Глава 5. Очнулся Федор Пантелеевич только на полпути к дому, куда, как оказалось, стремилось теперь все его ослабевшее тело

 

Очнулся Федор Пантелеевич только на полпути к дому, куда, как оказалось, стремилось теперь все его ослабевшее тело, да и то как очнулся - не то чтобы совсем пришел в себя, окончательно, а все как-то чуточку - один лишь нос высунул - принюхаться, в чувство мысль свою привести, чтобы, так сказать, в обстоятельствах нынешних утвердиться, удостовериться, что вот так, мол, и этак, он - Федор Пантелеевич... 14 числа августа месяца, в среду, при крайне странных обстоятельствах, весь день противостоял ударам судьбы, которые непосильной ношей сваливались на его хрупкие плечи в виде неясного рода бесовщины, которая преследовала его с намерениями извратить и подчинить сознание с того самого часу, как проснулся, и кажется, настроила такие козни и наплела таких интриг, что при еще более неясных обстоятельствах, даже, смел он заметить - решительно непонятных, повлекло за собой целую историю неподдающихся никакому осмыслению событий, которые в свою очередь привели к ссоре с начальством, драке и спешному увольнению в одностороннем порядке, кажется, без объяснения причин, и взаправду - причины увольнения Федору Пантелеевичу никто так и не удосужился объяснить, что оставляло в его душе смутное, обидчивое ощущение недосказанности и даже некоторую надежду, что все, внезапно, вдруг, образумится. Что вот сейчас - не успеет он выкурить трубку своего импортного табаку, как к нему подбежит запыхавшийся Тимофей Платонович с горячо любимой Ларисой Трофимовной, припадут к ногам его, лобызая старые затасканные ботинки и орошая шерстяные брюки цвета хаки слезами, брызжущими из виноватых глаз, подхватят его на руки и насильно уволокут обратно в бюро, посадят в его прежнее место, где он до этого несчастного случая восседал добрых два десятка лет, и позабудут обо всем ныне пережитом, хотя виноватых глаз своих никогда не изменят - это ему особенно подчеркивалось, это его где-то даже ободряло. Но как ни глядел он по сторонам, как ни вертел своей маленькой жиденькой головушкой, ни вдыхал табаку импортного глубоко надрывая легкие, в общем, как ни силился он повелевать реальностью, ловко переводя желаемое в действительное, никак ни с одной из сторон Тимофей Платонович с Ларисой Трофимовной не появлялись, ни сзади, ни спереди видно их не было, на голову они тоже не сваливались и даже снизу в ногах не путались, а в особенности не было их с той самой стороны откуда они по уму должны были быть, с той самой откуда и сам Федор Пантелеевич в горячке сбежал - где бюро значилось. И стоило Федору Пантелеевичу этой мыслью проникнуться, постичь ее своим больным пониманием, как в ту же минуту горячка вновь завладела им, и уж сильнее прежнего завладела, совсем как своим.

Вошел горемычный наш в дом свой совершенно разбитый, лицо его как-то странно осунулось, вытянулось в какую-то совсем уж обмякшую мину, глаза и заплакать бы рады, да уж голова не совсем понимала от чего этим самым глазам вдруг разрыдаться, потому и глаза не решались, только вид грустный взяли, да такой, что посмотри наблюдатель в них - сам бы тоской налился. Руки где-то болтались вдоль туловища, как-то все беспорядком, да и ноги еле плелись - подыгрывали. В общем худо было герою, надо было что-то срочно решать, что-то выдумывать, соображать, мыслить, одним словом - спасать, пока отчаянье совсем им не завладело, впрочем, на ум ничего не шло, кроме одного - того самого гадкого, едкого, что первое идет человеку на ум очутись он в таком не простом положении, человеку, что и выхода не видит, да видеть и думать не особо хочет или даже не может. Такими хитрыми мыслями пришел Федор Пантелеевич к выводу, что надо бы ему напиться, с горя напиться, налакаться до остервенения, авось, полегчает. На счастье наше общее, Любовь Аркадьевна засвидетельствовать себя не спешила, а то сцены бы сейчас не миновать - это я вас уверяю, мысль эту она в себе весь день вынашивала - это тоже совершенно верно, а герою нашему и без того сейчас тошно, и уж лучше здоровье его поберечь. Только вот руководствовалась Любовь Аркадьевна совсем не людской жалостью, состраданием, и не пониманием вовсе, руководствовалась она более хитростью женской, расчетливостью и все той же злобой, последнее время все больше змее стала она уподобляться - затаиться ей нравилось, выжидать чего-нибудь, душить тоже в моду взяла, стоит заметить и извиваться, вдруг, полюбила. Впрочем, злоба ее теперь не отпускала, а в иной момент казалось, что она только разгорается в ней, как и звезда во лбу, что посадил туда Федор Пантелеевич, так что словно в лучших традициях семейного счастья, заперлась Любовь Аркадьевна в спальне и решила до удобного случая на сцене себя не казать и, надо отдать ей должное - правильно размыслила, будет ей еще и свое место и время.

Тем временем, Федор Пантелеевич в каком-то страшном бессилии, с какой-то последней надеждой, открыл сервант, окинул разнообразие наливок, коньяков, вин и прочей горечи, что годами копилась без толку, а поводу со всем этим разобраться все никак не сыскивалось, да и не охотник герой наш был до спиртного, все больше в работе себя находил - умел человек, старался. В общем, немного он поморщился, где-то даже удивился, может что и соображал сейчас, только вот как-то совсем без желания, даже толком не определившись чего бы ему такого съесть, на дне какой из бутылок ему приятней было бы оказаться, будто в спину его кто толкал, торопил или пятки у него горели, к слову, схватил он первую из попавшихся бутылок своими дрожащими руками, даже и не схватил, а буквально впился в нее, прижал к себе судорожно, в каком-то горяченном удовольствии и удалился в комнату, заперевшись, а через четверть часа уже спал замертво, посуда только рядом валялась.

Сны сперва вполне радужные его посещали, радовался он как ребенок, смехом звонким закатывался, восторженно верещал, будто сновидение его щекотало, и уж, проснулся бы наверняка счастливый, если бы в это самое время Митенька пришедший и уже успевший выслушать целую маменькину тираду, не решил как бы совсем нечаянно, совсем не нарочно, стуком в дверь в комнату к Федору Пантелеевичу намекнуть, напомнить о своем существовании, к тому же и причины на это имел свои собственные и даже речь серьезную заранее заготовил и разучил. Итак, Федор Пантелеевич, заслышав эти неприятные стуки дернулся как-то брезгливо, сновидение его сразу тучами затянуло, серостью прониклось, стал он снова принимать вид удрученный, плаксивый, а где-то и вовсе вид начал терять, вдобавок сквозь серые тучи пробивался как некоторое откровение, до горечи, до комка в горле знакомый и нудный голос, который тянул одно и тоже "па-а-апенька" так противно, что Федор Пантелеевич сразу, еще во сне, споткнулся о мысль, что это и не откровение вовсе, а все те же проказы дьявольские, изжившие его со свету, теперь и со сна его изживают. Начал он вертеться на диване в истерике, принялся ручонками своими от голосища отмахиваться, но бесовщина все не унималась и тянула свое тлетворное "па-а-пенька" с каждым разом противней, почти до рвоты, так что под конец своего злосчастного сновидения сам Федор Пантелеевич разразился неистовым криком и от него же очнулся. Голова его страшно гудела, тяжела была не по габаритам, огляделся он кругом - стены в порядке правильном сопоставил, потолок с основанием тоже не забыл, тут и посудину обнаружил, а потом уже и себя нащупал, вроде в голове у него все встало на свои места. Конечно, на деле, до своих мест было еще далеко, но на первый взгляд мир стал уже принимать правильные формы, как тут снова раздалось это "папенька", ломая всю окружающую гармонию, которая силилась устаканиться, и как бы в каком-то нетерпении, голос этот решил не замолкать, а напротив продолжать дальше и тем самым выводить Федора Пантелеевича из мнимого равновесия:

-Папенька, да что же вы это? Издеваетесь надо мной что ли? - удивлялся голос, - Весь день мне что ли перед дверь этой провести? У меня, между прочим, и разговор к Вам серьезный есть, да и не виделись мы, к слову, очень долго! Бросьте Вы эти ваши капризы! - настаивал он решительно, - я же знаю наверняка, что вы там уже совсем очнулись, и только из вредности теперь к нам не хотите выйти. А то, что Вы с маменькой поцапались, это уж вовсе и не мое дело! Конечно, дело-то оно любопытное, но так сказать, дело это совершенно Ваше, я к вам теперь по другим причинам и с разговором по другому поводу! Отоприте же, не противьтесь.

Федор Пантелеевич сбросил уже ноги с дивана и недоверчиво глядел на дверь. Мысль у него путалась, блуждала, стопорилась, никак не мог он понять, кто же это за дверью так настойчиво пытается до него добраться, с какими-то своими причинами, которые почему-то другие и с разговором, стало быть, серьезным, но почему-то тоже другой. Напрягал герой наш все свое внимание, аналитику всю свою подключал, сопоставлял, выдумывал, выводил из общего частное и из частного общее, но решиться никак не мог - отпирать или нет. Здесь, видимо, терпение Любви Аркадьевны дало сильную трещину и тем самым поспособствовало развитию затянувшихся событий. Молниеносно снизошло на нее убеждение, что время не чьё-либо, а что ни на есть её, так что далее она уже никак не могла удержать себя в стороне и ступила на сцену, как и обещалось, только стуки грозные невиданной силы прибавила:

-Отпирай, бесстыдник! Кому говорят!

Сам Митенька испугался запала Любви Аркадьевны, что аж вздрогнул:

-Маменька, да что же, Вы еще обострять вздумали? - жалостливо протянул он. Но Любовь Аркадьевна вступила, так сказать, в свое право и пыл свой умерять не собиралась и еще настойчивее, еще сильнее заколошматила в дверь.

-Отпирай, дрянь ты этакая! Я тебе сейчас покажу, как мать своих детей по лицу бить! Я с тебя сейчас живьем шкуру сдеру! - угрожала она.

От криков этих метался Федор Пантелеевич из стороны в сторону, места себе не находил, будто весь диван усыпан был иглами, пальцы себе выкручивал, руки выламывал, на месте подпрыгивал, но звуки были такие сильные и такие грозные, что ей-богу мертвого бы подняли, не говоря уже о полуживом Федоре Пантелеевиче, так что в один из решительных взвизгов устремился герой наш к двери и замер перед ней затаив дыхание и, все еще не решаясь, схватился за ручку, как бы в приготовлении явить себя этому сраму. Последовал еще один неистовый грохот. Федор Пантеелевич взялся за щеколду, и уже не в силах больше выслушивать этот шум одним рывком распахнул дверь, и все трое очутившиеся в одном месте и в одно время разом вздрогнули и закричали в испуге - Митенька с Любовью Аркадьевной от неожиданности и Федор Пантелеевич от страшного вида явившихся перед ним особ, чью породу установить он на данный момент затруднялся.

-Вот и славно, папенька! - первый пришел в себя Митенька, чем сконфузил Федора Пантелеевича - спать Вы стали уж больно крепко, я уже и не знал что думать на этот счет! Честное слово, перепугали меня не на шутку, Вы же знаете мою тонкую организацию - я все сразу о плохом думаю, - как-то ехидно улыбался он, - предвижу разное, мнительность понимаете ли... Но пройдемте же за стол, - Митенька схватил дрожащего Федора Пантелеевич под руку и потянул за собой, - не все же нам в дверях стоять, тем более у меня к Вам и разговор особый имеется, да может чего и перекусим, а то на Вас совсем лица нет!

-Пошли, Феденька, а то и правда, что это мы все в дверях стоим, - расчувствовалась вдруг Любовь Аркадьевна.

-Пойдемте-пойдемте, - нехотя протянул Федор Пантелеевич, - я и сам все думаю, что это мы все в дверях, да в дверях... И иные места у нас имеются, - вглядывался он в чужие лица, - Разговор стало быть, говорите у вас ко мне... правда мне непонятно, о чем нам с вами тут разговаривать, но я вас охотно выслушаю, тем более, что и время есть, да и Вы обещались говорить с интересом.

-Да дело же известное, - усаживался Митенька за стол, - и как вы успели заметить, интересное..

-Извините, но успели заметить это Вы, - перебил усевшийся напротив Федор Пантелеевич.

-Да как же это я успел заметить? Когда это Вы, буквально с минуту назад...

-Я? Ну, да черт с Вами, пусть буду я! - отрезал Федор Пантелеевич

-Что-то ты, Федор, последнее время черта стал поминать часто, - язвительно уколола Любовь Аркадьевна.

Федор Пантелеевич в упор уставился на нее:

-Да все как-то последнее время черти мерещатся, знаете ли...

-Ты это на кого намекаешь, - злобно краснела Любовь Аркадьевна, - сволочь ты этакая...

-Да прекратите же маменька, - вмешался Митенька, - ссоры нам тут ни к чему. Я же Вам говорю, разговор у меня к Вам серьезный есть, сделайте одолжение, наберитесь терпения - выслушайте, и разрешите судьбу мою. Здесь Митенька выдержал скромную паузу и собравшись с мыслями начал свои объяснения. Решил он, как это водится, зайти издалека, да так сильно захватил, что начал чуть ли не с самого своего рождения, и сперва даже сам был не рад такому своему началу, попеременно краснел он, сбивался и морщился, но потом все более в форму вошел, нужный слог взял и понеслись его объяснения как по маслу. Принялся он ухо родительское языком ласкать, детство свое беззаботное вспоминал в самых ярчайших красках, особенно напирал на то, что оно было именно беззаботным и радостным, сюда и велосипед даренный ему лет пятнадцать назад притянул, и как кошек по двору гонял, и как Федор Пантелеевич грамоте его обучал тоже вспомнил, и уж очень радовался своим воспоминаниям и смеялся. Потом как-то скользнул он в другие материи и начал уже о своей будущности говорить, ловко приплетал сюда свое будущее потомство, да в таком неожиданном виде, что оно ни какое не будущее, а самое что ни на есть настоящее, что оно уже и по квартире бегает, визжит, пищит и на руки просится, и уж тут Митенька совсем предался фантазии, не удержался и пустил скупую слезу. Любовь Аркадьевна уже было кинулась его успокаивать, но Митенька вовремя взял себя в руки, маменьку остановил и продолжил свои объяснения уже с другой стороны. Эта сторона была сплошной гадостью, и теснота с душнотой здесь была, и недостаток пространства и света и даже людские колкости и шепот соседский, а то и вовсе галдеж среди ночи, и Митенька все углублялся в эту сторону, ввинчивался в нее с упорством и уж было почти засел там, как вдруг опомнился и начал выкарабкиваться, да такими сердечными обращениями в адрес родителя, мол, и отец родной, и уважаемый, и чтимый и еще всякий разный, и заключил уж так ласково, что практически был уверен, что Федор Пантелеевич сию же минуту предложит ему - своему отпрыску, обоюдный вариант размена жилплощади, а то и вовсе решит потесниться.

-Ну и что скажете, папенька? - смотрел вопросительно Митенька, - я, кажется, понятно выразился?

-Решительно непонятно, - сконфузился Федор Пантелеевич и с некоторым омерзением оглядел присутствующих.

-Да что же тебе здесь непонятно, голова твоя садовая? - удивлялась Любовь Аркадьевна, - Сын твой, переступив через гордость, сидит теперь перед тобой, унижается, просит тебя - отца родного, а ты, падла ты этакая, нос воротишь! Что же ты за отец такой? Дрянь, мучитель...

-А мне здесь абсолютно все непонятно, - перебил её Федор Пантелеевич и, как-то все более удивляясь, добавил, - что это за сын такой, и что это за просьба такая, и кто, собственно, Вы?

-Да как же папенька, известная ведь просьба... Вас ведь здесь двое, а жилплощади стало быть... - здесь Митенька осекся и как бы устыдившись обвел взглядом пространство. В действительности же он считал, что иметь жилплощадь в таком объеме, а именно в трех комнатах, просторном коридоре и кухне - самая большая наглость со стороны родителя или даже преступление.

-Не могли бы Вы выражаться конкретнее, я Вас не очень-то понимаю, - настаивал Федор Пантелеевич.

-Да куда же конкретней? Я же, вроде, доходчиво все изложил...

-Да вот поконкретней бы...

-Ты это, Феденька, играть с нами вздумал что ли? Я что-то сама понять не могу... - смеялась уже Любовь Аркадьевна, - это, Митенька, у папеньки шутки теперь такие, спьяну, наверное.

-Ах, да! А я уже было подумал... - засмеялся, глядя на мать, Митенька.

-Нет-нет, я Вас действительно не понимаю, и даже смеху вашего теперь не разберу - хмурился Федор Пантелеевич.

-То есть как это? - вопрошала Любовь Аркадьевна.

-Ах, маменька, теперь мне все предельно ясно, - воскликнул разгоряченный Митенька, - он мне отказывает!

-Как это отказывает? - не понимала Любовь Аркадьевна.

-Я Вам отказываю? - удивлялся и Федор Пантелеевич.

-Ах, Вы мне отказываете, - парировал дрожащий Митенька. - То есть Вы мне отказываете! - не унимался он и вторил это так неопределенно, что было не совсем ясно: то ли он убеждает себя в этом, то ли надеется, что его убедит в этом родитель.

-Должен заметить, что я вас ни капельки не понимаю, - снова наступил на свое Федор Пантелеевич, - но если хотите - отказываю.

-Вы мне отказываете?

-Да, я Вам отказываю, - как-то совсем нехотя ответил Федор Пантелеевич

-Ушам своим не верю, глазам своим не верю - Вы мне отказываете, - и тут будто что-то в нем надломилось, вышло из строя, и Митенька словно маленький настырный мальчик разрыдался, закрутился, заверещал, застучал всем своим телом в истерике - ноги моей здесь больше не будет - слышите? Ноги моей здесь больше не будет...

-Я Вас прекрасно слышу, - пятился Федор Пантелеевич - успокойтесь, утритесь, не надо кричать. Если бы Вы выразились поточнее... а так, должен заметить, я как и прежде... я Вас решительно не понимаю.

-Ах ты дрянь такая, мерзость. Издеваться вздумал над сыном единственным? Что же ты за ирод такой? Паскуда, я тебе сейчас покажу... - Любовь Аркадьевна замахнулась на Федора Пантелеевича, но тот вовремя спохватился и слетел со стула.

-А знаете что? Вы это хорошо размыслили - на счет Вашей ноги здесь... - убирайтесь! И вот это Вот с собой прихватите, - Федор Пантелеевич не без демонстрации обвел Любовь Аркадьевну рукой.

Все замерло на каком-то пике своих возможностей, впрочем, замерло всего на мгновение. Иной раз случается с людьми некоторыми такого рода непонимание, когда расходятся они в любопытстве в вопросе: "Отчего идущие на казнь так мало протестуют? Ведут себя как-то слишком смиренно, глаза их при этом блуждают где-то, но все как-то не решаются приговору противиться, а все как-то, вроде, и соглашаются с ним, даже если и вины за ними никакой нет и не было". И тут же любопытствующие заключают своей уже мыслью и широтой амбиции: "Вот я бы-то уж точно протестовал, я бы там наделал шуму! Вроде же как, последняя возможность... я бы, быть может и удрать пытался... во всяком случае попробовал - это уж наверно!" И всем скопом те же любопытствующие заблуждаются в своих суждениях, по той простой причине, что, во-первых, усматривают все издалека, а во-вторых и главных, что приговора им никто не выносил. Не могут они ощутить мыслью и восприятием своим все сокрушительную силу приговора, не достает им фантазии представить пред собой некоторую необратимость и лишь тот, кто с этой необратимостью столкнулся, так сказать, лицом к лицу, тот-то и проникается пониманием, что протестовать как минимум бессмысленно, что есть на жизненном пути такая область, где воля твоя мертвее мертвого. И должен заметить, такого рода понимание не с каждым случается, да и не каждому его по силам вынести. И вот нечто схожее случилось теперь с Любовь Аркадьевной и Митенькой - как-то снизошло до них озарение, что делать им буквально здесь нечего, и рок совсем не в том, что их - мать с сыном, прогоняют, а в том, что они больше здесь ничего не могут значить, что они здесь, если хотите, нуль. По этим причинам все теперь засуетилось, все зафыркалось, заходилось, засобиралось. Один лишь Федор Пантелеевич позу свою не менял, а в совершеннейшем бездействии наблюдал в отупении за происходящим, к слову, от него никто теперь ничего и не ждал. Итак, события дошли до того, что все собралось, сомкнулось и оказалось около двери. Далее это все кинуло пустой и прощальный взгляд на продолжавшего бездействовать Федора Пантелеевича, наконец, все последний раз фыркнуло, распахнуло дверь и захлопнуло за собой. Федор Пантелеевич отмер и уселся за стол.