли знамя Королевское. Хилков, избегая общего сражения, везде стерег Литовцев, хватал их в разъездах, истреблял целыми толпами и ждал других Воевод из Смоленска, Пскова, Новагорода.

В сие время, когда надлежало восстать России и подавить дерзкого Батория, спешили к нему в стан уполномоченные Иоанновы, Князь Сицкий и Пивов, для унизительных договоров. Стефан принял их в шатре, величаво, надменно; сидел в шапке, когда они ему кланялись от Царя; не хотел сказать им учтивого слова. Послы требовали, чтобы Король немедленно снял осаду: вместо ответа загремели пушки Литовские. Тут Послы изъявили снисхождение: сказали, что еще в первый раз Московский Государь начинает переговоры с Литвою вне Москвы; что он будет именовать Стефана братом, если Король возвратит нам Полоцк; соглашались не требовать и Полоцка; уступали Курляндию и двадцать четыре города в самой Ливонии. Но Стефан хотел всех областей Ливонских, даже Великих Лук, Смоленска, Пскова, Новагорода. Тут Сицкий и Пивов, объявив, что уже не могут уступить ничего более, потребовали отпуска или дозволения писать к Иоанну. Отправили гонца в Москву - и в тот же день, Сентября 5, от взрыва башни, наполненной порохом, взлетела на воздух часть крепости; огонь довершил разрушение стен, а меч неприятельский гибель Россиян: Король взял пепелище, омоченное их кровию, покрытое истерзанными телами и членами. Велев немедленно восстановить укрепления сего важного места, он напал на Хилкова близ Торопца и разбил его. В сем жарком деле пленили сановника Царского Григорья Нащокина, употребляемого в Посольствах, Думного Дворянина Черемисинова, любимца Иоаннова, и 200 Детей Боярских. В то же время Литовский Вельможа Филон Кмита с девятью тысячами всадников приближился к Смоленску в надежде сжечь его предместия; но встреченный в поле тамошними храбрыми начальниками, Данилом Ногтевым и Князем Федором Мосальским, бежал, кинув знамена, обоз и 60 легких пушек. Сии единственные наши трофеи, вместе с тремя стами восьмидесятью взятыми пленниками, были посланы в Москву, за что Иоанн наградил Воевод золотыми медалями. Еще Баторий, несмотря на глубокую осень, усильно продолжал войну. Невель, Озерище ему сдалися. Заволочье, крепостию места и мужеством Воеводы Сабурова, держалось и стоило неприятелю дорого; наконец также сдалося, и Баторий выпустил оттуда Россиян с честию. Сим заключился его поход. Войско изнемогало от трудов и недугов; сам Король лежал больной в Полоцке и еще с бледным лицом явился на Сейме Варшавском дать отчет в делах своих. "Радуйтесь победе, - говорил он Панам: - но сего не довольно: умейте пользоваться ею. Судьба предает вам, кажется, все Государство Московское: смелость и надежда руководствуют к великому. Хотите ли быть умеренными? Возьмите по крайней мере Ливонию, которая есть главная цель войны, и присоединенная навеки к Империи ляхов, останется для потомства знаменитым памятником вашего мужества. Дотоле нет для нас мира!" Требуя нового вспоможения людьми и деньгами, Король жаловался Панам, что они не дают ему способов вести войну непрерывно; что время теряется для него в переездах и шумных прениях Сейма, а войско слабеет духом в праздности и Россия отдыхает. Баторий действительно тратил время; но Литовские Воеводы и зимою еще тревожили Россию: внезапным набегом взяли Холм, выжгли Старую Русу, обогатились в ней добычею; в Ливонии взяли Шмильтен; опустошили вместе с изменником Магнусом часть Дерптских и самых Псковских владений. С другой стороны показались и Шведы: завоевали Кексгольм, осадили Падис, где малочисленные Россияне, томимые голодом, ели собак, кошек, даже мертвые тела младенцев, но застрелили Шведского чиновника, предлагавшего им сдать крепость. Там с горстию отчаянных сидел Воевода старец Данило Чихачев. Шведы, овладев замком, нашли в нем не людей, а тени: умертвили всех, кроме одного молодого сановника Князя Михайла Сицкого. В течение зимы они взяли на договор и Везенберг, где находилось около тысячи стрельцов Московских, которые вышли оттуда с одними деревянными иконами.

Россия казалась слабою, почти безоружною, имея до восьмидесяти станов воинских или крепостей, наполненных снарядами и людьми ратными - имея сверх того многочисленные воинства полевые, готовые устремиться на битву! Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдаленнейшего потомства, для всех народов и Властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в Государе и в Государстве! Не изменились Россияне, но Царь изменил им! Укрываясь в Слободе Александровской, он написал к главным Воеводам во Ржев или в Вязьму, к Великому Князю Тверскому Симеону Бекбулатовичу и Князю Ивану Мстиславскому: "Промышляйте делом Государевым и земским, как Всевышний вразумит вас и как лучше для безопасности России. Все упование мое возлагаю на Бога и на ваше усердие". Воеводы, смятенные нерешительностию Царя, сами опасались действовать решительно; посылали отряды для наблюдения, для защиты границ и только однажды дерзнули вступить в неприятельскую землю: Князья Михайло Катырев-Ростовский, Дмитрий Хворостинин, Щербатой, Туренин, Бутурлин, соединясь в Можайске, ходили к Дубровне, Орше, Шклову, Могилеву, Радомлю; выжгли уезды и посады сих городов; разбили Литовцев под стенами Шклова (где в самых воротах пал мужественный Бутурлин), и привели в Смоленск множество пленников. Иоанн дал им золотые медали, но не ободрился в духе, как увидим.

В то время, когда Герой Баторий в излишней надменности обещал Вельможным Панам всю Россию, Царь ее праздновал свадьбы: женил второго сына своего, Феодора, на сестре знаменитого Бориса Годунова Ирине и сам женился в шестый или в седьмый раз, без всякого церковного разрешения, на девице Марии, дочери сановника Федора Федоровича Нагого: два брака ужасные своими неожиданными следствиями для России, вина и начало злу долговременному! Уже Годунов, возведенный тогда на степень Боярства, усматривал, может быть, вдали, неясно, смелую цель его властолюбия, дотоле беспримерного в нашей Истории! Как любимец Государев он мог завидовать только Богдану Яковлевичу Бельскому, Оружничему, ближнему слуге, днем и ночью неотходному хранителю особы Иоанновой; как шурин Царевича делился уважением и честию с Царскими свойственниками, с Князем Иваном Михайловичем Глинским и с Нагими, коими вдруг наполнился дворец Иоаннов; как Думный советник видел еще многих старейших Бояр, Мстиславских, Шуйских, Трубецких, Голицыных, Юрьевых, Сабуровых, но ни единого равного ему в уме государственном. На сих двух роковых свадьбах, празднуемых Иоанном только с людьми ближними, в Слободе Александровской, во дни горестные для отечества, под личиною усердных слуг и льстецов скрывались два будущие Царя и третий гнусный предатель России: Годунов был дружкою Марии, Князь Василий Иванович Шуйский Иоанновым, Михайло Михайлович Кривой-Салтыков чиновником поезда! С ними же пировал и другой, менее важный, хотя и равно презрительный изменник, свойственник Малюты Скуратова Давид Бельский, который чрез несколько месяцев бежал к Стефану. Не знаем ни опал, ни казней сего времени, кроме одной, весьма достопамятной и всеми одобренной. Мы упоминали о медике Бомелии, ненавистном советнике убийств: незадолго до бракосочетания Иоаннова с Нагою он был всенародно сожжен в Москве, уличенный в тайной связи с Баторием. Другие пишут, что Россияне, выведенные из терпения злобою сего наушника Царского, искали и нашли способ погубить его: что он, клеветою губив невинных, сделался жертвою навета, ко славе Небесного правосудия. Может быть, доносы, ложные или справедливые, коснулись тогда и Бельского: может быть, подобно Курбскому, он ушел невинным, но сказался преступником, ибо начал давать советы Баторию ко вреду России.

[1581 г.] Из сей несчастной Александровской Слободы (где тиран обыкновенно свирепствовал или пировал, ужасал верных подданных или трепетал врагов отечества) Царь, сведав о падении Великих Лук, дал новый наказ Сицкому и Пивову, которые вслед за Баторием ездили из места в место, будучи смиренными, жалкими свидетелями торжества его. В Варшаве они уступали ему еще несколько областей Ливонских за взятые им города Российские, убеждая Стефана отправить Послов в Москву для мирных условий и прекратить войну; но им ведено было ехать к Царю с ответом: "не будет ни Посольства, ни мира, ни перемирия, доколе войско Российское не очистит Ливонии!" Более и более снисходительный, Иоанн в ласковом письме именовал Стефана братом, жаловался, что Литовцы не престают тревожить России нападениями; молил его не собирать войска к лету, не истощать тем казны государственной - и немедленно послал к нему Думных Дворян Пушкина и Писемского, велев им не только быть смиренными, кроткими в переговорах, но даже (неслыханное уничижение!) терпеть и побои! Так Иоанн пил чашу стыда, им, не Россиею заслуженного! Новая уступчивость производила новые требования: Баторий, кроме всей Ливонии, хотел городов Северских, Смоленска, Пскова, Новагорода, - по крайней мере Себежа; хотел еще взять с России 400 тысяч золотых Венгерских и прислал гонца в Москву за решительным ответом! Наконец Иоанн изъявил досаду: принимая гонца Литовского, не встал с места, не спросил о здоровье Короля и написал к Стефану: "Мы, смиренный Государь всея России, Божиею, а не человеческою многомятежною волею … Когда Польша и Литва имели также Венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития: ныне нет у вас Христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия; а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию с нашими злодеями Курбским и другими; взял Полоцк изменою, и торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит Царю, совести и Богу! Воюешь не мечем, а предательством - и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых… Наши Послы едут к тебе с мирным словом, а ты жжешь Луки калеными ядрами (изобретением новым, бесчеловечным); они говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как Христианин я мог бы отдать тебе Ливонию; но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся Вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как нам согласиться? Хочу мира, хочешь убийства; уступаю, требуешь более, и неслыханного: требуешь от меня золота за то, что ты беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю!… Муж кровей! вспомни Бога!" Но Иоанн, несмотря на досаду свою, еще уступал Литве все завоеванные Баторием крепости Российские, желая единственно удержать восточную Эстонию и Ливонию, Нарву, Вейсенштейн, Дерпт и на таком условии заключить семилетнее перемирие. Ответом на сию грамоту было третие выступление Баториево в поле и письмо, исполненное язвительных укоризн, равно плодовитое и непристойное для Венценосца. "Хвалишься своим наследственным Государством, - писал Стефан: - не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родиться на троне от Глинской, дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их; а ты мучишь живых: что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты, сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию! Называешь изменниками Воевод своих, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству! Берем земли доблестию воинскою и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты, Бог земли Русской, как велишь именовать себя рабам несчастным? Еще не видали мы лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коею хвалишься, ужасая крестами своими не врагов, а только бедных Россиян. Жалеешь ли крови Христианской? Назначь время и место; явися на коне, и един сразися со мною единым, да правого увенчает Бог победою!" Не соглашаясь оставить за Россиею ни пяди земли в Ливонии, Баторий не хотел далее говорить с нашими Послами, выгнал их из своего ратного стана и с насмешкою прислал к Иоанну изданные в Германии на Латинском языке книги о Российских Князьях и собственном его Царствовании в доказательство (как он изъяснялся), что древние Государи Московские были не Августовы родственники, а данники Ханов Перекопских; советовал ему также читать пятидесятый псалом Давидов и Христиански узнать самого себя. Сию бранную Стефанову грамоту подал Иоанну гонец Литовский; Царь, выслушав оную, тихо сказал ему: "мы будем отвечать брату нашему, Королю Стефану", и встав с места, примолвил учтиво: "кланяйся от нас своему Государю!" То есть, Иоанн, приведенный в новый страх движением Литовского войска, хотел снова искать мира в надежде на важного посредника, который тогда явился между им и Баторием. Гонец Московский, Шевригин, посланный в Вену и в Рим, возвратился. Слабый, беспечный Рудольф ответствовал, что он не может ничего сделать без ведома Князей Имперских; что его Вельможи, коим надлежало ехать в Москву для заключения союза или умерли или больны. Но Папа, славный ревностию к успехам Латинской веры - тот, который осветил Рим потешными огнями, сведав о злодействах Варфоломеевской ночи во Франции - Григорий XIII изъявил живейшее удовольствие, видя, как он думал, случай присоединить Россию к своей обширной пастве. Еще в 1576 году Григорий хотел послать в Москву одного Священника именем Рудольфа Кленхена, знавшего обычаи и язык России, с письменным наставлением, весьма умным и хитрым, в коем сказано (для объявления Царским Вельможам), что Папа, много слышав о силе, завоеваниях, геройстве, мудрости, благочестии и всех великих свойствах Иоанновых, равно удивительных и любезных, исполняет наконец свое давнишнее ревностное желание изъявить столь необыкновенному Венценосцу сердечную приязнь и надежду, что ему угодно будет смирить ненавистников Христианства, Оттоманов, и восстановить целость Святой Веры на земном шаре. Вероятно, что сию мысль внушил Григорию Посол Императорский Кобенцель: ибо он славил в Европе не только могущество, но и мнимое доброжелательство Россиян к Латинской Церкви, говоря в донесении к Венскому Министерству: "Несправедливо считают их врагами нашей Веры; так могло быть прежде: ныне же Россияне любят беседовать о Риме; желают его видеть; знают, что в нем страдали и лежат великие Мученики Христианства, ими еще более, нежели нами уважаемые; знают, лучше многих Немцев и Французов, святость Лоретты; не усомнились даже вести меня к образу Николая Чудотворца, главной святыне сего народа, слыша, что я древнего Закона, а не Лютерова, для них ненавистного". Но Кленхен, кажется, не был в Москве: наставление, ему данное, осталось только в Римских Архивах. Ласково приняв Шевригина, одарив его золотыми цепями и бархатными ферезями, Папа велел славному богослову, Иезуиту Антонию Поссевину, ехать к Баторию и в Москву для примирения воюющих Держав. Антоний нашел Короля в Вильне. "Государь Московский (сказал Баторий Иезуиту) хочет обмануть Св. Отца; видя грозу над собою, рад все обещать: и соединение Вер и войну с Турками; но меня не обманет. Иди и действуй: не противлюсь; знаю только, что для выгодного и честного мира надобно воевать: мы будем иметь его; даю слово". И миротворец Антоний, благословив Короля на дела достойные Героя и Христианина, поехал к Царю; а Баторий след за ним со всем войском, вновь усиленным, быстро двинулся ко Пскову, в августе месяце.

Сие нападение уже не было нечаянным: Иоанн ожидал его и вверил защиту Пскова Воеводам надежным: Боярам, Князьям Шуйским, Ивану Петровичу и Василию Федоровичу (Скопину), Никите Ивановичу Очину-Плещееву, Князю Андрею Хворостинину, Бахтеярову, Ростовскому-Лобанову; дал им письменный наказ, и в храме Успения, пред Владимирскою иконою Богоматери, взял с них торжественную присягу, что они не сдадут города Баторию до своей смерти.

Воеводы такою же клятвою обязали и Детей Боярских, стрельцов, граждан Псковских, старых и малых, все целовали крест в восторге любви к отечеству, взывая: "умрем, но не сдадимся!" Их было тридцать тысяч. Исправили ветхие укрепления, расставили пушки, ручницы, пищали; назначили места, где быть каждому Воеводе с своею особенною дружиною для обороны кремля, города Среднего и Большого, Запсковья и так называемой Окольней, или внешней стены на пространстве семи или осьми верст. Царь непрестанно писал к сановникам и войску, чтобы они помнили клятву и должность. То же писал к ним и Новогородский владыка Александр. Игумен Печерский, добродетельный Тихон, оставив свою обитель, явился на феатре будущего кровопролития, чтобы увещаниями и молитвою служить отечеству. Все изготовилось принять Батория с тем великодушием, коего он не любил в Россиянах, но коему умел отдавать справедливость. В Новегороде было 40000 воинов с Князем Юрием Голицыным, во Ржеве тысяч пятнадцать для вспоможения угрожаемому Пскову. На берегах Оки стояли Князья Василий Иванович Шуйский и Шестунов, чтобы действовать оборонительно в случае Ханского впадения; в Волоке Великий Князь Тверской Симеон, Мстиславские и Курлятев с главными силами, так что Государь имел в поле до трехсот тысяч воинов: рать, какой не видала ни Россия, ни Европа с нашествия Моголов! Иоанн выехал наконец из Слободы Александровской и прибыл в Старицу со всем двором, с Боярами, с дружиною Царскою - казалось, для того, чтобы лично предводительствовать войсками, взять и двинуть их громаду, по примеру Героя Донского, навстречу к новому Мамаю… Но Иоанн готовился к хитростям и лести, а не к битвам!