Страдания и смерть

Моя болезнь не такая, как другие;

Она радует меня.

Я наслаждаюсь ею; моя болезнь - то,

Чего я так жажду,

И боль моя-мое исцеление!

Здесь нет места жалости:

Моя болезнь явилась ко мне, ибо я ее жаждал.

Это надежда,

Ставшая моей болезнью.

Но я так наслаждаюсь,

Лелея свою надежду,

Что готов страдать бесконечно.

И в моей боли столько радости,

Что я изнываю от наслаждения.

Кретьен де Труа

Это слова одного из величайших поэтов, жившего во времена трубадуров, это голос того, кто первым записал один из великих «романов» эпохи раннего романтизма. Как прекрасно он описал странную, неуловимую связь между романом и страданием! Кажется, что страдание является неотделимой частью романа; об этом знают все мужчины и женщины, которые когда-то были влюблены. Мы можем пытаться этого избежать и иногда думаем, что избежали, но всякий раз страдание подстерегает нас там, где мы меньше всего ожидали. Даже слово «страсть», хорошо знакомое всем, первоначально означало «страдание».

Страдание внесли в роман наши предки, которые, в отличие от нас, действительно воспринимали роман как дисциплину духа. Научив искать в женщине или мужчине идеал совершенства, который невозможно воплотить в грешном теле, они приговорили нас к бесконечному циклу неоправданных ожиданий, сменяющихся горькими разочарованиями.

Более того, абсолютная правда заключена в том, что мы ищем свои страдания! Подобно Тристану, мы бессознательно отходим от своего пути, чтобы попадать в неразрешимые ситуации, вступать в отношения с чуждыми нам людьми, смешивать отношения с ожиданиями, которые чаще всего оказываются тщетными. Мы держимся за страдание, как если бы оно являлось неотъемлемой частью романтических переживаний и без него было бы невозможно существовать. Создается впечатление, что мы бессознательно наслаждаемся страданием. «Оно радует меня, я наслаждаюсь им». Даже если мои надежды тщетны, если они приносят мне больше боли, чем восторга, «я так наслаждаюсь, лелея свою надежду, что готов страдать бесконечно, и в моей боли столько радости, что я изнываю от наслаждения».

Читая старинную поэзию и романы наших предков, можно многому научиться, ибо наши предшественники имели необыкновенный дар выражать неоспоримую и очевидную истину, которую мы не желаем признавать. Научившись у своих предков поворачиваться к этой истине лицом и говорить о том, что видим, мы начнем осознавать силы, действующие внутри нас. Далеко не случайно вся романтическая литература от «Тристана и Изольды» до «Ромео и Джульетты» и далее вплоть до современных романов наполнена страданием и смертью. Кажется, что сама сущность романа требует для его развития особых условий: невероятных и странных событий, непреодолимых препятствий и нечеловеческой вражды. Столкнувшись с невозможностью существования романтической любви в реальном мире, многие архетипические любовники, подобно Ромео и Джульетте, предпочитают умереть одновременно.

Что же представляет собой тот идеализм, который настолько силен, что заставляет предпочесть смерть и надежду на иной мир совершенной жизни в этом мире? Что так сильно привлекает нас в страданиях, если мы постоянно попадаем в то пламя, в котором уже не раз горели? Этим вопросом стоит задаться, видя страдания Тристана и Изольды.

В первую брачную ночь перстень из зеленой яшмы соскальзывает с пальца Тристана и падает на каменный пол. Этот момент - поворотный пункт в судьбе Тристана. Сохраняя верность своему внутреннему идеалу, воплощенному в образе Прекрасной Изольды, он отвергает жену. «Мне очень жаль жену, ибо она доверчива и простодушна. Видно, не в добрый час повстречались мне две Изольды. И у обеих я лишился доверия!»

В этот момент одна половина Тристана остается за железной дверью. Тристан принимает решение отвергнуть жену и таким образом отвергает саму жизнь. Начиная с этого момента и вплоть до последнего дня кажется, что он только и ждет смерти, которая наконец соединит его с идеалом, мечтой и воплощением внутреннего совершенства - Прекрасной Изольдой.

Он отвергает земную любовь к Белорукой Изольде. Он жаждет служить лишь божественной любви, поэтому ищет в королеве свою душу. Но и Тристан, и Изольда не находят друг у друга души. В конце концов они находят друг в друге вызывающее страдания отражение божественного мира, который они надеются обрести после смерти. Лишившись обеих Изольд, Тристан оказывается несчастлив вдвойне. Отвергнув жену, он отказался от наслаждения земной жизнью. Отказавшись от духовной связи с Прекрасной Изольдой, он сразу же эту связь утратил. Он не может обладать ею так, как ему хочется. Он потерял путь в свой внутренний мир и отчаялся когда-либо его обрести. Ему остается только умереть, чтобы встретить Прекрасную Изольду на небесах.

Будь мы внимательнее, мы смогли бы гораздо раньше заметить приближение смерти. Любовники уже ее звали, стоя под высокой сосной и мечтая о прекрасном месте, где они могли бы жить в соответствии со своими романтическими представлениями. Мы можем услышать это страстное желание в голосе Тристана, рассказывающего о «другом мире»:

«Любимая, настанет день, когда мы пойдем с тобой вместе в счастливую страну, откуда никто не возвращается. Там высится замок из белого мрамора, в каждом из тысячи его окон горит свеча, у каждого окна менестрель играет и поет бесконечную мелодию».

Снова послушаем Тристана, который стоит перед королем Марком, изображая юродивого, и отвечает на вопрос короля, куда он собирается взять королеву:

«О, мой прекрасный хрустальный дворец находится очень высоко, между небом и облаками. Солнце пронизывает его своими лучами, и ветры не могут причинить ему никакого вреда. Туда понесу я королеву, в мой хрустальный покой, цветущий розами и сверкающий утром».

Но где же находится эта прекрасная страна? Как туда добраться? Тристан мечтает отправиться туда по черной тропе смерти. Расставаясь с королевой в последний раз, он приглашает ее на свидание со смертью. Он произносит пророческую фразу, раскрывающую его намерение: «Близка моя смерть, вдали от тебя я умру от тоски». Изольда отвечает ему:

«Мой милый, обними меня крепко и прижми так сильно, чтобы наши сердца разорвались, а души улетели. Возьми меня в ту счастливую страну, о которой ты мне когда-то рассказывал. В ту страну, откуда никто не возвращается, где прекрасные певцы поют чудесные песни...»

«Я увезу тебя в счастливую страну живых,- говорит Тристан,- срок близится. Когда он настанет, я позову тебя, но придешь ли ты, любимая моя?»

Когда Тристан находится на смертном ложе, раненный отравленным копьем, он отдает Каэр-дину перстень из зеленой яшмы и посылает его к Изольде с вестью: «Скажи ей, что она должна прийти, ибо мы вместе выпили нашу смерть».

Действительно, они вместе выпили свою смерть. И в соответствии с логикой смерть остается единственной целью, к которой они страстно стремятся. Такое глубокое отчаяние в этом земном мире можно переносить только ради совершенства, красоты и счастья, которые они обретут потом в ином мире. Но что же представляет собой эта славная земля с дворцами из белого мрамора и покоями, полными цветущих роз? Где же находится эта счастливая страна живых?

Таким совершенством и красотой может обладать только внутренний мир. Мы инстинктивно его узнаем, ибо что-то у нас внутри откликается на слова влюбленных; их страстное желание вызывает какую-то дрожь в нашей душе.

В этой сказочной стране и воображаемом мире душа сокровенно общается с богами. Но почему символом чудесного душевного мира является смерть? Почему Тристан и Изольда убеждены в том, что могут его обрести, только ступив на тропу смерти?

С незапамятных времен считалось, что смерть «освобождает» душу от ограничений физического пространства и времени, перенося ее в безграничное пространство духа и вечности. Это освобождение от бренности земного мира для бессознательного является символом чего-то очень значительного и утонченного - символом выхода Эго за* рамки условностей крохотного мирка и суженного мироощущения ради огромной и безграничной внутренней психической вселенной. В свободном от условностей представлении смерть - это не конец, а символ глубинных изменений и превращений.

«Страна смерти» - это мир души. Глубочайший смысл смерти, переживаемой в недрах бессознательного, заключается в символической трансформации Эго, проникающего в пространство души и сливающегося с ней, чтобы покинуть свою крошечную империю ради великой беспредельной вселенной.

Понимание этого смысла открывает перед нами новую перспективу: нам необходима именно трансформация, а не смерть! Такая символика постоянно встречается в великих романтических легендах, в которых «смерть» используется как символ. Это единственно возможное разрешение конфликтов, проблемы преданности и ужасных страданий. Единственным настоящим разрешением конфликта является изменение сознания и переоценка ценностей. Однако даже если все сказанное - чистая правда, в ходе трансформации нас ждет реальная «смерть» - смерть Эго. «Смерть Эго» не означает его исчезновения. Она означает, что Эго приносит в жертву старый мир, старое мировоззрение и старые, прочно укоренившиеся установки. Когда в жизни возникает новая система ценностей и становится возможным новый синтез, старое мировоззрение разрушается. Это разрушение ощущается как смерть. Если Эго воспринимает эту смерть как угрозу, оно сопротивляется переменам. Каждый из нас поступает так в период романтической любви; даже осознавая реальную необходимость в переоценке ценностей, чтобы испытать настоящие откровения в романтической любви, мы все равно ощущаем эту угрозу. Мы по-прежнему цепляемся за старые установки, предъявляем прежние претензии к окружающим, пытаемся прожить романтические фантазии на прежнем уровне. Поставить под сомнение наше собственное мнение, изменить его и тип поведения для нас все равно что почувствовать наступление беды.

Именно в этом заключается «смерть Это», которая нас ожидает в процессе трансформации.

Во времена Тристана люди понимали символы буквально. Они верили, что, умирая и расставаясь с физическим телом, они обретают мир души и духа. В этом они определенно были мудрее нас. Наши предки лучше осознавали сущность романтической любви и более однозначно ее воспринимали. Катары и трубадуры открыто заявляли, что стремятся к трансформации, находя ее в страстной любви и смерти. В смерти - ибо она освобождает от телесных оков. В страсти - ибо в ее огромном накале, экстазе и страдании они видели присутствие божественного мира. Для них романтическая любовь играла роль инициации. Считалось, что любовная страсть одухотворяла избранных, ожидающих приближения истинной, конечной страсти. Она сжигала жизнь, отделявшую человека от «страны, из которой никто не возвращается».

Мы не столь прямолинейны и не осознаем, что ищем. Но, унаследовав те же убеждения, мы живем, стремясь к трансформации, желая озарения, которое придаст жизни смысл и целостность. Мы занимаемся поисками утерянной когда-то души, пытаясь проникнуть в божественный мир. Однако мы не имеем понятия, что представляет собой внутреннее переживание богов на символическом уровне. Как одержимые, бессознательно и импульсивно мы ищем таких переживаний в страстной влюбленности, высвобождая энергию, которая нас порабощает и овладевает нами. Такой восторг вперемешку со страданием - это нечто напоминающее смерть, но в первую очередь это состояние, которое возникает после смерти и называется трансформацией. Здесь смерть и возрождение присутствуют одновременно. Человек умирает в одном мире и остается жить во Вселенной, которая больше, чем сама жизнь. Пока не угасла страсть и сохраняются проекции, человек переполнен переживаниями. Больше того, только их он и ищет.

Тристан верит, что существуют два способа войти в контакт с внутренним миром. Первый - через экстаз и страстные страдания по Прекрасной Изольде. Второй - через физическую смерть и уход из реального мира. Мы, современные жители Запада, сузили возможность выбора: большинство ищет внутренний мир только в накале романтической страсти. Почему?

Частично из-за нашей косности и жесткого дуализма, разделяющего жизнь на физическую - на земле и духовную - на небесах. И катары, и средневековое христианство учили Тристана тому, что земная жизнь - это ничто по сравнению с духовной, которая существует на «небесах», но лишь после смерти.

Наше сознание превратило эту веру в бессознательную идею о том, что духовная сторона жизни существует «где-то там» и представляет собой нечто «запредельное». Она всегда возникает там, где отсутствует Я. Где угодно, только не в «моей жизни». Мы, жители Запада, не можем окончательно поверить, что обладаем способностью чувствовать в себе божественное начало и ощущать духовную жизнь как внутреннее переживание, находясь в потоке событий повседневности. Нам чрезвычайно трудно думать о внешнем и внутреннем мире, в которых одновременно живет человек. Именно поэтому мы пытаемся найти воплощение божественного начала в чем-то или ком-то во внешнем мире. Другая причина непрекращающихся поисков души в романтической любви связана с тем, что человек, выросший в западной культуре, просто-напросто не верит в реальность внутреннею мира. Отсюда неизбежно следует, что непрожитая жизнь, чтобы оставаться бессознательной, должна быть спроецирована на внешний, физический мир. Представитель западной культуры с большим трудом осознает жизнь, не связанную с материальным, внешним миром. Мы рассуждаем о внутренней реальности, о «душе» и «духе», но в действительности не верим в них.

В течение прошлых столетий мы постепенно утрачивали контакт с внутренним миром и его символами, по мере того как наша культура становилась все более конкретной и материалистичной. В этой области произошла обратная эволюция.

Во времена Тристана подавляющее большинство населения Запада рассуждало о «душе» и «духе» как о квазиматериальных сущностях, несколько более эфемерных, чем материальное тело. Им полагалось находиться либо в человеческом теле, либо в другом «месте» - «в чистилище» или «в раю». Люди считали царство небесное реальным физическим миром, а не особым отношением к бытию. Целые века они размышляли о том, каково его место в материальном мире! Спустя несколько столетий, во времена Галилея, было весьма опасно называться астрономом, ибо большинство населения было убеждено, что божественный мир располагается «где-то там», среди звезд и планет. Галилея обвинили в ереси, ибо в телескоп он увидел то, что противоречило этой идее.

С тех пор мы не слишком далеко ушли. До сих пор романтизм остается настоящей религией: мы по-прежнему привносим божественный мир в мир земных людей, в которых влюбляемся. И любой психолог, утверждающий (после наблюдения в телескоп), что божественному миру нет места в романтизме, вызовет раздражение и будет обвинен если не в ереси, то уж наверняка в том, что портит людям настроение.

Теперь, когда мы узнали секрет, раскрывающий смысл «страдания и смерти», нам становится понятно, что «смерть», которая сопутствует романтической любви,- это трансформация, конец старого мира, опаляющее прикосновение к пламени, которое уничтожает прошлое, одновременно давая толчок новой жизни. По существу, романтические страдания ничем не отличаются от мистических и религиозных страданий. Они несут боль, которую испытывают все простые смертные в условиях ограниченной земной жизни, когда происходит рождение нового мира.

Почему же мы получаем огромное наслаждение, читая повествования о несчастной любви? Наверное, потому, что мы стремимся к тому, чтобы они врезались нам в память, хотим лучше понять, что происходит у нас внутри. Между страданием и пониманием существует глубокая связь. Смерть и самоосознание составляют единое целое Европейский романтизм можно сравнить с человеком, для которого страдания, особенно любовные, являются наилучшей формой понимания.

Страдание - неизбежная часть пути, которую необходимо пройти, чтобы достичь осознания; это неизбежная цена, которую следует заплатить за столь желанную трансформацию. Мы никак не можем избежать страдания, ни одна попытка не будет успешной, и в результате мы станем несчастными вдвойне, заплатив необходимую цену, но не достигнув трансформации. Здесь в полной мере действует суровый и непреложный закон: трансформация происходит лишь в том случае, если человек готов страдать сознательно. Уклониться от этой судьбы - значит встать на бесконечный путь кармы.

Вот в чем главная причина наших страданий и бессознательной жажды боли: «Мы стремимся к тому, чтобы они врезались нам в память, хотим лучше понять, что происходит у нас внутри».

Однако существует свобода в выборе того, как именно страдать. Большинство совершает этот выбор бессознательно. Поэтому нам кажется, что страдания бессмысленны и только причиняют боль, а романтические отношения замыкаются в заколдованный круг: мы влюбляемся, находим свой идеал, но спустя какое-то время наступает горькое разочарование. Тогда мы страдаем. Мы следуем за своими проекциями в постоянном поиске того, кто заменил бы несуществующий идеал и совершил волшебную трансформацию. Не обнаружив божественного мира там, где искали,- в земной жизни, мы страдаем и впадаем в отчаяние.

Но, сознательно и добровольно принимая страдание, мы приобретаем нечто другое - истинную трансформацию. Сознательное страдание - это переход границы «смерти Эго», добровольный отказ от проекций на других людей, прекращение поисков «божественного мира» в жизни и вместо них - обретение внутренней жизни, наполненной психологическим и религиозным смыслом. Это принятие на себя ответственности за открытие в себе гармонии, новых возможностей, а также за исследование своей психической структуры, которую хочется изменить. Этот болезненный и сложный процесс не проходит без конфликтов, поисков ответа на собственные вопросы, раскрытия двойных смыслов, которые иначе не смогли бы проявиться.

Однако страдание приводит к гармонии, возвышая романтизм и направляя его в божественный мир. Мы совершаем открытие: чтобы обрести этот мир, мы должны умереть не физически, а символически. Наше страдание - это символическая смерть.

Мы изумляемся, обнаружив, что можем пребывать в божественном мире, не покидая телесной оболочки и находясь на грешной земле. Тогда у нас в глубине души возвышается «замок из белого мрамора, в каждом из тысячи его окон горит свеча, у каждого окна менестрель играет и поет бесконечную мелодию». Мы можем найти этот чудесный замок не в другом человеке и не в могиле, а в своем внутреннем мире.

Если мы правильно переживем эту смерть (как ни парадоксально это звучит), она для нас обернется дорогой к новой жизни. Смерть нам откроется как другая, неизвестная доселе сторона жизни. И «смерть» в кульминационной точке романа означает не распад жизни, а расцвет внутреннего мира.