Глава 1. Введение в философию. Карпов

Профессор Духовной академии Василий Николаевич Карпов (1798—1867)

был столь же любим при жизни, сколь нелюбим стал русскими интеллиген­тами после смерти. Отблески этой нелюбви все еще скользят даже в «Очерке развития русской философии» Густава Шпета, изданном аж в 1922 году.

Шпет, рассказывая о Карпове, сначала пытается показать его зависи­мым от влияния кантианцев Круга и Рейнгольда, что не очень у него полу­чается. Тогда он уедает Карпова его христианским духом, ставя в заслугу заимствования:

«...духу него тот же, что и у других представителей духовно-академичес­кой философии. Он оказался лишь способнее — и для нас это был большой шаг вперед — к усвоению европейских научных методов изложения на место отече­ственной "церковно-славянской " вязи и иудейской схоластики» (Шпет, Очерк, с. 174).

Шпет был знающий философ и, наверное, знал, о чем говорил. Однако манифест интеллигентского служения Прогрессу Запада в Россию, заявлен­ный им здесь, делает все его высказывание сомнительным и подозритель­ным. Ясно для меня одно — Карпов не нравился философам-интеллигентам,

Основное— Море сознания— Слои философии — Слой 8

потому что не служил их хозяину. А это значит, что его философия совсем иная, чем у философов конца Метафизики.

Иная она, как я уже сказал, тем, что начинается с утверждения главной задачей философии самопознания. Хорош Карпов и тем, что если читать его самого, забывая об эрудиции, то попадаешь в спокойное и очень последова­тельное рассуждение о том, что такое философия, как она вырастает из любви к мудрости, а значит, что должна изучать и в какой последовательно­сти. Это настолько свое, настолько последовательно развернутое из простых и естественных предпосылок, что обвинения Карпова в заимствованиях выг­лядят кощунственно.

Однажды его увлекла мысль стать философом. И он, как и все студенты, стал учиться. Но, выучившись, философы либо слепо гонятся за образцами «правильного философствования», либо задумываются о том, какое дело они избрали. Карпов был тем редким философом, который задумался, а задумавшись, принял как неизбежность исходное условие своего суще­ствования: по детскому выбору он уже стал философом. Как жить дальше?!

И он выводит собственное представление о философии из собственного разума, а не из представлений Запада. Конечно, при этом он поминает тех философов, которые размышляют на близкие ему темы. Таких философов на Западе было больше, но никакой зависимости от них у Карпова не чувству­ется. Он с чем-то соглашается, что-то отвергает. Говорить о влиянии на него кого-то из кантианцев из-за того, что он пользуется их работами и обсужда­ет их мысли, можно не больше, чем о влиянии на меня Шпета, которого я тоже поминаю.

Скорее, можно сказать, что Карпов пытался решать те задачи, к кото­рым привело его последовательное философское рассуждение. И когда это рассуждение говорило о тех же понятиях, что исследовали другие филосо­фы, Карпов сличал свои мысли с их мыслями. Иногда запутывался в этих рассуждениях и был не в силах решить получившуюся задачу, как и другие философы того времени. Впрочем, если говорить о его понимании созна­ния, то он путается в нем не больше, чем философы любых времен.

Как бы там ни было, но Карпов во «Введении в философию» написан­ном еще в 1840 году, насколько это знаю я, делает первую в русской фило­софии самостоятельную попытку дать описание явлению, называющемуся «сознание». Поскольку по Карпову так или иначе учились все русские фило­софы XIX века, то я предполагаю, что в своих размышлениях о сознании они отталкивались от этого карповского понимания. Поэтому я постараюсь передать его мысли как можно полнее, несмотря на то, что как раз в отно­шении сознания Карпов не очень внятен.

Тем не менее, надо отметить, что подходит он к необходимости гово­рить о сознании, как всегда, очень строго выстроив ряд последовательных рассуждений, и сознание с необходимостью оказывается предметом его рас­смотрения. Собственно говоря, Карпов не собирается говорить о сознании. Поставив вопросы о том, что является философией, ее предметом и мето-

Глава 1. Введение в философию. Карпов

дом, он с неизбежностью приходит к вопросу о том, что можно считать ее началом или основанием.

«Началом (principium) вообще называется такое основоположение, из ко­торого последовательно вытекает и изъясняется все, заключающееся в сфере известного бытия. Или иначе: начало есть истина, от которой мыслящий субъект начинает ряд своих выводов и заключений о каком-нибудь предмете. <... >

Причина, почему известная истина разумеется в смысле основоположения, без сомнения зависит частично от субъекта мыслящего, частично от объекта мыслимого» (Карпов, Введение, с. 45—46).

Философия — это любовь к мудрости. Моя любовь. Значит, Я, то есть субъект, здесь бесспорно должен учитываться в первую очередь, как и муд­рость, которую вслед за древними греческими философами Карпов понима­ет как стремление к знанию, то есть способность к познанию и использова­нию знаний. Перебрав множество возможных вариантов, он приходит к выводу:

«Но между тем как ни чувство, ни постулаты закона, ни идея Бога не могут быть положены в основание философии, все признаки субъективного ее начала очевидно приличествуют сознанию.

Сознание, понимаемое в смысле теоретическом и нравственном (совесть), по всей справедливости может быть названо первою истиною, потому что все входящее в сферу человеческой жизни и являющееся в ней, как наше, делается таким единственно под условием сознания. Как бы деятельность ни производи­лась в нашем существе, под какими бы видами ни открывалась бы нам наша природа, эти виды и эта деятельность известны нам постольку, поскольку мы сознаем их» (Там же, с. 54).

Я просто приведу целиком дальнейшее рассуждение Карпова, чтобы вы могли составить себе собственное представление. Еще раз повторю, на пер­вый взгляд оно выглядит не всегда внятным, словно Карпов захлебывается от обилия чувств и мыслей. Но это все-таки 1840 год, это самое начало, и ему совершенно не на кого опереться в России. К немцам же Карпов очень осторожен и многие заявления кантианцев о сознании считает неоснова­тельными.

«Самые внушения чувства и духа, когда они восходят в нас на высшую степень развития, непременно становятся предметами сознания. Без сознания мы — не мы, наше — не наше. Отсюда само собой явствует, что сознание есть истина философская, то есть непосредственно присущая человеку: оно не выво­дится из какой-нибудь другой истины, по крайней мере, приступая к исследова­нию человеческой природы, мы не можем ни откуда вывести его» (Там же, с. 54).

Шпет выказал свое отношение к Карпову такими словами: «...Независи­мо от влияния плохо понятого Рейнгольда, Карпов и по существу отрывается от Круга, скатываясь под гору философии к крайнему психологизму» (Шпет, Очерк, с. 171). Довольно значительное признание независимости Карпова от немцев. Но еще важнее указание на то, что в своих рассуждениях Карпов освобождается от зависимостей тем, что задает вопросы об исходных по-

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 8

нятиях. А они для философии оказываются психологическими. Вот и в при­веденном отрывке я бы перевел слова Карпова так: сознание есть истина не философская, а психологическая, это некая данность, непосредственно при­сущая человеку. И ее нельзя вывести рассуждением из других философских понятий просто потому, что оно совсем иной природы, чем философские понятия. Оно некое свойство человеческой природы, и для того, чтобы им обладать, вовсе не обязательно быть философом.

«Сознание — первое слово,изрекаемое нашим существом, или первая нить, за которую хватается и ум в своих исследованиях и воля в своем избрании. Сознание есть сознание: иного предиката, то есть высшего понятия приписать ему невозможно. Ровным образом, сознание есть истина, ясная сама по себе: это очевидно и без доказательств» (Карпов, Введение, с. 54—55).

Это несколько восторженное определение сознания несколько невнят­но, если только не вспомнить, как сейчас Наука и особенно философия определяют тело. Дать определение таким привычным вещам, как тело или сознание, в первый раз очень трудно. Тело есть тело! Вот оно! Посмотри и поймешь, скажет простой человек. Философ-постмодернист напишет поэму о теле, и она будет не более точна и содержательна. Но кто-то должен взять на себя труд создать исходное определение, определение для битья, определе­ние, о котором все будут говорить: Карпов был не прав, считая, что... Со­здание исходных определений — жертва и своего рода философский подвиг.

«Все методы воспитания, все науки, целая жизнь клонятся к тому, чтобы все предметы ввесть в область сознания: но для прояснения самого сознания нет и не нужно никаких способов; потому что ясность — существо его. Можно, правда, сознавать предмет темно: но в таком случае должно разуметь не тем­ноту самого сознания, а сознание темноты известного предмета; поэтому само в себе оно всегда ясно» (Там же, с. 55).

Это редкий пример, когда Карпов не прав, утверждая, что сознание не может быть мутным. Может. Он сам показывает, что наш язык позволяет говорить о темноте или мутности сознания. Иначе говоря, наблюдения, со­бери их Карпов, говорят о возможности неясного сознания. Но Карпов спо­рит с этим с точки зрения философской, потому что хочет сказать, что природа сознания — ясна. И я с этим согласен. Замутнения же в него вносят­ся, и это значит, что в его природе заложена и способность принимать мут­ные понятия, от чего создается ощущение замутнения всего сознания, но само по себе оно всегда ясно.

«Нечто подобное можно сказать и о его всеобщности. Впрочем, почитая сознание всеобщим, мы хотим выразить не то, что оно есть у всех людей, — это разумеется само собою, — но что у всех людей оно — одно и то же. Каждый сознает один то, другой другое; но все сознают одинаковым образом: сознанием, поскольку оно рассматривается как сила субъекта и условие субъективно-чело­веческой деятельности, а люди не разнятся между собой.

Оно может иметь больший или меньший объем, такое или другое содержа­ние. Но во всяком объеме — то же сознание, всякое содержание его непременно сознается» (Там же, с. 55).

Глава 1. Введение в философию. Карпов

Это важнейшее наблюдение составило бы честь современному филосо­фу, а оно написано в 1840 году! Я пока не буду его развивать, но за ним ощущается вход в огромные поля исследований, потому что это единство природы сознания, делающее его одинаковым у всех, часто рассматрива­лось и как основа всеобщности сознания. На нем же строятся и все приклад­ные работы по освоению ясновидения и телепатии.

«Такое понятие о всеобщности сознания, конечно, не может быть предме­том споров и недоумений; потому что люди привыкли понимать сознание кон­кретно. После мы увидим, что точно так и должно понимать его; но теперь смотрим только на субъективную его сторону и отвлекаем от нее все сознава­емое.

Нельзя, конечно, отвергать, что выражения: погрешительная совесть, сла­бая совесть, потеря или отсутствие совести, бессовестность и тому подобные явно противоречат всеобщности сознания, но кто вникнет в истинный смысл этих выражений, тот вдруг заметит, что ими указывается не на самую со­весть в смысле психологическом, а на несознавание предписаний нравственного закона, следовательно, на недостаток в содержании сознания» (Там же, с. 55—56).

Карпов исследует понятие сознания все-таки еще очень философски, как содержание того, что называется «conscientia». Латынь и русский здесь очень схожи. Когда смотришь словари древнерусского языка, например, сло­варь Срезневского, то обнаруживаешь, что для литературного языка XIV— XVI веков существует слово «сознавать» лишь в значении «сознаваться». Со­знание, как мы понимаем его сейчас, может, и было в бытовой речи, но в книжную не вошло, а словари эти, как вы понимаете, составляются из книж­ных примеров. Так что Карпов здесь передает не странное понимание созна­ния, а старое русское или русско-книжное, как и полагалось книжному че­ловеку — профессору Духовной академии. Для него не сознание является и совестью, а совесть есть второе имя сознания.

Тем не менее, приведенные рассуждения позволяют ему сделать следу­ющее заключение:

«Итак, субъективная сторона начала философии, по нашему мнению, найде­на: сознание или совесть в значении силы психической, то есть положение: я сознаю, как истина первая, непосредственно известная, сама по себе ясная и всеобщая, может и должна быть субъективным началом ее» (Там же, с. 56).

Это значит, что началом философии Карпов считает способность осозна­ния. Но это не значит, что для него сознание есть только действие сознавания. Само сознание он понимает и как то, что сознает, и как то, что может иметь осознанные и даже не совсем осознанные — темные — содержания.

Найдя субъективную составляющую философии, по-русски говоря, най­дя, что же в человеке является основой философского познания, Карпов переходит к поиску ее «объективного основания» или предмета. Этот поиск опять приводит его к сознанию:

«Впрочем, нельзя сказать, чтобы все объективные или реальные истины в мыслящем субъекте имели равное достоинство: мы легко можем сортировать

Основное — Море сознания— Слои философии — Слой 8

их и отдавать одним преимущества перед другими. Явно, что некоторые из них представляются нам более несомненными, а иные — менее; те совершенно ясны, эти довольно темны и неопределенны. Но такая оценка истины основывается не на них самих, а на присутствии их в нашем сознании.

Все сознаваемое вернее того, что не сознается, а только выводится из со­знаваемого: все очевидное в сознании вернее того, что существует в нем как будто под покрывалом — обоюдно, загадочно: вот обыкновенное наше основание для оценки истин!

Таким образом мы опять пришли к сознанию, но уже со стороны не субъек­та, а объекта» (Там же, с. 59—60).

Здесь Карпов опять говорит вещи, способные вызвать возмущение «чи­стого» философа. Оценивать истинность чего-либо с точки зрения очевидно­сти — это психология. Проще говоря, это наблюдение над обыденным мыш­лением, привнесенное в философию. Это недопустимо, но верно, и только в двадцатом веке стало осознаваться философами как способ судить о нашем познании. До этого они пытались исходить из искусственной, но такой же­ланной логики, которая хоть и неверна, но зато так упрощает понимание того, как работает разум!

«Если же сознание должно быть мерою истин; то и свойства сознания, как субъективной стороны начала философии, не могут не участвовать в определе­нии их достоинства: а потому истину представляющуюся в сознании первою, непосредственно известною, ясною и всеобщею, без всякого сомнения надо почитать объективною стороною начала Философии» (Там же, с. 60).

Сейчас это сказали бы мягче: у нас нет другого материала для описания работы разума, кроме того, что мы обнаруживаем при наблюдении и само­наблюдении, то есть при наблюдении за работой собственного разума. При таком подходе из всех способов проявления разума, делания его явным, те, что наиболее очевидны, вызывают наибольшее доверие. Очевидность, ко­нечно, может быть очень обманчива. Но это означает лишь то, что это поня­тие должно быть изучено особенно тщательно, потому что Разум действи­тельно опирается в своей работе именно на очевидности.

«Итак, сознание, когда оно принимается за начало нашей науки, надобно разуметь конкретно, то есть не отделять в нем психические силы от содержа­ния: это требование тем законнее, что они в самом деле никогда не отделяются.

Ибо что такое сознание, рассматриваемое само по себе, психологически?— сила без действия, бытие без жизни, чистая потенция субъекта. В человеке оно таким не бывает: в нем невозможно ни сознание без сознаваемого, ни сознавае­мое без сознания; эти элементы, не соединяясь взаимно, не существуют для чело­века» (Там же, с. 60—61).

Мне трудно к этому что-то добавить. Очень важно, что Карпов предпо­чел не говорить о сознании в чистом виде, как немецкие философы, а подо­шел «психологически», то есть исходя из наблюдения над жизнью. Можно считать, что это он был творцом экзистенциализма, настолько для него важно действительное бытие.

Глава 2. Сознание— свет

И сознание для него — это не способ осознавать. Это и осознание и то, что осознано, то есть образы или содержания. Сейчас, проделав немалый путь по морям науки о сознании, я могу уверенно сказать, что Василий Николаевич Карпов намного опережал свое время, из-за чего и плохо был понят в России.