Синджин вошел в комнату и, захлопнув за собой дверь, с минуту стоял, наблюдая за Челси так, как будто одного его присутствия было достаточно, чтобы она подчинилась. Перламутровые пуговицы его полосатого жилета мерцали при свете свечи; замшевые бриджи казались бархатными; рубашка была белее снега; ноги в ботинках для верховой езды твердо стояли на ковре, будто у него было право так вот вызывающе смотреть на нее.
В отместку за это каменное спокойствие она запустила в него последней статуэткой. Она ударилась о стену всего в сантиметре от цели и, разлетевшись сотнями, осколков, упала на ковер.
Он даже не сдвинулся с места, хотя на скуле у него выступила капелька крови. Не сводя с нее глаз, он вытащил осколок и бросил его в кучу остальных.
— О Боже! Я очень сожалею, — произнесла Челси.
По правде говоря, она не была ни капли раздражена или разгневана, просто в подобной ситуации ей больше ничего не оставалось.
— Да уж, не помешало бы, — мягко ответил Синджин, оценивая степень разгрома. В комнате ничто не осталось нетронутым. Что не удалось сломать, было испорчено. Она даже умудрилась свернуть несколько стержней из передней спинки кровати.
— Я уже не знала, как еще привлечь твое внимание, — сказала Челси. И пока он думал, что существует несколько менее разрушительных способов, например послать записку, она добавила:
— Даже сейчас ты не особенно торопился. Наверное, ты привык уже к женским истерикам.
Он не был настолько глуп, чтобы поверить в это, хотя, откровенно говоря, одной записки было бы недостаточно. При любых обстоятельствах он с большой неохотой согласился бы поговорить с нею потому, что он совершенно не был уверен, что сможет удержать себя в руках. Соблазн отомстить ей за те изменения, которые она принесла в его жизнь, был непомерно велик. Гораздо спокойнее было вообще не встречаться с нею. Даже сейчас ему стоило немалых усилий не ударить ее.
— Ну что ж, привлекла. — Он окинул взглядом комнату, усеянную осколками стекла и обломками мебели. Затем добавил, улыбнувшись:
— Это вычтется из твоих карманных денег.
— А у меня уже есть карманные деньги?
Она сказала это так трогательно, что он поразился мысли о том, что они официально все-таки муж и жена, и любое напоминание об этом действовало ему на нервы.
— Прямо как твой папаша, — отрывисто сказал Синджин.
Слово «женитьба» и все, что с ним связано, уже буквально сидело у него в печенках, напоминая о недавней пытке; какая уж тут любовь.
— Мы можем поговорить как разумные люди о нашем.., гм.., положении?
— Нашей женитьбе, ты хочешь сказать, — он все же выдавил из себя это ненавистное слово. Челси и бровью не повела.
— Да.
Он прикинул расстояние между ними, размер комнаты — слабая защита для худенькой женщины, все еще одетой в костюм для верховой езды.
«Но даже в гневе я никогда не подниму руку на женщину», — соображал он. Даже при том, что мысль ударить ее за грехи отца казалась ему привлекательной, он не мог заставить себя сделать это.
— О чем ты хочешь поговорить? — тихо спросил он, ища глазами, куда бы сесть. Но все вокруг была или разломано или усыпано осколками, так что он остался стоять.
— Главное, сколько ты намереваешься меня здесь держать.
— Не знаю.., может, пока здоровье не позволит мне расквитаться с твоим отцом и братьями.
— Со всеми?
— Это будет зависеть от твоего отца.
— Что ты хочешь от него? И могу ли я помочь?
— Мне нужна лишь свобода, тебе с ней, кажется, тоже не особенно везет.
Он был, к сожалению, прав.
— А до тех пор я — заложница?
— Что-то вроде этого. — И тут ему пришла мысль:
«А если ребенок будет совершенно не похожим на меня, можно будет отказаться от него». Пусть для этого даже придется скупить весь Ватикан. Денег у него хватит.
— Подождем, пока родится ребенок — добавил Синджин.
Челси вдруг почувствовала необыкновенную слабость. Беременность давала о себе знать, к тому же от мысли, что придется провести в заключении столько времени, у нее перехватило дыхание.
— Тебе плохо? — Она была бледной, как бумага.
— Немного кружится голова, — прошептала она и присела на подоконник, не доверяя своим ногам.
Свежий ночной воздух немного взбодрил ее.
Когда головокружение прошло, она улыбнулась:
— Мне не стоило устраивать такой разгром. Я думала, что смогу убедить тебя и ты меня отпустишь.
— К сожалению, не могу. Пока ты здесь, твой отец не посмеет появиться. Осталось не так долго ждать.
— Больше шести месяцев, — она взглянула на него; равнодушно-отчужденно он стоял, прислонившись к двери.
— Ты не веришь, что это твой ребенок?
На секунду он задумался, как бы это помягче сказать:
— В моем положении, — наконец произнес он, — я бы хотел быть совершенно уверен. Этот ребенок мог бы стать наследником моего титула.
— Мог бы?
— Если он мой.
— А если нет?
— Мягкость мягкостью, но в то же время надо оставаться честным: я разведусь с тобой…
Она тоже была не против как-то решить все эти проблемы, но это было сказано так холодно, что она невольно обиделась. К тому же он был человеком дела.
В те времена мужчины не несли почти никакой ответственности за свой любовные похождения. Были, однако, исключения, но увлечение редко оканчивалось свадьбой. И только женщины, с которыми было о чем поговорить, могли требовать чего-либо от своих любовников. Обычно это была либо счастливая судьба, либо необыкновенная красота.
С другой стороны, любовник тоже должен быть открытым для такого рода разговора. А это значит, что он либо нуждается в деньгах, либо ниже ее по положению. Ни то ни другое Синджина не касалось.
Синджин знал, что, если только не случится чего-то из ряда вон выходящего, как в случае с графом Дамфрисским, он в полной безопасности.
— Ты не сможешь развестись со мною, — возразила она из упрямства, задетая за живое его непомерным высокомерием. Он знал, что она имела в виду, и не знал, говорила ли она правду или притворялась. На сей раз она была уверена.
— Это мы еще посмотрим.
— Опять вернулись к самому началу. Буду ли я свободной после рождения ребенка?
— Конечно.
— Даже если он унаследует твой титул?
Он не упомянул о том, что у него уже есть, сын.
Но она должна была знать об этом. Он никогда этого не скрывал.
— Конечно.
— А ребенок?
Они опять пришли к этому вопросу. К вопросу, о котором он не хотел ни думать, ни отвечать на него сейчас. Слишком много других проблем надо решить в первую очередь.
— Я не знаю, — честно, ответил он, смутившись, когда увидел, что она расплакалась.
— Прости меня, — через мгновение, глотая слезы, произнесла она. — Я так часто.., стала.., плакать… — Хотя Челси и предвидела такой ответ, она необычайно расстроилась. Ее нервы были расшатаны до того, что, казалось, любое событие выводило ее из равновесия.
— Слава Богу, ты больше ничем не кидаешься, — заметил Синджин.
— Кажется.., это уже.., прошло, — произнесла Челси, икая и вытирая слезы.
И она вдруг показалась ему такой маленькой и несчастной. Лицо еще не высохло от слез. Сидит на подоконнике и болтает ногами туда-сюда, прямо как ребенок. Он невольно смягчился.
— Ты часто плачешь?
— Боюсь, что постоянно.
Он улыбнулся этому извиняющемуся тону.
— Я бы не хотела так часто плакать. Я не, ищу сочувствия.
— А я не тот человек, у кого его можно найти, — ответил он, но взгляд его утратил прежнюю холодность, и он вдруг ни с того ни с сего сказал:
— Ты не можешь здесь спать.
Тут он на время задумался, как бы ища, что добавить к этой спонтанной реплике. И в этот момент в голове у него возникла мысль, так же неожиданно, как из-за кулис на сцене появляется актер.
Она могла бы лечь с ним.
"Почему бы и нет, — думал он, — она же его жена.
Почему бы и нет, — продолжал он размышлять, — еще раз она не забеременеет".
«Почему бы и нет, раз больше никого нет».
«Почему бы и нет, в самом деле»., — Тебе ведь нужна чистая комната, — как бы объясняя свою предыдущую реплику, сказал он.
— Я уберу все с кровати. В последнее время я могу уснуть, кажется, на чем угодно.
Он забыл о том, каким бесстрастным и.., жестоким он был все это время. Оттолкнувшись от двери, он двинулся к ней. Вечер начал принимать неожиданный оборот.
— Ты все еще сердишься? — Она наблюдала за его приближением с некоторым опасением.
— За это?
Она кивнула и вся напряглась. Он покачал головой и улыбнулся:
— Твой нрав будет пару дней поводом для сплетен у прислуги. Как насчет того, чтобы заново отделать комнату?
— Что это с тобой?
Он пожал плечами. В голове у него творилась такая неразбериха, что он не нашел достойного ответа. Она стояла перед ним, таким высоким, подняв голову, и лицо ее казалось ему лишь большими влажными глазами. Интересно, будут ли у ребенка такие же необыкновенно глубокие глаза? Он вдруг впервые осознал, что она сейчас вынашивает новую жизнь.
— Как ты себя чувствуешь? — едва слышно спросил он.
— Устала, — слабо улыбнулась она, — как обычно. — И если бы он вдруг стал утверждать, что пришел к ней и без ее буйно-настойчивого приглашения, она бы не стала спорить. Она, действительно, устала; И не только физически, но и морально. Последние несколько недель напоминали настоящую войну. Сейчас же Синджин предлагал временное перемирие — о большем она и мечтать не могла.
— Я найду тебе ночлег получше, — сказал он, сначала прикоснувшись к ее плечу, чтобы не испугать, а затем, стараясь причинять как можно меньше беспокойства плечу, взял ее на руки.
— Хм, а ты не стала тяжелее.
— Немножко. Я, по-моему, только и делаю, что сплю. И прости меня за все это. — Она сделала неопределенный жест рукой, означавший, видимо, царивший в комнате беспорядок.
«Как его жена, пользуясь лишь его именем, она, наверное, могла бы получать кое-какие деньги, — подумал он, — хотя он ведь не подписывал брачного соглашения, так что на нее не записано ни имущества, ни денег». Возможно, она все еще была бедна.
— Не надо извинений. Я не должен был быть столь деспотичным. Тебе нужно что-нибудь?
— Моя расческа, — сказала она, и он поднес ее к бюро, на котором, кроме расчески и зеркала, ничего не осталось.
— Ты суеверна.
Она лишь печально улыбнулась.
И тут он заметил, что ни одно зеркало в комнате не было разбито. И когда он вновь посмотрел на нее, его глаза были такими же теплыми, как раньше.
— Завтра что-нибудь придумаем, — сказал он.
— Должно быть, лесные феи услышали меня. — Она опять улыбнулась. — А я чуть не сбежала.
Ему не хотелось портить ей настроение, к тому же он вспомнил, что она и так часто плакала в последнее время. И он добавил:
— Да, ты чуть не сбежала.
И пока он нес ее вниз в свою спальню, он поймал себя на мысли, что рад этому.
Еще не зная, что делать, Синджин прошел через комнату к небольшому дивану напротив камина. Его терзали противоречивые чувства.
— Я, наверное, тяжелая ноша для тебя, — тихо заметила Челси.
Он тоже так думал, глядя на доброе личико той, что разбила всю его жизнь.
— Не такая уж и тяжелая. Пока, — пошутил он.
В комнате вдруг воцарилось молчание. Еще несколько нерешенных проблем разделяло их.
Он чувствовал себя подлецом из-за своего желания, несмотря на то что было между ними раньше.
Она же чувствовала себя в полной безопасности, сидя у него на коленях.
Молчание затягивалось. Никто не хотел начинать разговор первым.
— Я устала.
— Ты устала? — сказали они одновременно и рассмеялись.
— Я еще и проголодалась, — добавила Челси, — если ты не возражаешь.
Синджин едва не сказал: «Из-за чего же». Он был слишком увлечен тем, что теплое, мягкое, нежное существо сидело у него на коленях. Он вовремя спохватился и вместо этого произнес:
— Конечно, я не возражаю. Сейчас позвоним повару.
Небольшой импровизированный пикник, устроенный им посередине его кровати, помог возобновить их дружбу. В этот вечер Челси наслаждалась вареными яйцами под соусом, холодным пудингом и разогретыми пшеничными лепешками с кишмишем, запивая душистым хаттонским медом. К тому же она съела еще порядочную порцию бифштекса.
К удивлению Синджина, она съела еще два апельсина.
— Ну, дорогая, если твой аппетит не ослабнет, ребенок будет весить килограммов десять, не меньше.
— Разве это плохо? — ответила она, польщенная его вниманием. — Я ничего не могу с собой поделать.
Я постоянно голодна. Но мужчине этого не понять.
— Почему же нет? — Голос у него понизился на пол-октавы.
— Ты больше не сердишься? Перестал меня ненавидеть? — И, еще не договорив, она поняла совершенную ошибку.
Мужчины, она осознала это очень рано, не любят, когда их спрашивают о чувствах.
— Могу я взять свои слова обратно? — поспешила спросить она, пытаясь, улыбнуться.
— Будь так любезна.
Она оказалась права. У него не было ни малейшего желания отвечать. Он вздохнул, откинулся на спинку кровати, провел рукой по своему подбородку и произнес:
— Я не знаю, что чувствую, но мне приятно, что ты больше не плачешь и что ты сейчас со мною.
— А мне приятно, что твоя рука выздоравливает. А сейчас, когда мы обменялись любезностями, позволь мне вытереть у тебя со щеки кровь, она опять пошла.
— Ты мне не надоедаешь.
— Тебе это кажется необычным?
— Очень.
— Тогда я не буду менять своих манер.
— А ты собиралась?
— Я хотела, но у меня ничего не получилось. Боюсь, что я слишком долго была сорвиголовой.
— Может, поэтому ты мне нравишься.
— Не знаю. А ты этого не узнаешь, пока я не осмелюсь быть откровенной; ведь раньше в женщинах тебе нравилось лишь одно.
Он подумал, что для своих неполных восемнадцати она была совсем неглупа.
— Моя семья, ваша светлость.., одни мужчины.
Любой научится…
— Пожалуйста, просто Синджин.
— Не знаю, осмелюсь ли я?
— Осмелишься.
Этого не стоило говорить молодой девушке, которая много лет была предоставлена самой себе. Хотя, учитывая его состояние, в этом был смысл.
Она выбрала самый взрывоопасный способ стереть кровь: медленно приблизилась к нему, уперлась руками в его плечи и, наклонившись, слизнула ее.
Вряд ли стоит говорить, что никто не выспался этой ночью и в пребывании в Хаттоне появилась своя прелесть.
