Таким образом, уголовное законодательство страны состоит из суммы обобщенных постановлений, характеризующих типы преступных деяний, воспрещенных под страхом наказания. 24 страница

У нас ни в Своде законов, ни в Уложении о наказаниях 1845 г. не со­держалось никаких указаний по этому предмету.

Вполне определительно разрешен этот вопрос в действующем Уголов­ном уложении, которое в ст. 51 гласит: "Особые личные отношения и условия, определяющие, усиливающие или уменьшающие наказуемость кого-либо из соучастников, не влияют на ответственность других".

Поэтому, как указано в объяснительной записке, при характеристике субъекта отдельных преступных деяний употреблено слово "виновный" там, где субъектом может быть всякое лицо, и заменено это слово каким-либо специальным названием — "мать", "российский подданый" и т.д., как скоро преступность и наказуемость преступного деяния предполагает на­личность в виновном каких-либо особых условий.

Вместе с тем уложение во всех тех случаях, где признано полезным наказывать и соучастников специальных преступлений, ввело о сем осо­бые правила.

Таким образом, например, в уложении содержатся особые постанов­ления о содействии побегу арестантов или доставлении средств для учине­ния оного (ст. 172 и 173); о соучастии в нарушениях Устава о воинской повинности и в воинских проступках (ст. 189, 190, 191) и т.д.

 

188. Чтобы окончить разбор ответственности соучастников, мне оста­ется рассмотреть еще значение отказа одного из соучастников, и при том не только по отношению к самому отказавшемуся, но и по отношению к наказуемости других соучастников.

Вопрос этот, конечно, аналогичен с отказом от задуманного деяния со стороны единичного преступника, но благодаря множеству участников значительно осложняется, а потому некоторые кодексы, в том числе и действующее уложение, содержат по сему предмету особые правила, а именно, что соучастник, отказавшийся от участия в сообществе и приняв­ший своевременно все зависевшие от него меры для предотвращения преступного деяния, освобождается от наказания, причем, как указано в объяснительной записке, к числу этих мер может быть относимо и доне­сение: с другой стороны, для безнаказанности достаточно, чтобы такие соучастники приняли все зависящие меры предупреждения, а не требу­ется, чтобы они действительно предупредили наступление задуманного.

Самая простейшая комбинация в этих случаях будет, конечно, та, когда от дальнейшей деятельности отказываются все соучастники, как физические, так и интеллектуальные. В этом случае все соучастники не отвечают за то, что они предполагали сделать, а наказываются за то, что уже они сделали, если, конечно, учиненное заключает в себе что-либо преступное. В тех же случаях, когда согласившиеся ограничились только составлением сообщества или шайки, а затем сообщество распалось, от­ветственность должна прекращаться.

Более спорным и сложным представляется вопрос об отказе отдельных соучастников, но и здесь, по моему мнению, необходимо различать таких соучастников, за уклонением которых осталось невыполненным задуман­ное преступление, и отказ тех из них, который не устранил окончания преступления вполне или в части. Если отказался от предположенного физический исполнитель, так что дальнейшая деятельность прекратилась, прежде чем им было учинено что-либо преступное, то этот отказ освобож­дает от ответственности и других соучастников: вор пошел на кражу, но одумался и возвратился назад; можем ли мы тем не менее привлечь к от­ветственности и наказать человека, его подговорившего или доставив­шего ему отмычку? И если мы их накажем, то за что: за оконченную кражу или за покушение и притом какое? Другое дело, если по отно­шению к данному деянию наказывается самое составление заговора или шайки. Тогда, конечно, все соучастники отвечают за участие в таковом. Если же исполнителей было несколько, то отказ может иметь значение только по отношению к каждому из них в отдельности, и притом при наличности вышеприведенных условий, указанных в ст. 51. Но если от­казавшийся исполнитель учинил уже покушение, но не подлежащее на­казанию именно потому, что исполнитель добровольно прекратил дальней­шую деятельность? Вопрос несомненно представляется спорным: с од­ной стороны, то, что совершилось, представляется ненаказуемым, а уча­стие в ненаказуемом деянии не может почитаться преступным; но, с дру­гой стороны, причина этой безнаказанности заключается в особенных личных условиях исполнителя, а таковые не могут распространяться на других.

Второй случай представляет отказ подстрекателя, если подстрекнутый, несмотря на это, исполнил преступление или пытался его исполнить.

Случаи этого рода представляют весьма много оттенков.

Если преступное деяние или наказуемое покушение на него уже совер­шилось, то как бы ни было полно и искренно раскаяние подстрекателя, оно не может уничтожить его ответственности, а может только влиять на меру наказания, подобно тому, как не уничтожает позднее раскаяние под­жигателя или отравителя ответственности за учененное ими.

Такой же вывод должен быть сделан и в том случае, когда постре-катель раскаялся своевременно, но не употребил никаких мер, чтобы уничтожить последствия своего подговора, когда он оставался как бы пассивным зрителем совершающихся событий. В этом случае учиненное есть дело рук его; он направил исполнителя и причинная связь его подго­вора и результата ничем не разрушена. Искренность его раскаяния есть только основание для снисхождения, но не для безнаказанности.

Мало того, даже и в тех случаях, когда раскаявшийся подстрекатель сделал своевременно заявление полиции или жертве, но не принял никаких мер для устранения последствий подговора, он может рассчитывать на снисхождение, но не на безнаказанность, подобно тому, как и поджига­тель, который, раскаявшись, тотчас призвал для тушения посторонних, сбегал за пожарной командой и т.д., если, несмотря на это, подожженное им сгорело, все-таки отвечает за поджог.

Но обстоятельства изменяются, если подстрекатель употребил, хотя и бесполезно, все усилия для уничтожения результатов своего подговора.

Конечно, и здесь можно говорить, что сохраняется связь подговора и преступной деятельности, что раз посеянное семя должно было принести и принесло свой плод. Но я думаю, что такой ответ едва ли будет правилен и теоретически, и практически. Если бы возбуждена была стихийная сила, то бесплодные старания предотвратить ее результаты не^ничтожили бы причинной связи; но здесь возбуждено лицо, действующее сознательно и вкладывающее в преступление и свою волю. Ввиду этого, настойчивые и энергические убеждения подстрекателя о необходимости, по каким бы то ни было основаниям, отказаться от преступления, старания его предупре­дить посягательство, парализуют всякое влияние его прежнего подговора, делают единственным виновником учиненного самого исполнителя.

Остается категория пособников. Очевидно, о влиянии их отказа на на­казуемость может быть речь только тогда, когда отказ является своевре­менным по отношению к совершению преступления, хотя бы их личная деятельность уже и была окончена: поэтому лицо, давшее, например, указание об удобном времени для выполнения преступного деяния или доставившее нож для убийства и затем одумавшееся, может еще, при известных условиях, ссылаться в свое оправдание на это изменение воли. Если его раскаяние было вполне искренно, но ни в чем активно не вы­разилось, то и он, подобно подстрекателю, может только рассчитывать на снисхождение, а если он сделал своевременное заявление полиции или старался предупредить выполнение всеми зависящими от него средствами, то может быть признан и совершенно ненаказуемым.

Наше Уложение о наказаниях 1845 г содержало ряд постановлений о

 

 

влиянии отказа от выполнения задуманного соучастников, как всех сообща (ст. 122), так и отдельных лиц (ст. 118—121). В первом случае, если все соглавившиеся отступили от своего намерения по собственной воле и прежде всякого на задуманное покушение, то они освобождались от наказания, за исключением тех преступлений, при которых по закону наказывается один умысел, но они могли быть отданы под надзор по­лиции. Во втором — зачинщики, если они отказались от задуманного, но не приняли мер для предупреждения оного, и не донесли о том начальству, наказывались одной степенью ниже; такое же уменьшение допускалось и для подговорщиков, если они и старались остановить приведение умысла в исполнение, но не донесли начальству: сообщники же, отказавшиеся от участия, но не донесшие, наказывались двумя и даже тремя степенями ниже, и, наконец, пособники (ст. 123) в этих случаях наказывались только за недонесение. Таким образом, несмотря на эти подробные правила, оста­валось неизвестным, как же поступать с теми (кроме подговорщиков), которые приняли меры к предотвращению задуманного, но не донесли, или с теми, которые донесли начальству, но не приняли мер? По смыслу закона, казалось бы, последние освобождались от ответственности, хотя такое толкование было не согласно с правилами о наказуемости пособ­ников. Кроме того, самый основной принцип уложения, по коему основа­нием безответственности является не стремление соучастников загладить последствия своей деятельности, а своевременное донесение, представля­ется едва ли правильным. Еще Екатерина в Наказе говорила: "некоторые правительства освобождают от наказания сообщника великого преступле­ния, донесшего на своих товарищей. Такой способ имеет свои выгоды, а также свои неудобства, когда оный употребляется в случаях особенных", а источник, из которого Екатерина взяла эту мысль (ср. сочинение Бекка-риа в переводе С. Зарудного, с. 66), давал ей такое пояснение, не утра­тившее значения и для настоящего времени, но которое Екатерина, очевидно, не нашла удобным перенести в Наказ: "Неудобства состоят в то,м, что государство покровительствует измене, ненавистной даже в сре­де разбойников, ибо для государства менее гибельны преступления, порождаемые мужеством, чем вызванные подлостью, потому что первые не очень часто встречаются, так как мужество ожидает только благо­детельной направляющей силы, которая заставила бы ее стремиться к общественному благу, между тем как подлость встречается чаще и притом очень заразительна и сосредоточивается всегда сама в себе. Кроме того, суд высказывает этим свою собственную неуверенность и слабость законов, обращающихся за защитой к тем, кто их нарушает".

Действующее уложение содержит по этому поводу категорическое положение: соучастник, отказавшийся от такого участия и принявший сво­евременно все зависящие от него меры для предотвращения сего деяния, освобождается от наказания.

189. Прикосновенность Рядом с соучастниками еще наше Уложение о наказаниях 1845 г. ставило группу лиц, так называемых прикосновенных к преступлению, причисляя к ним попустителей, укрывателей и недоно­сителей. Прикосновенность нельзя считать ни участием, ни особенной

формой совиновничества: нельзя вложиться в то, что уже совершилось и существует, нельзя согласиться на участие в том, что уже сделано; при­косновенные не объединяются с участниками ни волей, ни деятельностью. Но этого мало; они точно так же не объединяются и между собой ни внутренней, не внешней стороной. Когда мы говорим о соучастии и соучастниках, то мы имеем в виду лиц, вложившихся в преступление во­лей и деятельностью, содействовавших его выполнению; лиц, которые, несмотря на различие их деятельности, объединяются и ассимилируются фактом соучастия, в силу чего и ответственность их является общей. Но этого условия не существует для прикосновенных: недоноситель о пре­ступном деянии отвечает совершенно независимо от существования укры­вателей или попустителей; несколько лиц, порознь купивших краденые вещи, будут наказаны как укрыватели одной и той же кражи, хотя они узнали о существовании друг друга впервые только на скамье подсу­димых. Самая ответственность их будет совершенно индивидуальна: недоноситель не может отвечать за то, что сделал укрыватель, и на­оборот.

Если же видеть обобщающую черту в том, что все они прикасаются к одному и тому же преступному деянию, то мы не должны забывать, что и с этой стороны понятие прикосновенности является условным и шатким. Человек, отозвавшийся с похвалой о совершившемся преступлении, вы­сказавший сочувствие к преступнику,' выпивший стакан вина, купленного на краденые деньги, любовница, жившая на счет преступника, свидетель, давший ложное показание по уголовному делу, судья, постановивший заведомо неправый приговор, человек, помогавший побегу арестанта и т.д., все они прикасаются к преступному деянию, но их поступки или вовсе не подлежат репрессии уголовной, или составляют самостоятельные проступки.

А между тем перенесение учения о прикосновенности в особенную часть представляет не только теоретический, но и практический интерес: с помещением отдельных случаев прикосновенности в соответственные рубрики можно верно оценить как основания их наказуемости, так и характеристические признаки каждого типа.

Устав о наказаниях 1864 г. в Общей части вовсе не упоминал о прикосновенных, а в Особенной содержал несколько специальных о сем постановлений — ст. 64, 159, 172, 180, и притом исключительно об укры­вательстве преступника и следов преступления, так что приходилось признать, что попустители и недоносители были по уставу вовсе не наказуемы.

Прикосновенность и по Уложению 1845 г. безусловно противопола­галась соучастию, так что никто не мог быть признан одновременно и участником и прикосновенным к оному, причем такой переход прикосно­венных в соучастники мог зависеть не только от физического совмещения той и другой деятельности в одном лице, но даже от одного заранее данного обещания не препятствовать учинению преступления или укрыть его следы или виновника, так как в этих случаях прикосновенный обра­щался в пособника.

Такое обещание могло быть дано заранее или во время самого

учинения деяния, оно могло быть или прямо выражено или вытекало из воли выражающих действий, но с тем лишь условием, чтобы оно было определено и относилось к данному случаю. На этом основании лица, хотя бы и постоянно занимавшиеся скупом краденых вещей, обратившие это занятие в ремесло, открывшие у себя притоны для воров и мошенников, не считались, однако, соучастниками, а отвечали или как прикосновенные, или как виновные в самостоятельных преступлениях — пристанодержа-тельстве, скупе краденого и т.п.

Прикосновенность предполагала наличность другого преступного дея­ния: нельзя говорить об укрывательстве преступника или преступления, если деяние, учиняемое укрываемым, не признается преступным, но при этом для ответственности прикосновенных представлялось безразличным, было ли самое преступное деяние окончено, или виновный остановился на покушении, или даже учинил одно приготовление, буде таковое было наказуемо по закону.

Для наказуемости прикосновенных и по системе Уложения 1845 г. была необходима лишь преступность главного деяния, но не действительная наказуемость участников; поэтому прикосновенные могли быть привле­каемы к ответственности, хотя бы совершившие преступное деяние не были обнаружены или когда виновный умер, сошел с ума и т.п.¹

Но особенную важность при постановке прикосновенности по Уло­жению 1845 г. получила субъективная сторона их деятельности.

Так, прикосновенные должны действовать умышленно, понимая свойст­во своего поступка и желая или допуская его, или, как говорило наше уложение, должны действовать заведомо; поэтому и по Уложению 1845 г. была немыслима неосторожная прикосновенность: не мог считаться укрывателем тот, кто, не зная, вывез в своем возу вора, или попустите­лем тот, кто по рассеянности не обратил внимание на то, что в его присутствии совершилось какое-либо преступное деяние.

Но по особенным юридическим условиям этого вида преступных деяний этим не исчерпывается понятие заведомости; укрывательство состоит не в том, что такой-то сознательно спрятал Петра или Ивана, сознательно купил или принял в заклад такую-то вещь, а оно сверх того предполагает, что действующий сознавал, что Петр преступник, что принимаемая вещь добыта кражей; умысел прикосновенных имеет специальный характер, так как он предполагает наличность сознания о существовании преступ­ного деяния, по поводу коего действует виновный, а самый вопрос об объеме и условиях этого сознания представлялся весьма спорным. В тех законодательствах, которые смотрят на деятельность прикосновенных, как на самостоятельную преступность, он решается наиболее просто, так как тогда для заведомости достаточно только общего знания обвиняемым

' Но спорный вопрос заключался в том: могут ли отвечать прикосновенные, если непосредственно виновные оправданы судом? Я полагаю, что по нашему праву для решения этого вопроса нужно было иметь в виду самое свойство прикосновенности. Если оно заключалось в укрывательстве преступника, то признание учинившего преступление невиновным, буде притом вопрос о виновности не был разделен на его составные части, должно было вести за собой оправдание и прикосновенного, так как лицо, скрывшее человека невиновного, хотя бы и предполагавшегося им таковым, совершило мнимое преступное деяние.

о преступности укрываемого лица или преступности деяния, которого плодами он пользуется: знание подробностей деяния, его обстановки мо­жет влиять на размер наказуемости, но не представляется существенным. Мера наказуемости прикосновенных по уложению должна была быть исчисляема по тому наказанию, которое полагается в данном случае за главное преступное деяние по закону независимо от той меры ответствен­ности, которую, по различным основаниям, понесли в данном случае виновники; поэтому было вполне возможно, что прикосновенные нака­зывались сильнее главных виновных, так как мера ответственности последних могла зависеть от обстоятельств, влияющих на меру ответ­ственности каждого, например благодаря признанию их заслуживающими снисхождения.

На этом основании личные условия, относящиеся к соучастникам, или особые их отношения к учиненному деянию, влияющие на его наказу­емость и преступность, никакого влияния на ответственность прикосно­венных иметь не должны; поэтому укрывательство или недонесение о чисто служебных преступных деяниях не могло подлежать наказанию.

Иначе чем при соучастии, ставился, по моему мнению, вопрос о влиянии на ответственность прикосновенных тех особых отношений, в которых они находились к объекту главного деяния, так как даже и при той обрисовке, которая была дана прикосновенности по Уложению 1845 г., нельзя было забывать, что в действительно никакой непосред­ственной связи с главным деянием у прикосновенных не существовало. На этом основании укрыватель убийства, оказавшийся сыном убитого, должен был быть наказан как укрыватель простого убийства.

Иное значение при наказуемости прикосновенных имеют особые их отношения к виновнику главного преступления, в особенности отношения близкого родства. Этому вопросу Уложение 1845 г. посвящало особую статью (ст. 128), хотя, к сожалению, не представлявшую особой точ­ности.

Родственные отношения не имели никакого значения по отношению к попустителям и лицам, воспользовавшимся плодами преступного деяния, а оказывали влияние на ответственность недоносителей о совершившемся и готовящемся преступлении, а равно и укрывателей как самого преступ­ника, так и следов преступление. При этом закон различал: близких род­ственников, к коим относились: супруги, родители и дети, восходящие и нисходящие родственники, братья и сестры; прикосновенные этой кате­гории вовсе освобождались от ответственности. К второй группе отно­сились близкие свойственники до 2-й степени включительно и получившие от учинившего преступное деяние воспитание или иным образом им облагодетельствованные; прикосновенные этой группы, в случае, если за самое преступное деяние полагалась смертная казнь или каторга, нака­зывались, но с уменьшением размеров наказания, а в прочих случаях также освобождались от ответственности.

Но при этом ст. 128 допускала одно исключение, не оправдываемое ни С теоретической, ни даже с практической точки зрения: сила ее не рас­пространялась на виновных в недонесении или укрывательстве по пре­ступлениям государственным. Как ни важны были преступления,

предусмотренные этими статьями, но едва ли нашелся бы суд, который не пощадил бы отца, виновного в том, что он укрыл своего преступного, но любимого сына, участвовавшего в мятеже, или жену, не донесшую на му­жа, отца ее детей, кормильца семьи, участвовавшего хотя бы и в вооруженном восстании, едва ли бы нашелся суд, который решился бы применить к ним, согласно ст. 242, смертную казнь или каторгу.

По действующему уложению ответственность прикосновенных лиц поставлена самостоятельно и независимо от ответственности лиц винов­ных, но вместе с тем при установлении размеров ответственности принята во внимание важность того деяния, о коем не донес или которое укрывал виновный.

Относительно же общей постановки прикосновенных действующее уложение отказалось от системы Уложения 1845 г. и распределило от­дельные их виды по соответствующим главам.

190. Отдельные типы прикосновенных по Уложению 1845 г. могли быть распределены по характеристическим свойствам деятельности, на четыре группы: 1) попустители и недоносители о готовящемся преступном деянии, 2) укрыватели преступника и преступления; 3) воспользовавшиеся плодами преступного деяния; 4) недонесшие о совершившемся преступном деянии.

Попустителями по ст. 14 признавались те, которые, имев власть и возможность предупредить преступление, с намерением или, по крайней мере, заведомо, допустили содеяние оного; а недоносителями (по ст. 15 и 125) — те, которые, имев возможность донести о известном им замыш­ляемом преступлении до сведения правительства или угрожаемого оным лица, не исполнили сей обязанности. Таким образом, оба вида подходили под понятие невоспрепятствования учинению преступления, под понятие преступного бездействия, отличаясь между собой главным образом объ­ективной стороной.

Оба эти типа прикосновенных предполагали, что прикосновенный не только не принимал участия в деянии, но и не обещал такового, а с другой стороны, что он действовал заведомо, т.е. сознавал, что готовится со­вершиться или совершается преступное деяние. Такое знание могло зави­сеть от присутствования на месте учинения деяния или могло быть получено каким-либо иным путем.

Для ответственности было безразлично, бездействовал ли виновный по­тому, что он сам сочувствовал предположенному или же потому, что относился к нему безразлично, не желал потревожить себя, навлечь хло­поты и т.д.

Попустительство и недонесение предполагали возможность предупре­дить преступное деяние, и притом, не только объективно, но и заведомо для прикосновенной^ Как скоро обвиняемый ошибочно или верно пред­полагал, что у него нет достаточно сил или средств для предупреждения деяния, или что его заявление будет бесполезно, несвоевременно, то, если добросовестность его ссылки была доказана, он не мог быть наказан ни за попустительство, ни за недонесение.

Со стороны объективной, попустители, как говорила ст. 14 Уложения

1845 г., должны были иметь власть или возможность предупредить преступление. Таким образом, попустителями могли быть или лица, за­нимающие такое общественное или государственное положение, при коем они могли ввиду известного им готовящегося преступления сделать необ­ходимые распоряжения, принять меры для его предотвращения, поставить часовых, установить предохранительные знаки и т.д. или лица, находя­щиеся в таких отношениях к преступнику, при которых достаточно одного слова, требования, чтобы задуманное не осуществилось, как, например, при отношениях отца к сыну, начальника к подчиненному, или же, нако­нец, те, которые имели физическую возможность остановить преступле­ние, употребив силу или даже просто заявив преступнику о своем при­сутствии, позвав на помощь посторонних лиц, и т.д.

Что касается недонесения, то оно предполагало специальную форму невмешательства, а именно незаявление о готовящемся преступном дея­нии тому лицу, против коего оно было задумано, или правительству, т.е. такому органу власти, который компетентен в принятии каких-нибудь предупредительных мер.

И при попустительстве, и при недонесении ответственность не имела места, как скоро вмешательство в какой бы то ни было форме было или физически невозможно, или было соединено с опасностью, подходящею под понятие крайней необходимости.

Вторую группу составляли укрыватели преступления и преступника. Уложение 1845 г. определяло их так: те, которые, не имев никакого участия в самом совершении преступления, только по совершении уже оиого заведомо участвовали в сокрытии или истреблении следов его, или же в сокрытии самих преступников, причем оба эти вида сливались в одном общем понятии действительности, направленной к укрытию винов-иого от рук правосудия.

^Конечно, и при этом требовалось, чтобы виновный не принимал какого участия в преступлении и действовал заведомо, причем закон не давал никакого особого значения мотивам укрывательства, а по эшению к внешней стороне только в виде примера называл некоторые цы сокрытия, но не перечислял их. Таким образом, под понятие укры-тьства преступника можно было подводить: спрятание преступника, Действие ему в изменении внешнего вида, окраску волос, перемену гюма, доставление средств к побегу, снабжение паспортом и т.д., Ним словом, все то, в силу чего виновный на долгое или даже на корот-время, например, на время обыска, был укрыт или долженствовал | укрытым от органа власти, причем, однако, эта деятельность долж-|была иметь физический характер: содействие иными приемами и спо-ами такому сокрытию виновного от правосудия под понятие укрыва-гва не подходило. Скрытие же следов преступления предполагало етожение, изменение или временное устранение от рук правосудия; тех внешних материальных предметов, которые свидетельствовали о Ершившемся событии, или могли служить к изобличению преступника. Ковы, например, замытие крови, увоз трупа жертвы, зарытие платья

эго лица и т.п. Сроме того, в Особенной части Уложение 1845 г. знало ряд особых

случаев укрывательства, как, например, укрывательство военных беглых, или беглых арестантов, освобождение арестантов, препятствование их поимке, некоторые виды лжесвидетельства, неправосудие по делам уго­ловным, пристанодержательство и пр.

Это разнообразие самостоятельных преступных видов укрывательства с полной наглядностью свидетельствует о правильности перенесения всего учения об укрывательстве в Особенную часть и образования из случаев этого рода особой группы посягательств на правильное отправление правосудия.

Отправление карающего правосудия составляет одну из важнейших функций правительственной деятельности и, в видах ее успешного совер­шения, государство: во-первых, налагает на граждан ряд более или менее важных обязанностей содействовать правосудию, какова, например, обя­занность быть свидетелем, экспертом, доносить об известных преступных деяниях и т.п., и, во-вторых, воспрещает всякое препятствие успешному действию правосудия. Нарушение этой специальной обязанности и состав­ляет содержание укрывательства, второе, таким образом, обнимает дей­ствия, направленные к уничтожению возможности или к затруднению раскрытия преступления или изобличения преступника.

К третьей группе относились лица, пользовавшиеся или участвовавшие в пользовании вещами, добытыми преступлением. Уложение определило их так: "те, кои заведомо взяли к себе или приняли на сбережение или же передали или продали другим похищенные или отнятые у кого-либо или иным образом добытые вещи".

Этот вид прикосновенности, как и предшествующий, предполагал, что виновный не принимал никакого участия в преступном деянии, хотя и действовал, заведомо зная, что он противозаконно пользуется плодами определенного преступного деяния.

При этом безразлично, получены ли были вещи непосредственно от самого преступника, или от третьих лиц, в самом преступном деянии не участвовавших, если только укрывавшему сделался известным индиви­дуальный случай, при котором добыты эти вещи. Могли быть даже слу­чаи, например, при укрывательстве значительных краж, когда укры­ватель, зная о самом деянии, не знал его исполнителей.

Дейстствующее уложение все случаи преступного пользования иму­ществом, добытым преступным деянием, отнесло к группе имуществен­ных захватов, различая при этом приобретение, принятие в заклад или для сбыта и сбыт имущества, заведомо для виновного добытого пре­ступлением или проступком, от случаев такового же принятия имущества торговцами, хотя и не знавшими о способе их приобретения, но действо­вавшими неосмотрительно, не удостоверившись в принадлежность его продавцу.

Последнюю группу прикосновенных составляли недоносители о совершившемся преступлении. Еще кодексы начала нынешнего столетия допускали наказуемость такого недонесения в весьма широком размере; но потом объем этого деяния все более и более уменьшался и новые кодексы ограничиваются только наказуемостью недонесения со стороны лиц служащих и то при наиболее важных преступных деяниях.

чиной такого вымирания является прежде всего сознание того, что временных условиях государственной жизни нет необходимости течения всех граждан к участию в преследовании преступников, что натуральная повинность представляется слишком тяжелой и что альные органы могут вести дело открытия преступников и с несрав-»большим успехом и с меньшей затратой сил. Другой стороны, это объясняется существующим во всяком не от-1ем еще нравственно обществе презрением к доносу и доносчикам, • не должно быть игнорировано законодателем. Не надо забывать, цесь дело идет не о гласном обвинении преступника, при котором ятель несет и всю тягость последствий легкомысленного или недоб-вестного привлечения кого-либо к ответственности, и даже не о эвольном заявлении органам суда о преступлении, которого заявив-|был очевидцем или о котором он имеет несомненные сведения, а о >м доносе, вынуждаемом угрозой наказания. Обязанность доноса име-гвенным дополнением награду за донос, всевозможные поощрения чиков. Конечно, несомненно, что такая система может иногда содей-рать раскрытию преступлений, борьба с которым оказалась не под I специальным органам, но горе той стране, которая обратит донос в 1ходимый элемент общественной жизни: ради временных выгод пра-1ьство посеет в обществе семена страшной нравственной заразы, ко-[ или грозит вымиранием государственного организма, или потребует цных и долгих жертв на его исцеление.¹ ножение 1845 г. сохраняло на наказуемость доноса взгляд прежних ксов, но, относя недоносителей к группе прикосновенных, установило, ко, для них ст. 126 совершенно самостоятельную наказуемость, едонесение по Уложению 1845 г. наказывалось по отношению ко; преступным деяниям, безотносительно к их важности; но во всяком ае ст. 126 не могла быть применяема к случаям недонесения о про-