Итак, сходство лица и почеpка пpинадлежит к самым легковесным и самым несеpьезным доказательствам

И позже полицейские чиновники иногда переоценивали значение данных им при дознаниях показаний и значение собственного подтверждения этих показаний.

15 ноября 1895 года в г. Баку ночью был ранен несколькими выстрелами из револьвера присяжный поверенный С.Д. Старосельский. На другой день он скончался.

Результатом дознания было привлечение в качестве обвиняемых 7 человек.

Дело об убийстве Старосельского разбиралось в Бакинском окружном суде 27 февраля 1897 года. Обвинявшийся в подкупе убийц Бакиханов был приговорен к каторжным работам без срока; непосредственные исполнители убийства Мешади Мамед и Фатах Гаким - к каторжным работам на 20 лет; остальных подсудимых оправдали.

На этот приговор осужденные принесли апелляцию, в которой доказывали безосновательность осуждения как по отсутствию мотивов преступления, так и по шаткости улик, добытых дознанием полицейских приставов Насырбекова и Мнасарова, которые все время фигурировали на суде в качестве свидетелей.

Защищая одного из обвиняемых - Бекиханова, Ф.Н. Плевако, эта знаменитость российской адвокатуры, сказал на выездной сессии: "Решающий материал данного дела - не свидетели события, а свидетели того, что не подтверждающие ныне своего оговора подсудимые и частью свидетели - оговорщики, тоже отказывающиеся от своих слов, когда-то говорили сыскным чинам, что преступление совершено ими, и указывали подстрекателя. Притом сами эти сыскные чины и являются свидетелями неподтвержденного на суде оговора. Это не судебный материал, а очевидное доказательство его отсутствия. Сыск в государстве - вещь необходимая, но сыскные чины - не свидетели, а лица, доставляющие свидетелей и другие следы преступления. В итоге Бакиханову был вынесен оправдательный приговор, а остальным снижена мера уголовного наказания". (Речи известных русских юристов. - М., 1985. - С. 378, 379).

Встречались и прямые нарушения требований закона со стороны чинов полиции при осуществлении ими розыскных обязанностей.

Так, в Белорусском крае в 1890 году один становой пристав при обнаружении трупа убитой и ограбленной женщины на большой проезжей дороге, вместо того чтобы оставить все как было, убрал с места происшествия телегу, упряжь, сдал кому-то их на хранение, а труп увез за 15 верст и положил в подвале местного костела, где он пролежал
8 дней и разложился[330].

Как говорил Козьма Прутков, - не всякому офицеру мундир к лицу.

Розыск заключенных и ссыльных, совершивших побег. Побеги осужденных из мест заключения и ссылки доставляли большое беспокойство и множество хлопот полиции.

Во-первых, из-за количества побегов, которых из тюремных зданий было совершено: в 1883 году - 188, в 1884 году - 161, в 1885 году - 128, в 1886 году - 132; вне тюрем: в 1883 году - 233, в 1884 году - 107, в 1885 году - 139, в 1886 году - 132[331]. Нетрудно подсчитать, что общее число побегов за 4 года составило 1220.

28 февраля 1864 года положением Комитета министров было постановлено: в случае открытия государственных работ предоставить Министерству внутренних дел, по соглашению с тем ведомством, где работы откроются, право направлять на таковые арестантов. На этом основании с 1 мая 1865 года на постройку Московско-Курской железной дороги было поставлено из арестантских рот 2000 преступников, а в следующем 1866 году, ввиду успешности этой меры, число их было значительно увеличено. Впоследствии арестантским трудом пользовались при работах по постройке железных дорог: в 1867 году - Курско-Киевской, в 1868 году - Курско-Харьковской и в 1870 году - Воронежско-Азовской. Позднее ссыльнокаторжные высылались на работы по устройству Кругобайкальской колесной дороги в Восточной Сибири.

В 1885 году арестантами производился ремонт Житомирско-Бердичевского шоссе; в 1889 году 101 арестант работал на устройстве второго пути Варшавской железной дороги от станции Новоселье к Пскову. На Южно-Уссурийской железной дороге в Приамурье в
1891 году трудилось 679 ссыльнокаторжных, в 1892 - 988, в 1893 - 1021.

Состав каторжных в железнодорожных командах в первое время был весьма неудовлетворителен, так как в команды поступали все каторжные без разбора, отправленные из Европейской России весною 1891 года, в числе которых были рецидивисты и осужденные на долгие сроки. "Следствием сего явились побеги преступников, кражи, грабежи и даже разбои во Владивостоке, который осенью 1891 года оказался на осадном положении". (Справка к представлению Министру внутренних дел от 19 марта 1894 года за № 3982 о привлечении к работам по постройке среднего участка Сибирской железной дороги арестантов и ссыльных разных категорий. - Спб., 1895. - С. 1-3).

С годами количество побегов резко увеличилось. В 1911 году из тюрем совершено 1272 побега, в 1912 году - 1026, в 1913 году - 1169, в 1914 году - 1123, в 1915 году - 1352[332], а всего за эти пять лет получается 5942 побега.

Во-вторых, побеги доставляли большое беспокойство и хлопоты полицейским чинам потому, что тайно исчезали из мест заключения и ссылки в большинстве своем и как правило рецидивисты, сделавшие совершение преступлений своим ремеслом, или, как говорят, "отпетые" уголовники, бежавшие для совершения новых злодеяний.

Одну такую рецидивистку, знаменитую воровку Софью Блуфштейн - Золотую Ручку, осужденную за побег из Сибири на каторжные работы на три года, встретил А.П. Чехов в одиночной камере Александровской тюрьмы на острове Сахалин. "Это была, - описывал Антон Павлович, - маленькая, худенькая, уже седеющая женщина с помятым, старушечьим лицом. На руках у нее кандалы; на нарах одна только шубейка из серой овчины, которая служит ей и теплою одеждой и постелью. Она ходит по своей камере из угла в угол, и кажется, что она все время нюхает воздух, как мышь в мышеловке, и выражение лица у нее мышиное. Глядя на нее, не верится, что еще недавно она была красива до такой степени, что очаровывала своих тюремщиков, как, например, в Смоленске, где надзиратель помог ей бежать и сам бежал вместе с нею. На Сахалине она первое время, как и все присылаемые сюда женщины, жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого солдатом, но была задержана. Пока она находилась на воле, в Александровском посту было совершено несколько преступлений: убили лавочника Никитина, украли у поселенца еврея Юрковского 56 тысяч. Во всех этих преступлениях Золотая Ручка подозревается и обвиняется как прямая участница или пособница".

Способы побегов существовали разные. Золотая Ручка, например, переодевалась солдатом или соблазняла тюремщиков своей красотой.

А вот 25 и 26 марта 1872 года в г. Калуге несколько арестантов бежали из губернского замка через подкоп под стену. В г. Курске трое арестантов сделали подкоп и, кроме того, проломали две каменные стены, а затем бежали[333].

Каторжник - вор и убийца из рассказа Л.Н. Толстого "Бог правду видит, да не скоро скажет" прокопал проход из-под нары под стены острога, вынося землю каждый день в голенищах и высыпая на улицу, когда колодников гоняли на работу.

Иной способ был избран в бунтарских кругах для освобождения Н.Г. Чернышевского из Вилюйского острога, где он находился с января 1872 года. В г. Иркутск прибыл народник И.Н. Мышкин. Здесь ему при содействии одного из канцелярских писцов удалось раздобыть в жандармском управлении казенную бумагу со штампом и печатью. Под видом жандармского офицера Мещеринова Мышкин отправился в Вилюйск, где предъявил местному начальству предписание о выдаче ему Чернышевского для отправки на вновь назначенное местожительство - в г. Благовещенск. Но смелая попытка устроить побег Н.Г. Чернышевского потерпела неудачу. Вилюйский исправник с подозрением отнесся к Мещеринову-Мышкину и отправил его в сопровождении двух жандармов в г. Якутск для получения подтверждения от губернатора. По дороге в г. Якутск Мышкин бежал в лес, но был сыскан и схвачен[334].

Желание вырваться на волю не раз побуждало политических каторжан и ссыльных к побегам. В 1880 году через подкоп в Иркутской тюрьме ушли Г.Н. Березин, И.Ф. Волошенко, Г.А. Попко и др. В
1882 году из нее же бежала Е.Н. Ковальская. С мест поселения совершили побеги С.И. Бардина, И.Н. Козинцев, П.М. Федоров, М. Войнич и др. Все же удачные побеги, особенно из тюрем, происходили довольно редко.

В мае 1882 года из с.Кары убежало 8 политических каторжан:
И. Мышкин, М. Диковский, А. Баломез, Ф. Юрковский, Н. Левченко, Е. Минаков, А. Крыжановский, Н. Хрущов. Из них Мышкину и Хрущеву удалось добраться до Владивостока, остальным - отойти лишь на несколько десятков километров от с.Кары. Все бежавшие были схвачены и заключены в Шлиссельбургскую крепость с увеличением срока каторги[335].

Удачный побег совершил русский князь, потомственный военный, путешественник и исследователь, ставший ученым с мировым именем, и революционер, впоследствии теоретик анархизма
Петр Алексеевич Кропоткин (1842-1921). Просидев в одиночной камере Петропавловской крепости два года (с весны 1874 по весну 1876), в течение которых много арестованных его сподвижников сошло с ума или покончило самоубийством, - сумел бежать.

Зарождение плана побега из тюрьмы, его суть и удачное осуществление, рассказанные П.А. Кропоткиным, стоят воспроизведения для последующего анализа.

В апреле 1876 года князь - революционер был переведен из Петропавловской крепости в тюрьму, примыкавшую к зданию суда, так как его дело из третьего отделения перешло, наконец, к судебным властям. Это было большим облегчением, и у П.А. Кропоткина зародилась мысль о побеге. Кто-то подсказал ему, что из госпитальной тюрьмы бежать легче. Обессиленному узнику, заработавшему в сырой и крошечной камере недостаток окисления крови, удалось с помощью родственников перевестись в находившийся тогда на окраине Петербурга Николаевский военный госпиталь, при котором имелась небольшая тюрьма для офицеров и солдат, заболевших во время нахождения под следствием. В эту тюрьму уже перевели двух его товарищей, когда стало очевидно, что они скоро умрут от чахотки.

Дальнейшее детально и красочно описывается в "Записках революционера" следующим образом.

"Мои друзья составили несколько планов освобождения, и в том числе проекты весьма забавные. По одному из них, например, я должен был подпилить решетку в окне. Затем предполагалось, что, когда в дождливую ночь часовой задремлет в своей будке, два моих приятеля подползут сзади и опрокинут ее. Таким образом, солдат не будет ранен, но просто пойман, как мышь в мышеловке. В это время я должен был выпрыгнуть из окна. Но неожиданно явилось лучшее решение вопроса. "Попросись на прогулку!" - шепнул мне раз один из солдат. Я так и сделал. Доктор поддержал меня, и мне разрешили ежедневно в четыре часа выходить в тюремный двор на прогулку на один час. Я должен был носить все-таки зеленый фланелевый больничный халат, но мне выдавали мои сапоги, панталоны и жилет. Никогда я не забуду мою первую прогулку. Когда меня вывели и я видел перед собой заросший травою двор, в добрых триста шагов в глубину и шагов двести в ширину, - я просто замер. Ворота были отперты, и сквозь них я мог видеть улицу, громадный госпиталь напротив и даже прохожих. Я остановился на крылечке тюрьмы и оцепенел на мгновение при виде этого двора и ворот. У одной из стен двора стояла тюрьма - узкое здание, шагов полтораста в длину, с будками для часовых на обоих концах. Оба часовых ходили взад и вперед вдоль здания и таким образом вытоптали тропинку в траве. По этой тропинке мне и велели гулять, а часовые тем временем продолжали ходить взад и вперед, так что один из них был всегда не дальше как шагов в десяти или пятнадцати от меня.

На противоположном конце громадного двора, обнесенного высоким забором из толстых досок, несколько крестьян сбрасывали с возов дрова и складывали их в поленницы вдоль стены. Ворота были открыты, чтобы впускать возы. Эти открытые ворота производили на меня чарующее впечатление. "Не надо глядеть на них", - говорил я самому себе и тем не менее все поглядывал в сторону. Как только меня опять ввели в комнату, я тотчас же написал друзьям, чтобы сообщить им благую весть. "Я почти не в силах шифровать, - писал я дрожащей рукой, выводя непонятные значки вместо цифр. - От этой близости свободы я дрожу как в лихорадке. Они меня вывели сегодня во двор. Ворота отперты, и возле них нет часового. Через эти ворота я убегу. Часовые не поймают меня". И я набросал план побега. "К воротам госпиталя подъезжает дама в открытой пролетке. Она выходит, а экипаж дожидается ее на улице, шагах в пятнадцати от моих ворот. Когда меня выведут в четыре часа на прогулку, я некоторое время буду держать шляпу в руках; этим я даю сигнал тому, который пройдет мимо ворот, что в тюрьме все благополучно. Вы должны мне ответить сигналом: "Улица свободна". Без этого я не двинусь. Я не хочу, чтобы меня словили на улице. Сигнал можно подать только звуком или светом. Кучер может дать его, направив своей лакированной шляпой светового "зайчика" на стену главного больничного здания; еще лучше, если кто-нибудь будет петь, покуда улица свободна; разве если вам удастся нанять серенькую дачу, которую я вижу со двора, тогда можно подать сигнал из окна. Часовой побежит за мной, как собака за зайцем, описывая кривую, тогда как я побегу по прямой линии. Таким образом, я удержу свои пять-шесть шагов расстояния. На улице я прыгну в пролетку, и мы помчимся во весь опор. Если часовой вздумает стрелять, то ничего не поделаешь. Это - вне нашего предвидения. Ввиду неизбежной смерти в тюрьме - стоит рискнуть". Было сделано несколько других предложений; но в конце концов этот проект приняли. Наш кружок принялся за дело. Люди, которые никогда не знали меня, приняли участие, как будто дело шло о дорогом им брате. Предстояло, однако, преодолеть массу трудностей, а время мчалось с поразительной быстротой. Я усиленно работал и писал до поздней ночи; но здоровье мое улучшалось тем не менее с быстротой, которая приводила меня в ужас. В первый раз, когда меня вывели во двор, я только мог ползти по тропинке по-черепашьи. Теперь же я окреп настолько, что мог бы бегать. Правда, я по-прежнему продолжал ползти медленно, как черепаха, иначе мои прогулки прекратились бы; но моя природная живость могла всякую минуту выдать меня. А товарищи мои должны были в это время подобрать человек двадцать для этого дела, найти подходящую лошадь и опытного кучера и уладить сотню непредвиденных мелочей, неминуемых в подобном заговоре. Подготовления заняли уже около месяца, а между тем каждый день меня могли перевести обратно в дом предварительного заключения. Наконец день побега был назначен - 29 июня, день Петра и Павла. Друзья мои внесли струйку сентиментальности и хотели освободить меня непременно в этот день. Они сообщили мне, что на мой сигнал: "В тюрьме все благополучно", они ответят: "Все благополучно и у нас", выпустив красный игрушечный шар. Тогда подъедет пролетка и кто-нибудь будет петь песню, покуда улица свободна. Я вышел 29 июня, снял шапку и ждал воздушного шара, но его не было. Прошло полчаса. Я слышал, как прошумели колеса пролетки на улице; я слышал, как мужской голос выводил незнакомую мне песню, но шара не было. Прошел час, и с упавшим сердцем я возвратился в свою комнату. "Случилось что-нибудь недоброе, что-нибудь неладное у них", - думал я. В тот день случилось невозможное. Около Гостиного дора, в Петербурге, продаются всегда сотни детских шаров. В тот же день не оказалось ни одного. Товарищи нигде не могли найти шара. Наконец они добыли один у ребенка, но шар был старый и не летал. Тогда товарищи мои кинулись в оптический магазин, приобрели аппарат для добывания водорода и наполнили им шар; но он тем не менее упорно отказывался подняться: водород не был просушен. Время уходило. Тогда одна дама привязала шар к своему зонтику и, держа последний высоко над головой, начала ходить взад и вперед по тротуару, под забором нашего двора. Но я ничего не видел: забор был очень высокий, а дама - очень маленькая. Как оказалось потом, случай с воздушным шаром вышел очень кстати. Когда моя прогулка кончилась, пролетка проехала по тем улицам, по которым она должна была проскакать в случае моего побега. И тут, в узком переулке, ее задержали возы с дровами для госпиталя. Лошади шли в беспорядке, одни по правую сторону улицы, другие - по левую, и пролетка могла двигаться только шагом; на повороте ее совсем остановили. Если бы я сидел в ней, нас бы, наверное, поймали. Теперь товарищи установили целый ряд сигналов, чтобы дать знать, свободны ли улицы или нет. На протяжении около двух верст от госпиталя были расставлены часовые. Один должен был ходить взад и вперед с платком в руках и спрятать платок, как только покажутся возы. Другой - сидел на тротуарной тумбе и ел вишни; но как только возы показывались, он переставал. И так шло по всей линии. Все эти сигналы, передаваясь от часового к часовому, доходили наконец до пролетки. Мои друзья сняли также упомянутую выше серенькую дачу, и у ее открытого окна поместился скрипач со скрипкой в руках, готовый заиграть, как только получит сигнал: "Улица свободна". Побег назначили на следующий день. Дальнейшая отсрочка могла быть опасна: в госпитале уже заметили пролетку. Власти, должно быть, пронюхали нечто подозрительное, потому что накануне побега, вечером, я слышал, как патрульный офицер спросил часового, стоявшего у моего окна: "Где твои боевые патроны?" Солдат стал их неловко вытаскивать из сумки; минуты две он возился, доставая их. Патрульный офицер ругался: "Разве не было приказано всем вам держать четыре боевых патрона в кармане шинели?" Он отошел только тогда, когда солдат это сделал. "Гляди в оба!" - сказал офицер, отходя. Новую систему сигналов нужно было немедленно же сообщить мне. На другой день, в два часа, в тюрьму явилась дама, близкая мне родственница, и попросила, чтобы мне передали часы. Все происходило обыкновенно через руки прокурора: но как то были просто часы, без футляра, их передали. В часах же находилась крошечная зашифрованная записочка, в которой излагался весь план. Когда я увидел ее, меня просто охватил ужас, до такой степени поступок поражал своей смелостью. Жандармы уже разыскивали даму по другому делу, и ее задержали бы на месте, если бы кто-нибудь вздумал открыть крышку часов, но я видел, как моя родственница спокойно вышла из тюрьмы и потихоньку пошла по бульвару, крикнув мне, стоявшему у окна: "А вы часы-то проверьте!"

Я вышел на прогулку по обыкновению в четыре часа и подал свой сигнал. Сейчас же я услышал стук колес экипажа, а через несколько минут из серого домика до меня донеслись звуки скрипки. Но я был в то время у другого конца здания. Когда же я вернулся по тропинке к тому концу, который был ближе к воротам, шагах в ста от них, часовой стоял совсем у меня за спиной. "Пройду еще раз!" - подумал я. Но прежде чем я дошел до дальнего конца тропинки, звуки скрипки внезапно оборвались. Прошло больше четверти часа в томительной тревоге, прежде чем я понял причину перерыва: в ворота въехало несколько тяжело нагруженных дровами возов, и они направились в другой конец двора. Немедленно затем скрипач (и очень хороший, должен сказать) заиграл бешеную и подмывающую мазурку Контского, как бы желая внушить: "Теперь смелей! Твое время - пора!" Я медленно подвигался к тому концу тропинки, который был поближе к воротам, дрожа при мысли, что звуки мазурки могут оборваться, прежде чем я дойду до конца. Когда я достиг его, то оглянулся. Часовой остановился в пяти или шести шагах за мной и смотрел в другую сторону. "Теперь или никогда!" - помню я, сверкнуло у меня в голове. Я сбросил зеленый фланелевый халат и пустился бежать. Задолго до этого я практиковался, как снимать мой бесконечный и неуклюжий балахон. Он был такой длинный, что мне приходилось таскать подол его на левой руке, как дамы держат шлейф амазонки. Несмотря на все старания, я не мог скинуть халат в один прием. Я подпорол швы под мышками, но и это не помогало. Тогда я решил научиться снимать его в два приема: первый - скинуть шлейф с руки, второй - сбросить халат на землю. Я терпеливо упражнялся в моей комнате до тех пор, покуда научился делать это чисто, как солдат ружейные приемы: "раз, два!" - и халат лежал на земле. Не очень-то доверяя моим силам, я побежал сначала медленно, чтобы сберечь их. Но едва я сделал несколько шагов, как крестьяне, складывавшие дрова на другом конце двора, заголосили: "Бежит, держи его! Лови его!" - и кинулись мне наперерез к воротам. Тогда я помчался что было сил. Я думал только о том, чтобы бежать скорее. Прежде меня беспокоила выбоина, которую возы вырыли у самых ворот, теперь я забыл ее. Бежать, бежать! Насколько хватит сил! Друзья мои, следившие за всем из окна серенького домика, рассказывали потом, что за мной погнались часовой и три солдата, сидевшие на крылечке тюрьмы. Несколько раз часовой пробовал ударить меня сзади штыком, бросая вперед руку с ружьем. Один раз друзья даже подумали, что вот меня поймали. Часовой не стрелял, так как был слишком уверен, что догонит меня. Но я удержал расстояние. Добежавши до ворот, солдат остановился. Выскочив за ворота, я, к ужасу моему, заметил, что в пролетке сидит какой-то штатский в военной фуражке. Он сидел, не оборачиваясь ко мне. "Пропало дело!" - мелькнуло у меня.Товарищи сообщили мне в последнем письме: "Раз вы будете на улице, не сдавайтесь; вблизи будут друзья, чтобы отбить вас", и я вовсе не желал вскочить в пролетку, если там сидит враг. Однако, когда я стал подбегать, я заметил, что сидевший в пролетке человек с светлыми бакенбардами очень похож на одного моего дорогого друга. Он не принадлежал к нашему кружку, но мы были близкими друзьями, и не раз я имел возможность восторгаться его поразительным мужеством, смелостью и силой, становившейся неимоверной в минуту опасности. "С какой стати он здесь? - подумал я. - Возможно ли это?" Я едва не выкрикнул имени, но вовремя спохватился и вместо этого захлопал на бегу в ладоши, чтобы заставить сидящего оглянуться. Он повернул голову. Теперь я узнал, кто он. "Сюда, скорее, скорее!" - крикнул он, отчаянно ругая на чем свет стоит и меня и кучера и держа в то же время наготове револьвер. "Гони! Гони! Убьют тебя", - кричал он кучеру. Великолепный призовой рысак, специально купленный для этой цели, помчался сразу галопом. Сзади слышались вопли: "Держи его! Лови!", а друг в это время помогал мне надеть пальто и цилиндр. Но главная опасность была не столько со стороны преследовавших, сколько со стороны солдата, стоявшего у ворот госпиталя, почти напротив того места, где дожидалась пролетка. Он мог помешать мне вскочить в экипаж или остановить лошадь, для чего ему достаточно было бы забежать несколько шагов вперед. Поэтому одного из товарищей командировали, чтобы отвлечь беседой внимание солдата. Он выполнил это с большим успехом. Солдат одно время служил в госпитальной лаборатории, поэтому приятель завел разговор на ученые темы, именно о микроскопе и о чудесах, которые можно увидеть посредством его. Речь зашла о некоем паразите человеческого тела. "Видел ли ты, какой большущий хвост у ней?" - спросил приятель. "Откуда у ней хвост?" - возражал солдат. - "Да как же! Во какой - под микроскопом".- "Не ври сказок! - ответил солдат. - Я-то лучше знаю. Я ее, подлую, первым делом под микроскоп сунул". Научный спор происходил как раз в тот момент, когда я пробегал мимо них и вскакивал в пролетку. Оно похоже на сказку, но между тем так было в действительности. Экипаж круто повернул в узкий переулок, вдоль той самой стены, у которой крестьяне складывали дрова и где теперь никого не было, так как все погнались за мной. Поворот был такой крутой, что пролетка едва не перевернулась. Она выровнялась только тогда, когда я сильно навалился вовнутрь и потянул за собой приятеля. Лошадь теперь бежала крупной красивой рысью по узкому переулку, и мы повернули налево. Два жандарма, стоявшие у дверей питейного, отдали честь военной фуражке" [336].

Итак, в первой части своей побег удался: П.А. Кропоткин был вне пределов госпитальной тюрьмы. Какие же обстоятельства и действия способствовали успеху данного побега? Их много, они распадаются на три группы: обстоятельства общего характера и свойства, продуманность и решительность действий со стороны заключенного, пороки охранной службы.

К обстоятельствам общего характера и свойства относятся: детальная разработка плана побега; хорошее материальное обеспечение побега (покупка великолепного призового рысака, снятие внаем "серенькой" дачи); тщательность отработки деталей плана побега (приготовление длилось около месяца); участие в осуществлении побега целой группы единомышленников и родственников.

Действия самого заключенного содействовали успеху таким образом: ему удалось перевестись из Петропавловской крепости в госпитальную тюрьму с облегченным режимом и охраной; он смог скрыть, что "окреп настолько, что мог бегать", продолжая на прогулках "ползти медленно"; постоянно практиковался и научился быстро снимать "бесконечный и неуклюжий" балахон; выверил все до мелочей ("часовой побежит за мной, как собака за зайцем,описывая кривую, тогда как я побегу по прямой линии"); бежал отчаянно смело (ведь мог быть и убит, вспомним, караульным приказано держать четыре патрона в кармане шинели).

Пороки охранной службы просматриваются в следующем: в наличии среди охранников лиц, прямо содействовавших побегу ("Попросись на прогулку!" - шепнул мне раз один солдат); в казенной педантичности, использованной для побега (ежедневно ровно в четыре часа выводили на прогулку на один час в тюремный двор); в служебной небрежности и халатности (ворота тюремного двора были открыты во время прогулок, а ближайший часовой находился в 10-15 метрах от прогуливающегося заключенного); в служебной несостоятельности охраны, выразившейся в нераскрытии постоянной связи заключенного с волей шифрованными письмами, в передаче ему часов с зашифрованной записочкой, в которой излагался намеченный план побега; в отсутствии дисциплины среди охранников: один часовой во время побега увлекся с посторонним лицом беседой на "научные темы", а второй не стрелял, а пытался ударить убегающего штыком, бросая вперед руку с ружьем, "так как был слишком уверен, что догонит..."

Часовые не стреляли даже в воздух, т.е. не подняли шума, в результате - "два жандарма... отдали честь военной фуражке".

И безрезультативность последующего розыска Петра Алексеевича Кропоткина проистекала все от той же продуманности побега, точнее, уже дальнейших при этом действий и одновременно от недостатков сыска, обнаружившихся в результате нестандартных решений бежавшего и его многочисленных сообщников.

Сам царь был взбешен тем, что побег мог совершиться в его столице, среди бела дня, и отдал приказ: "Разыскать во что бы то ни стало". Но сыщики рыскали по Петербургу, а сбежавший укрывался на дачах, в его окрестностях. Когда же товарищи решили, что заключенному князю лучше выехать за границу, то избежали портовых и пограничных городов Финляндии и Прибалтийского края, выяснив, что там находятся сыщики, знавшие Кропоткина в лицо. Последний поехал по такому направлению, где его могли меньше всего ожидать. С поддельным паспортом "под именем Левашова" он добрался до отдаленного порта в Ботническом заливе и оттуда переправился в Швецию, проехал ее, нигде не останавливаясь, прибыл в Христианию, сел на английский пароход и высадился в Гулле.

Но это был побег политического заключенного, изложенный и проанализированный нами, однако, как эффектный, с целью показа приемов его результативного осуществления.

Иногда удавались побеги и ворам, разбойникам, убийцам.
В.А. Гиляровский в упоминавшихся очерках старомосковского быта "Москва и москвичи" утверждал, что большинство беглых из Сибири уголовников арестовывалось в Москве на так называемой Хитровке, или Хитровом рынке, "самом туманном месте Москвы".

Заметим, арестовывалось большинство сумевших прибежать, но не все добежавшие до "туманного места". Причина этого просматривается из следующего, написанного "дядей Гиляем".

"Мрачное зрелище представляла собой Хитровка в прошлом столетии. В лабиринте коридоров и переходов на кривых полуразрушенных лестницах, ведущих в ночлежки всех этажей, не было никакого освещения. Свой дорогу найдет, а чужому незачем сюда соваться! И действительно, никакая власть не смела сунуться в эти мрачные бездны. Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых - Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась "шпана", а "деловые ребята" были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом шли к ним на поклон.Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.

Стоит на посту властитель Хитровки, сосет трубку и видит - вдоль стены пробирается какая-то фигура, скрывая лицо. "Болдох!" - гремит городовой. И фигура, сорвав с головы шапку, подходит."Здравствуйте, Федот Иванович!" - "Откуда?" - "Из Нерчинска. Только вчера прихрял. Уж извините пока что..." - "То-то, гляди у меня, Сережка, чтоб тихо-мирно, а то..." - "Нешто не знаем, не впервой. Свои люди..." А когда следователь по особо важным делам В.Ф.Кейзер спросил Рудникова: "Правда ли, что ты знаешь в лицо всех беглых преступников на Хитровке и не арестуешь их? - тот ответил: "Вот потому двадцать годов и стою там на посту, а то и дня не простоишь, пришьют! Конечно, всех знаю".

И "благодетельствовали" хитрованцы под такой властью, - заключал Гиляровский.

Такое благодетельствование преступным элементам со стороны некоторых представителей власти было не только на Хитровом рынке.

Так, в циркуляре Министерства внутренних дел России "О том, чтобы арестантские камеры в тюрьмах были заперты днем и ночью" от 16 февраля 1874 года говорится, что "из рассмотрения получаемых от губернаторов сведений о побегах арестантов оказывается, что во многих случаях поводом к ним служит то обстоятельство, что камеры остаются незапертыми в течение целого дня"[337].

В циркуляре "О том, чтобы должности тюремных надзирателей были замещены лицами нижних воинских чинов" от 15 сентября
1878 года уже прямо говорится: повторяющиеся в последнее время беспорядки в местах заключения гражданского ведомства и побеги арестантов объясняются неудовлетворительностью нынешнего состава тюремных надзирателей, послаблением и даже содействием со стороны стражи[338].

Еще в одном циркуляре этого министерства от 17 сентября
1878 года предписывается урядникам, исправникам и полицмейстерам в предупреждение арестантских побегов и разных беспорядков ежедневно осматривать тюрьмы[339].

В Обзоре деятельности Главного тюремного управления за
1879-1889 годы отмечено, что возможность побегов облегчало и переполнение тюрем ввиду размещения в одних и тех же камерах разных категорий арестантов[340].

Как видим, в основном побеги совершались из тюрем при попустительстве тюремной стражи и из ссылки. Бежать же с этапов было практически невозможно, ибо от конвоя попустительств не было, скорее наоборот.

Циркуляром МВД "О соблюдении правил относительно пересылки арестантов в оковах" от 9 июня 1875 года предписывается конвойным неукоснительно исполнять правило об отправлении арестантов в надлежащие места в ножных кандалах[341].

В циркуляре этого же ведомства "О порядке возвращения арестантских укреплений в те места, откуда арестанты были отправлены" от 18 января 1878 года говорится уже о кандалах, подкандальниках и наручниках[342].

Но конвойным иногда казалось и этого мало, Проводя арестантов от тюремных замков до станций железных дорог и обратно, они сковывали их по нескольку пар еще и длинной цепью[343].

Вот и приходилось откладывать замыслы о побегах до тюремных стен с незапирающимися дверьми или с невидящими подкопы стражниками.

Между тем закон предусматривал уголовные наказания и ударившимся в бега, и способствовавшим этому.

В случае побега ос