Рассказ об аналитической философии ввел множество понятий, которые облегчают понимание феноменологии. И, прежде всего, это понятие той цели, которая двигала такими вроде бы разными учеными, как Рассел и Гуссерль. Я попытался показать, что за всей искренностью философов как исследователей на рубеже XX века скрывается задача превратить Философию из «метафизики» в одну из равноправных Наук рвущегося к власти научного сообщества. Для этого философии нужно было придать вид Науки столь же точной, как и Физика. Рассел, как вы помните, начинает эту битву с математики, а потом переходит к логике.
Эдмунд Гуссерль (1859—1938), как это ни поразительно, проделал в точности тот же путь на несколько лет раньше Рассела, но в рамках континентальной философии. Уже одно это совпадение жизненных путей, но в еще большей степени то, как были приняты в мире обе эти философии, говорит, что это был не совсем личный выбор. Как настоящие герои, Гуссерль и Рассел оказались способными слышать зов времени. Иногда времени нужны победители драконов или великанобойцы, а иногда философы. В этом смысле философия, как я вижу, была внешним выражением того, что они делали. А делали они научную революцию, обеспечивая Науку орудиями познания настолько точными, что познание стало доступно для превращения в технологию.
До 1884 года Гуссерль был ассистентом известного математика Вейерш-трасса. Заинтересовавшись философскими основаниями математики, он решил изучить философию и пошел учиться к знаменитому философу и психологу Францу Брентано (1838—1917).
«Первым большим произведением Гуссерля была "Философия арифметики " (1891). В то время в университетах Европы господствовал крайний эмпиризм с субъективистским уклоном, претендовавший на роль философии науки. Ведущими философскими направлениями были позитивизм и неокантианство. Ф. Брентано тоже придерживался эмпиризма. Его главный труд назывался "Психология с эмпирической точки зрения " (1874).
В духе концепции своего учителя молодой Гуссерль попытался в своей первой работе подвести эмпирическую основу под арифметику и тем самым под всю математику, поскольку арифметика является фундаментом всех остальных математических дисциплин.
Позже Гуссерль признал эту свою попытку неудачной» (Слинин Я., Эдмунд Гуссерль и его «Картезианские размышления», с. 292).
Глава 1. Феноменология Гуссерля
Историк философии, который написал эти строки, возможно, сам не заметил, что в его словах скрывался намек на то, что же в действительности задумал Гуссерль. Эмпиризм, то есть опытный подход в науке, претендовал на роль «философии науки». Вот под нее-то и попытался Гуссерль подвести математическую основу.
Признал же он свою попытку неудачной во многом из-за критики известного логика Готлиба Фреге. Как вы помните, Рассел выводил свои математические принципы из логик того же Фреге и Пеано.
После этого Гуссерль «поставил перед собой цель найти абсолютную аподиктическую основу как научного, так и вненаучного знания. Эту цель он неуклонно преследовал всю свою жизнь, но достиг ее отнюдь не сразу. Только в конце своей философской эволюции на этапе трансцендентальной феноменологии Гуссерль посчитал свою цель достигнутой» (Так же, с. 293).
Вообще-то жизнь Гуссерля разбивают на три творческих этапа. Первый — философия математики — завершается к 1900-му году. Тогда он публикует свои «Логические исследования». Это начало второго этапа. Третий этап открывается в 1913 году «Идеями чистой феноменологии». Правда, иногда выделяют и другие этапы.
Гуссерль далеко не прост для понимания. Его не просто понимать даже профессиональным философам. Так, известнейший американский логик Куайн, опубликовавший свою «Систему логики» еще при жизни Гуссерля в 1934 году, так отозвался о нем:
«Феноменологическая традиция никогда не привлекала меня. Я с трудом прочитал «Логические исследования» Гуссерля, но так и не смог понять его правил игры. Там многое обусловлено интроспекцией и термины его кажутся мне слишком неопределенными» (Боррадори. Логика XX века: Куайн // Американский философ, с. 45).
Так что не расстраивайтесь, если феноменологию мы поймем не до конца. Во всяком случае, это признание Куайна сильно облегчает мое самочувствие, хотя я и понимаю, что его «непонимание» Гуссерля совсем иного качества, чем мое непонимание или непонимание неподготовленного читателя. Тем не менее, я ставлю себе задачу понять в самом общем виде, что такое сознание в феноменологии. Тем более, что Гуссерль использовал понятие «чистого сознания».
Но прежде чем перейти к разговору о его понимании сознания, должен сделать оговорку. Работа с Брентано наложила на Гуссерля отпечаток. В первую очередь, отпечаток этот, ставший его культурой, выражался в усвоении определенных психологических понятий. Ощущая свою зависимость от психологии, Гуссерль постоянно боролся с психологизмом, и его «чистое сознание» — это способ описывать сознание философски, в отличие от правившего тогда психологического способа описывать сознание. Иными словами, философия сознания Гуссерля так до конца и останется не-психологией сознания. Думаю, в этом отрицании заметна зависимость.
Основное— Море сознания— Слои философии — Слой 3 — Часть 2
На деле зависимость эта выражалась, к примеру, вот в таких высказываниях:
«Только выяснив, в чем состоит своеобразие синтеза (связывания одного сознания с другим — АШ), можно ожидать плодов от определения cogito, интенционального переживания как "сознания-о ", а следовательно, и от выдающегося открытия Франца Брентано, согласно которому интенциональность является основной дескриптивной характеристикой психических феноменов» (Гуссерль, Картезианские размышления, с. 373).
Брентано высказал эту мысль в своей «Опытной психологии». И это значит, что он понимал «психические явления» строго в соответствии с тем, как их понимает Психология. Соответственно, и Гуссерль непроизвольно понимает сознание как «психическое явление» в психологическом смысле. Нет никаких оснований считать, что для него психическое не психическое психологии, а, например, просто проявление душевной жизни. Все-таки смыслом жизни Гуссерля была Наука.
Именно так восприняли феноменологию европейские философы, современники Гуссерля, — «функционеры человечества», Философией призванные дать основания наукам, как говорит об этом Гуссерль в «Кризисе европейских наук...» В «Логических исследованиях» еще почти не использовалось понятие «феноменология». Гуссерль тогда называл свое учение «дескриптивной», то есть описательной психологией, очевидно, следуя Дильтею, с которым потом спорил. И при этом современники называли ту пору «феноменологической весной».
А вот когда у Гуссерля вызрела действительная феноменология, по крайней мере, как он это считал, его не приняли. А вызрела она после «Идей чистой феноменологии» 1913 года. Один из современников, а позднее, издатель и комментатор Гуссерля Роман Ингарден так описывает свои впечатления от этой книги:
«На семинаре 1913/1914 годов мы читали их вместе с Гуссерлем и слышали его комментарии к этой книге. И там, на семинаре, возникло определенное удивление. Это было не то, что мы ожидали.
Вдруг мы читаем такие положения: "Если мы вычеркиваем чистое сознание, то мы вычеркиваем мир " (!); "Если нет чистого сознания, то нет и мира " (!). Гуссерль многие годы учил нас: назад, к вещам, к конкретному, не к абстрактному, не к теориям и т. д.! Ближе к конкретному!— Таков был лозунг.
Вместо этого в "Идеях I"мы встречаем обширные анализы сознания, анализы внешнего, трансцендентного восприятия, основанные на рассуждениях о том, что является реальной частью сознания, а что не является таковой. Затем мы встречаем требование проведения "феноменологической редукции " до того, как мы приступим к анализу сущности "самих вещей ", а к "самим вещам " следует подходить только окольным путем, а именно путем анализа сознания» (Цит. по: В. Куренной. «От редактора» // Гуссерль. Идеи чистой феноменологии и феноменологической философии, т. 1, с. 8).
Глава 1. Феноменология Гуссерля
Из-за этих самых «вещей» и способов, как к ним подходить, впоследствии порвет с Гуссерлем и Хайдеггер. Но что, собственно, возмутило здесь учеников и соратников?
Когда я читаю эти сетования Ингардена, мне слышится за ними: зачем потребовалась вся эта возня с сознанием, разве для нашей цели недостаточно было логики?! И я полагаю, что первое поколение учеников вообще не поняло Гуссерля, потому что они и не пытались понять его. Им было достаточно того, что в его Логике они узнали подходящее оружие для той борьбы, которой была в начале двадцатого века охвачена вся научная Европа.
Шел поспешный передел мира. Германия отвоевывала колонии у старых колониальных держав, все они вместе рвали на куски Африку, Китай, сражались из-за центральной Азии с Россией. И это общее психологическое настроение Европейских мозгов непроизвольно переносилось на все, что узнавалось, так или иначе, как мир. Мир Науки, как ни иллюзорно это понятие, дает очень вещественный выход в деньгах и власти. Он должен быть поделен так же определенно, как и весь остальной мир. Иначе мозги людей той эпохи просто не работали.
А между тем сам Гуссерль, очевидно, был обижен неприятием феноменологии. Ведь уже в 1911 году он объяснял, почему нельзя сразу начинать ни с каких анализов, и вообще не стоит сразу рваться в бой, когда дело касается истины. В статье «Философия как строгая наука» он, как ему казалось, подготовил возможность понять необходимость отступить от логики к иному подходу. Если учесть, что для него его «Логические исследования» были психологией, то обращение к психологам оказывается исследованием причин, по которым предыдущий этап феноменологии показался Гуссерлю не совсем удачным.
Хотя сам язык Гуссерля и создает порой ощущение немецкой переусложненности, но именно это рассуждение оказывается одним из самых простых и понятных.
«Психологи думают, что всем своим психологическим познанием они обязаны опыту, то есть тем наивным воспоминаниям или чувствованиям в воспоминаниях, которые с помощью методических средств эксперимента должны сделаться основными для опытных заключений» (Гуссерль, Философия как строгая наука, с. 693).
Нам неважно, какими словами говорит Гуссерль о работе психологов. Тогда говорили так. Главное, что он хочет сказать, что все, что имеет психолог, делится на две части — материал и орудия его обработки. Все, что сначала собрано с помощью каких-то видов наблюдения, потом должно быть обработано и осмыслено, чтобы можно было сделать выводы.
«Однако описание данностей наивного опыта и идущие с ним рука об руку их имманентный анализ и логическое постижение совершаются при помощи некоторого запаса понятий, научная ценность которых имеет решающее значение для всех дальнейших методических шагов» (Там же).
Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3— Часть 2
Иными словами, какой бы наукой вы ни занимались, ваша работа будет разделена на три части или шага:
1. Наблюдение.
2. Описание наблюдаемого.
3. Понимание описанного с помощью запаса понятий. Соответственно, нельзя считать, что главным является сам материал
науки. Материал есть всегда, но только описание и понимание превращает его в науку.
«Эти понятия, как легко показывает нам некоторое размышление, уже по самой природе экспериментальной постановки вопроса и метода остаются совершенно нетронутыми при дальнейшем движении исследования и переходят вместе с тем в конечные результаты, то есть в те научные опытные суждения, которые как раз и являлись целью исследования» (Там же).
Нечто подобное я и пытаюсь показать как присутствие культуры или психологии исследователя в том, как он «понимает» другого исследователя. Но пока речь идет о понимании одним человеком другого человека, для всех достаточно очевидно, что мы понимаем друг друга неверно. И что виной этому не только то, что другой говорит невнятно, но и то, что я иногда не готов его понять — у меня нечем его понимать, нет подготовки. А иногда то, что я слышу, — не то, что он говорит, а то, что я хочу услышать или что могу услышать. Как говорится, зацепился за первое знакомое слово и домыслил за человека что-то свое.
С пониманием людей все очевидно. А вот посчитать, что ученый-естественник искажает результаты наблюдения, нам очень трудно. Ведь он же наблюдает через приборы, а приборы не врут, потому что не умеют! Но никто и не говорит, что ученый намеренно искажает истину. Нет, он врет непроизвольно, просто потому, что осмысляет наблюдаемое неподходящими понятиями. Эти приборы значительно отстают от железных. И как пример, вспомните, как русские философы, воспитанные в культуре диалектического материализма, переводят аналитическую философию. Они глядят на английское слово mind, и их очки нисколько не искажают это слово, разве что увеличивают. И даже такой инструмент, как знание английского языка, говорит им: mind — это ум. Но знание языка — это не более чем очки, только внутренние. Главное — не прочитать, а понять.
И вот включаются понятия, которыми ученый понимает то, что видит глазами, и они говорят: ты видишь слово «ум», но оно означает «сознание». Как нам сейчас проверить, что и вся остальная Наука является описанием действительности, описанием вещей, а не метафорой, иносказанием?
Именно об этом заговорил Гуссерль в феноменологии сознания, и именно это не было принято расцветшим вокруг него сообществом. А ведь все, что он хотел, — действительно убедиться, что мы делаем то, о чем говорим, иными словами, что наши понятия в состоянии соответствовать не нашим скрытым целям, а действительности: «здесь-то и есть как раз место феноменологическому анализу сущности».
Глава 2. Как явления сознания превращаются в феномены
Феноменологический анализ был анализом в полном смысле слова — отделением или отсечением лишнего. Гуссерль назвал его феноменологической редукцией. На русский язык это сложное наукообразное выражение можно перевести как очищение сознания.
Но что это за очищение, еще надо понять.
