Глава 2. Компания и Игорь 1 страница

Глава 1. Игорь Муромцев И Другие

 

 

· Аннотация:
Выпускник Селенжинского Императорского Лицея, 15-летний дворянин Игорь Муромцев, летит на другую планету - отдохнуть перед тем, как определить своё место в жизни. Игорь сирота - его родители недавно погибли в бою с загадочными и опасными противниками землян - расой фоморов...

 

 

Олег Верещагин

 

МИР

ВАШЕМУ

ДОМУ!

На наших танках, входивших в 2000 году в Грозный, было написано: "Мир вашему дому!"

Мне кажется, писавшие это солдаты сами верили в то, что написали.

Воспоминание очевидца.

ТЕМ, КТО СРАЖАЛСЯ, СРАЖАЕТСЯ И БУДЕТСРАЖАТЬСЯ

3А РОССИЮ -

Посвящает автор эту книгу.

ДЕРЖИТЕСЬ, МУЖИКИ!!!

ГЛАВА 1

ИГОРЬ МУРОМЦЕВ И ДРУГИЕ

Веселись, юноша

В юности своей.

Экклезиаст.

1.

25 июня кончались школьные экзамены.

Я всей душой ненавидел это число. Если бы я рассказал кому-то о своей ненависти, меня сочли бы сумасшедшим, наверняка. Любой мальчишка - от шести до пятнадцати лет - твердо знает, что нет ничего лучше этого числа, потому что этот день означает завершение девятимесячной каторги и обещает долгих три ме­сяца самого лучшего времени года - каникул. Иные мнения не рассматри­ваются.

Сам я так тоже думал. Еще каких-то три года назад...

...У нас очень хорошая школа. Это даже не школа, а Императорский Лицей - одно из тех заведений, которые патронирует не Министерство Об­разования, а лично Его Величество. В таких лицеях - это все знают - го­товят вое иную, политическую и экономическую элиту Империи. Ну, вы виде­ли, в половине всех приключенческих стерео если нужен не совершенноле­тний герой, то он обязательно учащайся или выпускник одного из Лице­ев. Конечно, в стерео наворочено много всякой, ерунды, а кое-какая пра­вда даже не упоминается, но это понятно. А в целом - все верно, у нас девять лет готовят из отборного материала отборных людей, за которых еще до окончания школы начинают тихо драться все имперские министер­ства и службы. И наши выпускники без работы не сидят, еще и выбирать могут, в профессиях, как в сору, роются.

Смешное выражение... Когда мне исполнилось семь лет и я окончил начальную школу, отец подарил мне диск со старинными мультиками - моно, нарисованными от руки (!) еще до Третьей Мировой, а теперь восста­новленными. Там был мультфильм про волшебное кольцо, где царица вот так говорила - "как в сору, роемся"... Диск цел до сих пор. Только я его не смотрю. Не могу.

Ну так вот. Наш лицей - Селенжинский - один из самых старых. По неофициальной легенде - даже самый старый. Точно известно, что его пос­троили еще до Галактической Эры, в годы Безвременья, там, где в Байкал впадает река Селенга. И был он тогда никакой не Императорский Лицей, а просто школа-интернат для сирот, который основал бывший генерал феде­ральной армии Белосельский. Ну, вы знаете историю. И про войну, и про то, какая, была ядерная зима, и как вымерли, целые страны, и как все развали­лось, и про банды, и как уцелевшие стягивались в Сибирь и Канаду, и про эпидемии, и сколько было сирот - вообще все это в школах проходят, и хороший художественно-документальный сериал "Хроники Безвременья" вы смотрели, конечно... Это уже потом он стал лицеем, когда его выпускники помогли - ну, его и других таких интернатов, которых объединило движе­ние "РА" - Петру Романову в Серых Войнах, когда он восстанавливал нашу страну. И это уже потом сюда стали принимать отборных. Таких, как я.

Я никогда не задирал нос, что я - "отборный". Но вот уже больше двухсот лет - все

с того же Безвременья - Муромцевы получили дворянство и служили в армии. Первым, кто стал дворянином, был Игорь Борисович Муромцев (меня назвали в честь него!), который пять дет оборонял от банд Владивосток и сберег там часть океанского фло­та. Там он и погиб, не дожил до подхода подмоги, и Петр Романов посме­ртно присвоил ему наследственное дворянство, а его сына и дочь послал учиться в ли­цеи...

У нас дома есть Портретная Галерея, где висят портреты - настоя­щие, красками, не голографии - всех мужчин нашей семьи. Четверть из них - в оранжево-черных "георгиевских" рамках. В знак того, что эти лю­ди погибли за Россию.

Еще три года назад я думал, как это здорово. Я гордился этим.

Я и сейчас горжусь. Но я только...

...В нашем лицее очень интересно учиться. Но я всегда ждал с нетерпением экзаменов и каникул, потому что пять лет подряд я прово­дил их с родителями. Это было как закон. Чаще всего - с мамой, но три раза отцу удалось так подгадать свой отпуск, что и он оказывался с на­ми, и это было интересней и веселей всего.

Мы отправлялись в походы по тайге. Мы были на берегу Московского Моря, навсегда скрывшего от людских глаз руины древней столицы. Отец жалел, что его опередили - не он научил меня стрелять и охотиться. Мы ездили в Петроград и в сам Великий Новгород. Были в Англо-Саксонской Империи. Путешествовали по заповедникам Южной Америки, Африки и Азии. И конечно, летали в космос. Трижды. Первый раз, когда я был еще совсем мелким, отец лечился на курортах Зеленого Шара - я тогда был в востор­ге и даже не знал, что отца ранили; там я первый раз увидел живых инопланетян - и Вассалов, и Союзников, и Нейтралов, и даже Чужих.

И фоморов среди последних. Но тогда - тогда я ничего еще не мог знать...

...Потом мы были на Океаниде, где жил дядя Женя и где я познако­мился с Пашкой. Оттуда я вернулся загорелым до цвета черного кофе и переполненным впечатлениями. Я еще побывали на Брэссудзе - планете шэни, одной из нейтральных рас, где поразительно красивое небо и прозрачные башни парящих над лесами городов. Диски со снимками и фильма­ми я иногда смотрю до сих пор.

Тогда - три года назад - мы тоже должны были лететь в космос. Я так и не узнал - куда. Мне, дураку, вдруг показалось, что я уже не маленький - мотаться с родителями. Наш класс летел в Амазонию, и я сказал в разговоре по видеотектору, что полечу с ребятами.

Если бы я знал... Если бы только знал - я бы все бросил, я бы помчался домой, я бы вцепился руками, ногами... чтобы вместе. Пусть до какого уго­дно конца. Но вместе. А я отказался.

В Амазонии было весело, здорово. В начале сентября я вернулся в ли­цей, чтобы собраться и оставшиеся три с небольшим недели провести с мамой - меня немного покусывало изнутри, что я не захотел в этот раз лететь с ней, а с отцом вообще не поговорил.

Вот тогда я все и узнал. Сразу...

...Когда 202 года назад люди вышли в Галактику, то на целых чет­верть века началась череда войн. Оказалось, что в космосе довольно те­сно, как это ни смешно. Выходили соперничающие империи - наша, Русская - и Англо-Саксонская, но про соперничество тут же пришлось забыть, пото­му что на людей набросилась сразу восемь рас, каждая из которых владе­ла собственной империей - но уже звездной.

Мы победили. С тех пор за землянами установилась негласная слава самого драчливого, отважного и сплоченного звездного народа. За два ве­ка мы, русские, освоили шесть планет с собственной разумной жизнью (та­кие называли Вассалами), восемнадцать - пригодных для жизни, но без со­бственных цивилизаций и еще двести тридцать семь Лун - планет, на кото­рых добывались полезные ископаемые, а атмосферы либо не было, либо она была ядовитой. У англосаксов те же показатели составляли четырнадцать, шестнадцать и двести три соответственно. Семь мощных звездных рас чи­слили себя Союзниками человечества. Пять - либо слишком слабые, либо достаточно сильные, либо себе на уме - оставались нейтральны. В принципе, Галактика была достаточно велика, чтобы без особой нужды не сталкиваться в конфликтах, и наш выход на звездную сцену - с грохотом и взрыва­ми, эффектный - даже уменьшил количество конфликтов между расами.

Но бы­ли еще и Чужие.

Были нэйкельцы и джаго - доминировавшие в прошлом, они не могли простить землянам потери лидерства и оставались достаточно сильными, чтобы временами щупать нас на прочность.

Были поразительно внешне похожие на нас, землян, сторки - жестокие, надмен­ные, таящие на нас злобу за разрушение их рабовладельческой системы и за борьбу с пиратством, которым они промышляли.

Были дайрисы - совершенно непонятные, с нечеловеческой логикой су­щества, не признававшие - или не понимавшие - дипломатии, недоступные в своих чувствах и побуждениях нашим лучшим ксенологам. Неясно было даже, чем мы их задели, но нападали они регулярно.

И были фоморы.

Они появились не так давно - лет десять назад. "Черт побери, это же натуральные фоморы!" - успел передать офицер с исследовательского судна "Квест" Англо-Саксонской Империи, первым вступившего в контакт с новой расой. Офицер имел в виду одноглазых существ из древних легенд Британских Островов. А название "Квест" стало для землян символом мщения. Корабль захватили, уничтожив экипаж с варварской жестокостью, развернули его в сторону наших миров на автопилоте. Так раньше, говорят, отсылали головы послов тем, с кем не может быть мира.

Война получилась короткой, хотя и тяжелой. Я плохо ее помню - мне ещё и шести не исполнилось. Фоморы упрямо прорываюсь к обитаемым пла­нетам. Казалось, они поставили себе целью не уничтожение вражеских ко­раблей, а истребление как можно большего количества людей - не важно, военных или гражданских. Они высаживали десанты, не считаясь с потеря­ми - десанты из каких-то своих то ли союзников, то ли рабов, мы даже сейчас этого точно не знали. Помню, что мама запретила смотреть репорта­жи с одной из отбитых после короткой оккупации планет, но я посмотрел тайком и потом долго боялся спать по ночам.

После первой короткой растерянности за оружие взялось население пограничных планет. Вражеским десантникам пришлось воевать не только с регулярными частями гарнизонов, но и с решительным и многочисленным ополчением. А самое главное - наш флот оказался лучше подготовлен к войне. Специалисты решили позже, что фоморы, наверное, уже долго не встре­чали хотя бы приблизительно равного по силам врага и "растренировались", так сказать.

В 192 году Г.Э. в сражении у Веги фоморы потерпели страшнее по­ражение. Наш адмирал, Бакланов заманил их армаду в ловушку и почти пол­ностью уничтожил, а затем последовательно и безжалостно стер в пыль две десантные эскадры. Потом в космос бросили сеть из крейсеров и методично вылавливая спасшиеся корабли врага. Было взято множество пленных и, хотя даже командиры кораблей почти все требовали истребить их, адмирал сказал, что не позволит нарушать правила и законы войны. Фоморам дали несколько грузовиков и проводили под конвоем до границы.

Но фоморы не успокоились. Она не только заблокировали очень перс­пективное направление нашей экспансии, но и то и дело организовывали налеты и провокации, снюхивались с Чужими - все такое прочее. Вот и тем летом, когда я пел песни у костров в Амазонии и продирался через джунгли...

Отец уже два года командовал своим кораблем - корветом "Буря". В том году у них с мамой не совпали отпуска, и, когда я отказался от поез­дки, мама улетела к отцу. Говорят, на базе шутили, что женщина на корабле - к несчастью, была когда-то такая примета, ещё во времена древних парусных флотов.

Если бы я согласился лететь, с ней - она бы не оказалась на той базе. Мне сказали, чтобы я не смел об этом думать, но мысль эта прополза­ет сквозь блокировку, как змея.

Не оказалась бы.

Рейдер сторков напал на рудовоз одной из союзных рас. Отцовская "Буря" и.еще два корвета ушли на помощь. На базе остались только полдю­жины истребителей. Что они могли сделать против линкора фоморов?

База продержалась шестнадцать часов. Этого времени хватило корве­там, чтобы разобраться - их просто выманили подальше. Они даже успели вернуться.

Вот только база была уже почти полностью разгерметизирована и по­чти вся горела.

Линкор не успел уйти просто так. Корветы бросились на него, как бросаются на огромного хищнике маленькие зверьки, отчаянно защищающие свое гнездо. Был бой. Все три корвета получили тяжелейшие повреждения. Но и те подонки на своем разбойничьем корыте еле убрались за границу.

Мой отец, капитан-лейтенант Императорского Военно-Космческого Флота Вячеслав Андреевич Муромцев, пал смертью храбрых на боевом посту. Ракета попала прямо в боевую рубку. Там ничего не осталось. И никого.

Маму не нашли. Уцелевшие рассказали, что она была в скафандре, но отдала его раненому стажеру-кадету - у того скафандр распороло в нескольких местах - а себе взяла простую кислородную маску для внут­ренних работ по кораблю и комбинезон.

Что такое маска и комбинезон, когда со скрежетом лопается борт, визжит рвущийся наружу воздух, и внутрь вваливается абсолютный нуль с искрами звезд? Что такое маска и комбинезон, когда, хлюпая, текут распла­вленные адским жаром переборки? Что такое маска и комбинезон, когда почти в упор, как в планетарном бою, избивают борта станции импульсаторы фоморов?

Тот кадет - на четыре-пять лет старше меня тогдашнего - прилетел ко мне сам и все рассказал.

Помню, как я прошёл мимо него. Вышел в коридор. А там было никак.

Первый раз в жизни я потерял сознание.

Это было три года назад.

2.

Поставив пятки на край скамьи и обхватив колени руками, я сидел на самой окраине Парка Памяти, недалеко от берега Байкала.

Огромное багровое солнце вставала над озером, над отрогами Приморского хребта. Ровный сильный ветер - знаменитый баргузин,- казалось, раздувает солнце, как уголь, чтобы оно поскорей засияло вовсю, чтобы по­скорей настал настоящий день...

...Вот так я остался сиротой.

Конечно, я не один такой был в нашем лицее. Почти у четверти не бы­ло отцов, человек у десяти матерей, а двое иди трое, как говорится, вооб­ще круглые сироты. Да и "сирота" в наши дни - это на то, что в древние, времена. Ясно было, что меня не бросят ни лицей (а значит,- сам Его Величество!), ни Флот, да и вообще... Тут же начались телевизиты сперва нашей родни, потом - полузнакомых и вовсе незнакомых людей, которые пред­лагали опеку, помощь, просто сочувствовали. Пашка с Океаниды прорвался и сообщил, что его родители готовы оформить опекунство, он уговорил... Ре­бята - и одноклассники, и из других классов - подходили с чем-то похожим - я, если честно, толком не помню, кто... Конечно, опекунство оформил лицей и для меня в жизни, казалось, ничего не изменилось... кроме одного.

С тех пор после 25 июня мне некуда стадо собираться. И не к кому.

Понимаете? Нет?

Хорошо, что нет.

Сперва я хотел покончить, с собой. Такое право есть у любого чело­века. Если вдруг почему-то он понимает, что жить больше не имеет смысла - его никто не осудит. Это бывает. Редко, но бывает... Но в школе меня на­учили разбираться в себе и анализировать свои поступки и их причины. Я понял, что это просто растерянная тоска - и остался жить.

Но я словно бы замерз изнутри. Нет, я не сидел, сложа руки на коле­нях и уставившись взглядом в никуда, как человек, побывавший в плену у джаго, которому стерли память и которого надо собирать по кусочкам, как расколотую вазу. Я продолжал учиться, занимался спортом, ходил на факультативы, играл в лицейском театре, разговаривал и даже иногда смеялся. Но я чувствовал - внутри меня сидит острый ледяной кристалл. Временами мне казалось, что я сам постепенно превращаюсь в такой кристалл - как расхо­тевший жить дайрис. Папа видел их пленных и рассказывал, что у них так бывает.

Так я прожил год.

Помню, что утром 25-го я проснулся в солнечном настроении, потому что сегодня...

Так было всего одну секунду. Потом я все вспомнил.

Я встал, привел себя в порядок. Собрался. Предупредил всех, что уезжаю на каникулы. Меня проводили до станции - и я уехал в Верный, где вот уже два века стоял наш родовой особняк.

В Портретной Галерее я увидел портрет отца, заключенный в георгиевскую рамку.

Я повернулся к Василию Андреевичу, нашему управляющему. Я хотел закричать, чтобы он не смел, чтобы он снял немедленно, чтобы... А вместо этого шагнул к нему, уткнулся в его мундир - и захлебнулся слезами. Первый раз с шести лет, когда меня увозили в лицей.

Я плакал навзрыд, забыв, что на мне лицейская форма, что я мужчи­на, что мне тринадцать лет и недавно я получил право носить оружие. А ста­рик гладил меня по голове и шептал:

- Плачь, Игорь, плачь... Сейчас плакать не стыдно... Все воины плачут, ко­гда уходят отец и мать... все воины плачут, когда погибает друг... все воины плачут, когда ранят в живот... плачь, мальчик, плачь...

Я плакал долго-долго. А когда затих, совсем обессилев - понял, что мне стало... легче. Словно растаял и вышел слезами тот страшный кристалл, разрывавший меня изнутри весь тот год.

Больше я дома не был. На следующих каникулах я улетел на Марс. К геологам. А следующий год был последним...

... Я спустил ноги со скамьи, нашарил туфли, но вставать не стал, а просто оглянулся. За моей спиной, среди разбросанных в кажущемся беспорядке кустов и деревьев Парка, возле хаотичных дорожек, стояли в траве люди. Неподвижные. Много...

Такой Парк есть в каждом лицее и даже в некоторых обычных школах. В нем устанавливают стабильные голограммы выпускников - или даже учеников - которые прославили себя, школу и Империю. На войне иногда, а ино­гда в мирное время, в науке, исследованиях, работе... Не статуи, а именно голограммы, безо всяких постаментов - так, что кажется, что просто живые люди стоят и любуются на зелень, небо, птиц...

Там есть мой пра-пра-прадед, Радослав. Его проще называть по имени, потому что он был совсем молодым, когда погиб, даже пра-прадед еще толь­ко должен был родиться. Радослав Игоревич Муромцев открыл две Луны и планету Рада. Вернее, тогда еще ее не назвали Радой... Это была большая и красивая планета как раз того типа, что больше всего подходит людям. Но буквально через неделю после высадки для первичного исследования на нее - тогда еще просто номерную - опустились два рейдера сторков.

У них было в двадцать раз больше бойцов, чем на корабле пра-пра-прадеда. В таких случаях надо отступать, и сторки даже были готовы пре­доставить Радославу такую возможность. Но он уже поднял над планетой черно-золото-белое знамя России. И он сказал на коротких переговорах: "Никогда не будет спущен русский флаг там, где он поднят единожды."

Говорят, он не сам придумал эти слова, их сказал их первым какой-то древний адмирал еще земного, морского флота. Но разве это важно? Важно то, что, когда через две недели эскадра Флота пришла к номерной планете, флаг еще развевался над выжженной, оплавившейся, раскуроченной по­садочной площадкой, подтверждая право этой земли именоваться РУССКОЙ.

Тело пра-пра-прадеда. вырезали из оплавленной земли - в обугленных доспехах, с искореженным оружием в черных руках. И похоронили его там же, недалеко от флагштока, с которого так и не спустили флаг. А пла­нету назвали Радой...

...Когда мне было десять лет и нас впервые возили в Великий Нов­город на День Поминовения, меня вдруг начал мучить один вопрос. Меня, как и остальных, заворожила печально-гордая церемония, похожая то на ти­хий снегопад в лесу, то на ослепительную зимнюю бурю, воющую и кружащу­юся, то на январский солнечный день - в серебряном блеске... А когда Его Величество сказал - и голос громом раскатился над полем - "Так мы бу­дем чтить наших погибших!" - я почувствовал, что у меня мокрые глаза, но это был не плач, нет, а гордость, и глаза моих товарищей тоже блесте­ли, и глаза взрослых тоже...

Но потом - потом возник этот вопрос... ЗАЧЕМ?

Мы с отцом были на катке Медео, когда я задал ему этот вопрос.

ЗАЧЕМ? Ведь те, кто погиб, не услышат торжественных горнов, не уви­дят световых мечей в небе! Для них нет даже просто закатов и рассветов, росы на траве и дыхания! Какой для них-то смысл в победах и торжествен­ных речах?! Зачем мы убиваем, например, нэйкельцев, а нэйкельцы нас? Ведь космос огромен...

Помню, что я говорил сбивчиво и нескладно, совсем не как ученик ли­цея. Но отец понял. Он долго молча, задумчиво глядя на меня, а потом спросил:

- Игорь, ты знаешь, почему погибла прежняя цивилизация?

- Конечно, знаю, - удивился я. - Была ядерная война.

- Нет, - покачал головой отец. - Война - это только итог. Как боль - итог ранения. Цивилизация погибла из-за того, что люди исказили смысл слов и понятий. Они, как и мы, хотели жить лучше. Но они хотели жить луч­ше даром. Ничего не отдавая, кроме слов. Они поверили, что хорошую жизнь можно получить голосованием. Они убедили себя в том, что обо всем и со всяким можно договориться. Они без конца придумывали законы вмес­то того, чтобы выполнять заветы предков. Были даже целые организации, за­нимавшиеся изобретением законов - и тут же существовали другие, помога­вшие эти законы обходить. Их женщины занимались политикой вместо того, чтобы рожать детей. Их мужчины болтали вместо того, чтобы делать. А тех, кто не хотел жить так, называли опасными... Тогда думали одно, говорили другое, делали третье, хотели четвертого, а получалось вообще пятое - и те, кто имел власть, поощряли в людях слабость и пороки, потому что сла­быми и порочными легко управлять. Вот тебе кажется естественным, что, когда ты в прошлом году заблудился в Петербурге, то просто лег на скамей­ку в парке и спал, пока тебя не нашли. А в те времена в твоем родном городе, например, - он тогда назывался по-другому, на одном вымершем языке "Отец яблок", но стоял там же - были целые районы, куда опасно было за­ходить даже взрослым. Люди кричали, что они свободны - и прятались за бронированными дверями квартир. И если бы тогда ты вздумал ночевать в парке, тебя бы украли или убили. Хотя везде говорили, что все лучшее - детям! в конце концов, - отец положил руку мне на плечо, - самые наглые и сильные потребовали, чтобы им подчинился весь мир. Они уже при­выкли к тому, что им не перечат, им всегда уступают. Уступили бы и в этот раз, и мы бы сейчас жили в таком же мире, как сторки - с бессловесными рабами и жестокими рабовладельцами, в мире, где одни владеют всем, а другие даже собой не могут распоряжаться. Но у нас, в России, нашлись те, кто не захотел отступать. Они начали войну. Так отрубали когда-то пора­женную гангреной конечность, чтобы выжил сам человек.

- Это называлось ампутация, - вспомнил я. Отец кивнул:

- Да, и ампутация оказалась болезненной - мы едва не погибли. Но выжили. И выздоровели. С тех пор мы живем по правилу: даром - НИЧЕГО! В прин­ципе, человек может получить все - все, что пожелает. Если только согла­сен заплатить за это настоящую цену, Игорь. А цена иногда оказывается - жизнь...

- Но я об этом и спрашиваю! - помню, что я даже встал, вскочил от возбуждения. - Зачем человеку то, за что он сражался, если он мертв?! Ведь его больше нет! И не будет!

- А ты?- тихо спросил, отец. И взглянул мне прямо в глаза. Пристально и с улыбкой - не на губах, не на лице даже, а в глазах, в их глубине: - А ты, Игорь? А вы, дети? Конечно, отступить можно всегда... почти всегда. Космос ведь велик; не эта планета - так другая, пусть чуть похуже, зато без борьбы... Или просто Луна - в конце концов, можно построить на ней искусственные купола, зато не будет крови... А потом у твоих правнуков - во имя мира и согласия! - потребуют: откажитесь от колонизации вообще и заодно огра­ничьте рождаемость. Зато не будет крови... А к пра-правнукам придут и скажут: отдайте то, чем владели пра-прадеды, вы же все равно вымираете. За это мы позволим вам дожить спокойно. И не будет крови... А начнется все с того, что я спрошу себя: зачем мне эта победа? 3ачем она мне, если ради нее придется умереть? И, когда я так спрошу, Игорь - я ограблю тебя. И твоих детей.

Я представил себе то, о чем он говорил - и у меня даже волоски на шее и руках зашевелились, так это было страшно. А отец продолжал:

- Когда наши предки вышли в космос, то потеряли в Первой Галактической Войне две трети населения. Больше миллиарда. Но я и ты есть благодаря тем по­гибшим... Запомни, Игорь, - он положил ладони мне на плечи, - ни­когда не отступай. Ты землянин. Больше того, ты - русский. А если придет­ся умирать - умри лицом к цели. И знай, что ты своей смертью продолжа­ешь жизнь. Вот и вся философия...

...Я взял и перелистал лежащую рядом на скамейке книгу. Это была книга из нашей библиотеки - я забрал ее тем летом; настоящая книга, не микрофильм на диске и даже не на пластиковых листах, как лет сто пятьде­сят назад, а на бумажных. Ее выпустили еще до ядерной войны и Безвреме­нья, этот сборник стихов поэта Белянина. Отец любил эту книгу - и я полюбил тоже, хотя началось все просто с того, что я, листая ее потрепанные страницы, наткнулся на жирно обведенное кем-то,- может, и отцом - сти­хотворение...

Вот оно. Я отложил сборник и начал громко читать - по памяти, все равно никого не было рядом...

- Это было со мной,

но в какое-то

Давнее время,

О котором забыть -

или вспомнить -

Еще не успел.

Мне тогда не казалось звенящим

Горячее стремя,

Я не слышал поэзии.

В жалящем шелесте стрел.

Мне казалось, что меч -

Это просто орудие боя.

Я любил свой клинок,

Но беи ложного пафоса слов.

И в понятии "смерть"

Мне не чудилось что-то "такое"...

Умирать, чтобы жить -

Вот просто основа основ.

Как мы верили в жизнь!

Но никто не боялся и смерти.

Мы боялись лишь мора

И гнева суровых богов.

Над огнем и в огне

Нас ворочал чудовищный вертел,

И судьба нам являлась в смятеньи

Пророческих снов.

Горький дым пепелищ

И горящие гневом погони,

И ночные бои

Средь огня половецких костров...

Были кони у нас...

Ах, какие у нас были кони!

Я сейчас, как тогда,

Целовать их копыта готов.

И друзья на руках умирали,

Успев улыбнуться,

Я бессильные слезы

Текли по небритым щекам...

Я безумно хочу

В это давнее время вернуться

И пройти - по своим, может быть! -

Неостывшим следам...

Солнце встало, оторвавшись от воды.

Я помню, как обрадовался, услышав эти стихи, как песню в стерео о той, самой древней, России - в "Побратимах". Словно привет от отца проз­вучал с экрана.

"Как мы верили в жизнь! Но никто не боялся и смерти," - подумал я. Я понял в этот момент, что буду делать, дальше. Отчетливо и ясно понял.

- Игорь! - окликнули меня.

Я обернулся. По тропинке над речным берегом ко мне поспешно шагал Денис Карташов.

3.

С Денисом Карташовым мы не были друзьями. У меня вообще не оказалось в лицее близких друзей - так бывает, и я не очень страдал, потому что товарища­ми были мы все, и это - на вою жизнь. По-другому просто не может быть. Но неделю назад, на "выживании", так получилось, что я спас Карташову жизнь. Из нашего класса - из двадцати мальчишек - двое погибли, и Денис не стал третьим только благодаря мне.

Я если честно, об этом уже и думать забыл. Но он помнил, естественно. Денис был уже, конечно, не в лицейском мундире, но и не в строгой "тройке", в каких мы гуляли на балу и какую я не успел снять. Ну да, по­думал я, все, наверное, разъезжаются...

- Привет, - Денис подошел, помедлил, присел на спинку скамейки. - Вот ты где... А я спрашиваю - никто не знает...

- Едешь поступать в Гагарин? - я откинулся назад, раскинул руки по ве­рхней планке. Денис кивнул. Он всегда мечтал стать штурманов во Флоте, и, когда в числе прочего ему предложили попробовать поступить в Академию, он тут же отмел все прочие приглашения. Мне тоже предлагали. Я тоже меч­тал, только о пилотском пульте. Мечтал... три года назад. А недавно понял, что служба в космосе, где погибли отец и мама, будет для меня пыткой. Ка­кая уж там нормальная работа... - Удачи.

- Ага, спасибо... - он сверху вниз искоса посмотрел на меня: - А ты?.. Ты согласился?

Я понял, что он имеет в виду. Позавчера со мной беседовал очень ве­жливый и обстоятельный господин из Отдела Внешней Информации Военного Министерства. Проще говоря - из военной разведки. Он в самых обтекаемых фразах предложил работу у них - сперва стажером при какой-нибудь мис­сии, потом обучение и офицерский чин - ну и так далее. "Нам очень нужны такие," - несколько раз повторил он. Такие - это геологи, информколлекторы, полевые врачи и пилоты малых космических кораблей; именно такими были освоенные мною профессии. Я попросил разрешения подумать, и человек немедленно согласился, сказав, что они могут ждать весь ближайший год, понимают, как я устал на экзаменах и вообще, поэтому пусть я отдыхаю и думаю, а когда приму решение - свяжусь с ними по коду...

- Согласился, - кивнул я, не став объяснять, что окончательно решил это какие-то минуты назад, здесь, над озерным берегом, когда читал стихи дре­внего поэта. И пусть фоморы поберегутся моего решения. Это не слова. Это клятва.