Дети во время второй мировой войны

Миллионы детей потеряли одного или обоих родителей и были вырваны из своего родного дома, из привычной среды, которая до этого времени обеспечивала для них уверенность и безопасность. По приблизительном} определению война разрушила около 30 миллионов родных домов детей, причем много миллионов детей осталось без пристанища. Дети подверглись ужасам бомбардировок, они видели убийства и смерть, страдали от голода и холода, от грубого и унизительного обхождения, они не посещали школы, а многие из них прошли и через ряд концентрационных лагерей.

Уже во время войны, а в особенности после нее, работники в области заботы о ребенке оказались перед совершенно новыми проблемами необычного масштаба, с последствиями которых нам приходится встречаться до сих пор. Разнородность материала и отсутствие методологического единства исследований, занимающихся данной проблемой, приводят к многим расхождениям во взглядах и затрудняют сравнение. С другой стороны, определенный, уже истекший период времени все же позволяет теперь сделать оценки.

Из детей, пораженных войной, специальному исследованию подверглись две группы: во-первых, дети, эвакуированные из областей, находящихся под угрозой, в более безопасные места, причем главным образом с отрывом от своих семей, а во-вторых, дети беженцев и дети из концентрационных лагерей.

а) Эвакуированные дети. Эвакуация детей из областей, находившихся под угрозой бомбардировок в особо большом размере осуществлялась в Англии, где почти 3/4 миллиона детей было оторвано от своих родителей и размещено главным образом в опекунских семьях, реже в специальных учреждениях в безопасной области. Сравнение этих детей с детьми, которые оставались со своими родителями и пережили совместно с ними ужасы бомбардировок, с большой вероятностью доказывает, что эвакуация (т. е. сепарация) оказывает более значительное влияние на психическое здоровье ребенка, чем бомбардировка. Так, например, Барбери выявил невротические признаки у 52% эвакуированных детей, однако лишь у 20% детей, переживших бомбардировки. Подобным образом Кери-Трефзер (1949) обнаруживает более тяжелые и — что касается психотерапии — более стойкие нарушения у эвакуированных детей, чем у тех, которые пережили бомбардировки, в особенности же, если речь идет о детях моложе 5 лет. М. Мейергофер (1949) в Швейцарии приходит к заключению, что тяжелый острый травматизм во время военных событий не вызывает таких глубоких и стойких последствий, как хронические психические лишения и изоляция. Уверенность, которую дает ребенку присутствие родителей, уравновешивает, по-видимому, в значительной мере потрясающие военные переживания. Еще в 1952 году Сюттер обнаруживал повышенную эмоциональную ломкость у детей, подвергшихся эвакуации из крупных французских городов по возрастным группам, в отличие от детей, эвакуировавшихся в рамках семейных единиц (мать со всеми детьми или хотя бы все братья и сестры из семьи совместно).

Дело зависит, конечно, не только от уз ребенка с его родителями, но от всей социальной ситуации ребенка и его семьи. Дети, проживавшие в лагерях в отрыве от нормального общества. Отличались признаками психической депривации, причем как в случае отсутствия родителей, так и находясь вместе с ними (например, дети в концентрационном лагере в городе Терезин). Ник Вол указывает, что дети, бежавшие во время воины из Норвегии в Швецию, где они жили нормальной жизнью с полным включением в общество, не проявляли признаков депривации, причем безразлично, проживали ли они при этом с родителями или без них. В отличие от этого, дети, попавшие в Норвегию и проживавшие там в лагерях с полной изоляцией от окружающею мира, были депривированы, причем безразлично, были они или не были в обществе своих родителей, так как и для самих их родителей изоляция была мучительной.

Проявление невротических нарушении у эвакуированных детей большинство авторов приводит в пределах 25—50%. Ясно, конечно, что часть данных нарушений возникла бы даже в случае, если бы дети не подверглись эвакуации: в приблизительной оценке примерно лишь треть этих нарушений была непосредственно вызвана или ухудшена эвакуацией. Наиболее частым невротическим признаком явился энурез (Айсекс, Берт), где возрастание по сравнению с довоенным положением представляло целых 500/о. Помимо этого встречались и тревожные состояния, беспокойство, и в особенности отсутствие сосредоточенности, реже отмечались также диссоциальные проявления и правонарушения. Нарушения поведения мешали иногда приспособлению ребенка в семье опекунов, однако в других случаях дети даже со значительными нарушениями приспосабливались хорошо: нередко это зависело от качества замещающей семьи (например, тревожные дети хорошо приспосабливаются в спокойной, живущей общепринятым образом семье; агрессивные и вздорные дети лучше приспосабливались в свободной, не придерживающейся общепринятого семье.) Хотя большинство детей реагировало на эвакуацию ухудшением поведения или невротическими проявлениями, все же имелись и дети, поведение которых, напротив, улучшалось: они стали более самостоятельными, дисциплинированными, спокойными (подобно тому, как это отмечалось при госпитализме). Данная констатация касается, главным образом, детей избалованных и инфантильно требовательных, у которых родители подчинялись ранее всем их капризам.

В целом дети, отношение которых к родителям было уравновешенным и полностью положительным, перенесли свое перемещение сравнительно спокойно — как будто бы это их отношение представляло ту базу уверенности. которая им помогала адаптироваться в новой ситуации (как, впрочем, это представляет опору для всякого ребенка, которого на время помещают вне его семьи). Такие дети о своем родном доме в большинстве случаев вспоминали не слишком часто или только неопределенно, в общепринятых рамках (К. Волф, 1945). Однако дети, отношение которых к родителям являлось конфликтным, не были способны к подобному приспособлению, и их конфликт, как правило, еще обострялся и прорывался наружу. Особенно тяжело перемещение в новый опекунский дом переносили дети в пубертатном возрасте (13-16 лет), которые уже с трудом устанавливали интимные связи в новой семье. Согласно ожиданиям, данные свидетельствуют также о том, что дети дошкольного возраста отличаются большими нарушениями, однако в этом смысле между отдельными исследованиями нет полного единства.

Хотя, следовательно, нельзя сомневаться в том, что эвакуация со всеми своими требованиями и последствиями представляет для большинства детей довольно значительную нагрузку и приносит определенные неблагоприятные осложнения в поведении, все же число нарушений и недостаточной адаптации намного меньше, чем можно было бы ожидать. Последнее не означает, однако, что к эвакуации они относились совершенно безразлично и что она не оставила определенных последствий в смысле большей ранимости ребенка, проявляющейся в будущем в случаях его столкновения с иными затруднительными или конфликтными ситуациями,

К сожалению, имеется и новый опыт с эвакуированными детьми. Меи (1974) сообщает о 3000 детей ползункового возраста, которые самолетом были переправлены с театра военных действий в Биафре в Ламбарене и оставались там в течение 2 лет. Эти маленькие беженцы без родителей весьма заметно отличались от местных детей, характеризующихся спокойным и свободным поведением. Эвакуированные дети в течение многих месяцев отличались нарушениями поведения, они были тревожными, сосали пальцы (а это у африканских детей из семей встречается вообще очень редко), не держали мочу и стул, страдали невротическими рвотами, ночными страхами и т. д. Примечательным также было, что эти дети длительно и упорно занимались игрушками, тогда как африканские дети в нормальных условиях игрушками не интересуются или даже от них отказываются.

б) Дети беженцев и дети из концентрационных лагерей подвергались, понятно, намного более тяжелым условиям жизни, и их отклонения, поэтому, являлись значительно более глубокими. Наибольшие же поражения коснулись детей, которые, кроме того, подвергались расовому преследованию. Несмотря на это, они нередко удивляли высокой способностью реадаптироваться со сравнительно быстрым исправлением нарушений в лучшей среде.

Лишь через терезинский концентрационный лагерь прошло в целом около 15 000 еврейских детей, причем меньшая часть из них проживала с матерями, а большая часть в разлуке с ними. Многие из них уже при транспортировке в лагерь пережили мучения и ужас, описать которые можно лишь с трудом. Условия пребывания в лагере делали невозможным любое направленное воспитание, играть с маленькими детьми не было времени, проводить систематическое обучение у старших детей было нельзя. Голод, грязь, холод, тяжелый принудительный труд и унижающее обращение надзирателей представляли каждодневную судьбу детей, так же, как и взрослых. В атмосфере, наполненной страхом смерти, все заставляло стремиться к самосохранению при всех условиях.

Весьма ценные данные и внутренней психологической ситуации в терезинском гетто приводят как некоторые известные психологи, которые попали сюда уже как взрослые люди (проф. Е. Утитц), так к работники, прожившие здесь часть своего детства и позднее ставшие психологами (О. Клейн), а также художники (Г. Горшкова-Вейссова) и др. Из их работ вытекает, что дело касалось весьма сложной психологической ситуации, где неудовлетворение основных жизненных потребностей непрестанно сталкивалось с перенасыщением в иных областях. Город, где первоначально проживало 10 000 жителей, принял их почти трехкратное число.

Терезин при теперешнем послевоенном заселении представляется прежним жителям «пустым городом», «мертвыми кулисами». Люди здесь были буквально напиханы, никто не мог остаться в одиночестве. Семейные связи в основном сохранялись, хотя старшие дети и жили отдельно от родителей. Здесь не был сенсорной и эмоциональной депривации, но зато имелась особая смесь депривации биологических и общественных потребностей (потребности в пище, в покое, в свободном передвижении, отдыхе, сне); также потребность уверенности, опоры, интимности, жизненной перспективы, прочных и стойких ценностей, рабочего применения, стойких межличностных связей — все это не находило здесь удовлетворения в трагичных масштабах. Состояние хронической фрустрации неизбежно проявлялось у пожилых людей, а через их посредство воздействовало и на умонастроение детей.

В данной среде все дети, включая детей из наиболее благополучных семей, быстро опускались: дети крали, обманывали в свою пользу, не считались со взрослыми, они создавали даже банды, в которых процветали аморальные и асоциальные позиции. Собственно психические заболевания, причем даже истинные невротические затруднения, — в концентрационных лагерях частыми не являлись — наоборот, там исчезали прежние невротические проявления. Однако интенсивные аффекты, которые в тот период накапливались в душе ребенка, гнев, мстительность тревога, унижения, отражались на последующем развитии этих детей во многих случаях даже слишком выражено.

После освобождения данные дети (подобно тому, как дети сосланных и казненных родителей) объединялись главным образом в специальных детских домах и только оттуда — после некоторого периода реадаптации — включались в адоптивные семьи или в постоянные детские дома, многие репатриировались, некоторые были отправлены в Израиль и в другие государства. В диагностических детдомах было, таким образом, собрано большое количество материала, который, конечно, в зависимости от условий в учреждении и от методологического подхода сотрудников, весьма различен. Мы попытаемся здесь разобрать определенные выводы из сообщений сотрудников отдельных учреждений и, в частности, из обзорной публикации Нелли Волффгейм (1958—1959).

Хотя большинство детей претерпели значительные физические поражения, все же их выздоровление было удивительно быстрым. Уже после 2—3 месяцев лечебной помощи в лагере в Чехословакии, где были сосредоточены эти дети, состояние их питания и здоровья улучшилось так, что при поступлении в «перевалочные» дома у них был вид вполне здоровых детей (если не считаться с большей склонностью к инфекциям и сравнительно частым кожным заболеваниям). Однако психическое поражение проявилось вскоре почти у всех детей и было по-видимому, значительно более глубоким, как это показывает Е. Гейлова (1947).

Маленькие дети, поступавшие в детские дома, производили впечатление крайне беспокойных «анимальных существ»: они были очень раздражительны, большую часть времени они бесцельно бегали, визжали, все разрывали и уничтожали. Что касается их развития, то оно было явно всесторонне задержанным, больше всего в социальном отношении: они не умели есть, не соблюдали чистоты тела, не умели играть. К. Франсуаз (1948) установила у 4-5-летних детей, разлученных с родителями до достижения 3-его года жизни и принятых в детское учреждение «Le Renouveau», тяжелое физическое, психомоторное и умственное отставание. Дети были небольшого роста, большая их часть вообще не говорила, и задержка умственного развития соответствовала дебильности.

Процесс социализации у детей из концентрационных лагерей продвигался лишь медленно. А. Фрейд и С. Данн (1951) описывают развитие шести таких детей, которые с грудного возраста в течение целых трех лет находились в концентрационном лагере в Терезине. После помещения в детский дом с индивидуальной заботой семейного типа они сначала вели себя по отношению ко всем людям и событиям отрицательно, лишь постепенно сживаясь, причем им помогало особенно то обстоятельство, что они воспитывались все совместно. Отношения этих детей друг к другу, что было заметно в их взаимопомощи, а также в том, как они подражали друг другу, во многом способствовали образованию отношений к взрослым. Долго проявлялись нарушения в области чувств: панический страх перед животными, непрестанная боязнь, что кто-нибудь у них что-то отберет (игрушки, еду), тревожность при уходе человека и вообще явное недоверие к окружающему и к людям.

 

Несмотря на это, у всех этих детей произошла далеко идущая и удивительная регуляция поведения и развития. Подобную картину наблюдали у 25 детей, которых насильно отобрали у матерей в рабочих лагерях и воспитывали в одном тайном месте в Австрии, где они жили в тесном старом доме среди лесов, без возможности выходить на двор, играть с игрушками или увидеть кого-либо иного, чем своих трех невнимательных воспитательниц. Эти дети после своего освобождения также сначала кричали целыми днями и ночами, они не умели играть, не улыбались и лишь с трудом учились соблюдать чистоту тела, к которой их ранее принуждали только грубой силой. По истечений 2—3 месяцев они обрели более или менее нормальный вид, причем и им при реадаптации сильно помогало «групповое чувство».

Нарушения у детей школьного и пубертатного возраста были внешне менее заметными. Некоторые из этих детей в новых лучших условиях быстро приспособились, и их поведение нормализовалось. Однако почти у всех этих детей в структуре их характера обнаруживаются глубокие следы их переживаний. Самую, пожалуй, серьезную черту в их поражении представляет недоверие к людям: они потеряли веру в человека, они не доверяют его обещаниям, сомневаются в его искренности, постоянно ждут, что их застанут врасплох — поэтому они ко всему сверхкритичны, завистливы, они не умеют быть благодарными. Многие из них отличались более хорошим отношением к детям, разделявшим ту же судьбу, в особенности к братьям и сестрам — что иногда можно (как мы это уже видели у младших детей) использовать в перевоспитании более благоприятно, чем непосредственный контакт со взрослыми.

 

Несмотря на все явное недоверие к своим новым воспитателям и нежелание принимать проявления их благорасположения, у этих детей также имеется сильная потребность в любви, проявляющаяся часто при чрезвычайных обстоятельствах, причем скорее косвенным образом. Так, например, общим явлением было преувеличение физических жалоб, посредством чего дети обеспечивали для себя повышенное индивидуальное внимание. Для многих детей представляло желанную цель пребывание в комнате изолятора с особой сестрой.

Уже данные типичные нарушения межчеловеческих отношений свидетельствуют о том, что дети больше, чем от физических лишении, страдали от потери семьи и родного дома. Интересные свидетельства об этом приносят и произведения детей — их сочинения, стихи и рисунки.

 

Особые ноты звучат для нас и в стихах детей периода их интернирования в Терезине; они трогательным образом отображаются также в их рисунках, которые в психологическом аспекте рассматривал у нас О. Ванёучек. Мотивы родного дома, дорог, далей и ухода здесь полностью преобладают. В них можно распознать страстное желание бегства от неудовлетворительного настоящего, возвращения к безопасности прошлого или ухода в фантазию обнадеживающей будущей жизни. Рисунок — так же, как словесное проявление — являлся для многих детей не только средством выражения их мечтаний в период тяжелых лишений, но и представлял, очевидно, некое замещающее удовлетворение. Если мы слышим в свидетельстве взрослых лиц, что страдания в концентрационных лагерях скорее подкрепляли художественные дарования, то можно, по-видимому, высказать предположение, что психическая депривация при определенных условиях (у личностей в определенной степени уже сформированных) может углублять дарования и художественное вдохновение.

Если во времена лишений дети находят опору в более счастливом прошлом, то после своего освобождения они в большинстве случаев — преднамеренно или непреднамеренно — избегают мыслей о прошлом. Они как будто не хотят касаться еще живых ран. И именно эти лишь поверхностно затянувшиеся раны обусловливают большую чувствительность детей к фрустрации, в особенности же к любым переменам ситуации, к перемещению и повторному сепарированию, которые в послевоенных детских домах часто имели место на основе репатриационных соглашений.

 

 

 

Примечательно, что несмотря на свое большое и живо осознаваемое стремление попасть в действительно родной дом, многие из этих детей тяжело переносили уход из коллективных диагностических домов-пропускников в адоптивные семьи и лишь медленно и с трудом там приспосабливались.

Особого упоминания заслуживает интересное наблюдение, что между детьми, проведшими даже длительное время в концентрационный лагерях, отмечалась после освобождения лишь незначительная склонность к прямым правонарушениям. В домах-пропускниках, хотя и происходили покражи продуктов питания (дети по прежней привычке собирали и запрятывали их в постели), проявлялись тенденции обогащаться за счет других, обманывать и «давать взятки», однако данные черты вскоре, как правило, исчезали, причем из них не развивалась настоящая преступность Недостаток нравственных ценностей постепенно уравновешивался, так же, как улучшались способы поведения в обществе.

В целом можно утверждать о детях, лишенных семейной жизни в концентрационных лагерях или в беженских пунктах, что их поражение гораздо более глубоко и серьезно, чем то, которое наблюдается у эвакуированных детей, остававшихся все-таки в контакте с собственными семьями, а также — но большей части — в сравнительно хороших жизненных условиях. У детей, проживших в лагерях самые ранние года, поражение захватывало обычно глобальным образом все развитие — физическое и, в особенности, невропсихическое. Старшие дети отличались, скорее, нарушениями характера, где главную черту представляло нарушение отношения к человеческому окружению, а также к собственному я (иными словами: недостаток доверия к другим людям и к самому себе). Удивительно то, что большинство тяжело депривированных детей в сравнительно короткое время в общем успешно приспосабливались, и что эти дети не отличались (согласно одному статистическому обследованию в 60%) никакими непосредственными признаками психического расстройства. Практически, однако, тяжелые лишения оставили определенные следы у всех детей, причем прежде всего в их повышенной ранимости: их равновесие неустойчиво, малые изменения в их жизненной ситуации легко приводят к крушению.

 

Однако индивидуальные различия, очевидно, весьма значительны. Дети из устойчивых семей, счастливо прожившие свои ранние годы и бывшие полностью душевно «здоровыми», в целом переносили эти условия лучше. Свойства характера, приобретенные в раннем детстве (несмотря на внешний нанос запущенности), устояли в определенной мере и перед самой тяжелой нагрузкой. Дети, воспитание которых укрепляло их самостоятельность, также лучше переносили трудности. Определенная тревожность, сохраняющаяся л всех пораженных детей, может однако представить основу для возникновении невроза в более позднем возрасте. Собственно неврозов в течение пребывания в концентрационных лагерях было, очевидно, мало, однако у чувствительных индивидов вспыхивали нередко выраженные неврозы после освобождения и переведения в лучшее условия.

Последствия ранней «лагерной депривации» проявляются зачастую только в более поздние стадии развития, как это убедительно описывает в нескольких казуистиках Бирманн (1974). Неспособность этих людей взять на себя обязанности взрослого периода, оправдать себя в любви и в браке, удовлетворить психические потребности собственных детей на приемлемее уровне - все это снова подготовляет почву для эмоциональной депривации их с собственных детей. Нарушения личности могут, таким образом, передаваться от поколения к поколению. Линковиц (1974) говорит о таком переносе трудностей на последующее поколение как о «лагерной психопатологии второго поколения».