В этом документе после слов "открыто следующее" надлежало отразить в последовательном порядке:
а) род совершенного преступления или случившегося происшествия и над кем оно совершено;
б) время, место и условия, предшествовавшие преступлению или происшествию и сопровождавшие его, и последствия того или другого;
в) имя, фамилия, лета и звание преступника, если он уже открыт;
г) на чем основаны обвинения против конкретного лица: если на собственном его сознании, то когда, где, кому оно сделано и по какому поводу, если на уликах, то на каких именно, если на свидетельстве, то на чьем именно и как им стало известно о преступлении;
д) что говорят факты в пользу и против подозреваемого;
е) его прежний образ жизни;
ж) отношение подозреваемого к тому лицу, над которым им совершено преступление;
з) мнения сторонних людей о совершенном преступлении или случившемся происшествии[224].
Письменные материалы розыска передавались для осуществления формального следствия соответствующему полицейскому чиновнику - следопроизводителю. Он должен был преступление, которое в розыскном следствии "доведено только до вероятности, привесть в полную известность; объяснить всю степень вины или невиновности того лица, которое признано в нем подозрительным"[225].
Если по розыскным материалам, при явном преступлении, преступник не был открыт, то следопроизводитель предписывал местной полиции продолжать розыск, "обрисовав виды к раскрытию преступления"[226].
А теперь сравним сказанное о задачах розыска с задачей предварительного следствия: "Задачей предварительного следствия было установить, действительно ли имело место происшествие, заключающее в себе признаки преступления, и привести в известность все обстоятельства, указывающие на такое деяние"[227]. Нетрудно заметить логическую и практическую взаимосвязь этих задач и их идентичность в целом, что и понятно, ибо предварительное следствие и розыск, по Своду законов, были не чем иным, как совокупным розыскным следствием.
Розыскное следствие начиналось при наличии одного из указанных в Своде поводов:
1) извещения, к которому принадлежали народная молва, слухи;
2) жалобы на действия, причинившие вред, обиду или самому жалобщику лично, или тем, права и личность которых он мог и должен защищать и охранять;
3) доносов, то есть явных, с уликами обвинения определенного лица в преступлении;
4) доношения начальствующих лиц, прокуроров и стряпчих, которых закон называл "взыскателями наказания по преступлениям и вместе с тем - защитниками невинности";
5) явки с повинной;
6) всякого рода сведений для полиции как о явном преступлении, так и о таких происшествиях, о которых без проверки "нельзя заключить, случайно ли оные сделались, или по злому умыслу".
В "Опытах нравственной статистики России" К.С. Веселовского (Спб., 1847) читаем: за 1833-1841 годы в стране приходилось в среднем на год по 4730 погибших от разных несчастных случаев и, сверх того, по 4088 утопленников. В Санкт-Петербурге за 8 лет (1834-1841) приходилось на год почти по 30 самоубийств; но вместе с тем по отчетам полиции найдено мертвых и всплывших тел: в 1834 году - 71, в 1835 - 82, в 1836 - 65, в 1837 - 66, в 1839 - 49, в 1840 - 172; из последнего числа 56 отправлено в "анатомический театр", а 116 (по гнилости трупов) предано земле без анатомического вскрытия. И значит, по ним не выяснено, "случайно ли оные сделались, или по злому умыслу".
Поимка виновного на месте и во время совершения преступления считалась "самым ближайшим поводом к следствию", особенно важным потому, что "посредством немедленного обзора следов преступления можно легко и тотчас собрать доказательства его, получить признание от застигнутого в нем"[228].
При розыскном следствии доказательства подразделялись на предшествовавшие преступлению и на сопровождавшие его.
К первым относились следующие:
а) если кто хвалится учинить над кем-либо преступление из ненависти, вражды и т.п.;
б) мог ожидать от того выгоды;
в) одобрял подобные преступления и находился в связи с подозрительными людьми;
г) и прежде был замечен в подобных преступлениях;
д) находился в том месте, где учинено преступление;
е) не одобрен людьми, его знающими;
ж) если подозреваемый во время совершения преступления отсутствовал в своем доме или в том месте, где он обычно пребывал, но где был, этого доказать не может.
Ко вторым относились такие:
а) смятение духа, боязнь;
б) стремительное бегство подозреваемого из дома, где учинено преступление;
в) показания свидетелей о том, что видели на месте преступления человека, похожего на обвиняемого;
г) кровавые пятна на платье;
д) найденное в доме подозреваемого оружие, которым совершено злодеяние, и вещи, принадлежавшие убитому или пропавшие;
е) скорый переход от бедности к богатству без достаточных к тому законных средств;
ж) бегство или укрывательство подозреваемого без явной другой причины;
з) противоречие в объяснениях самому себе или двоякое показание;
и) похвальба где-либо своим злодеянием и, наконец,
к) неоспоримая улика в преступлении через достоверных свидетелей[229].
Совершенно очевидно, что перечень доказательств, как предшествовавших преступлению, так и сопровождавших его, представлял собой и своеобразную программу их розыска или иначе - направления розыскной деятельности полицейских чинов по уголовным делам.
Что же касается легкого получения признания от застигнутого в преступлении, то такое признание считалось "царицей доказательств".
Свод не только воспроизвел все основные черты формальной теории доказательств "Краткого изображения процессов...", но и, поскольку основное средство получения сознания обвиняемого - пытка - было исключено, развил ее до крайности.
Теория формальных, предустановленных доказательств властно, безраздельно и бездушно господствует при розыскном следствии, равно как и в суде, при этом фактически (практически) пытка продолжает сопутствовать ей. Дело в том, что выдвигаемое данной теорией на первый план признание обвиняемого как "лучшее свидетельство всего света" имело, отмечал А.Ф. Кони, пагубное влияние и на ход дела, и на его исход. На ход дела потому, что зачастую все усилия полицейских чиновников направлялись на то, чтобы так или иначе, подчас самыми противозаконными приемами: "вывернутием руки", "сечением плетью по животу", "недаванием пить заподозренному, накормленному сельдем и посаженному в жарко натопленную баню", "подвешиванием со связанными назад и затем навсегда оттягивавшимися руками на дыбу", получить "чистосердечное сознание" в преступлении и тем "упростить" дело. На "исход потому, что при массе косвенных улик, при вопиющей из дела житейской правде, но при отсутствии заранее предусмотренных, измеренных и взвешенных формальных доказательств" умеющий не сознаваться злодей выходил из суда обеленным или - в лучшем случае - оставленным "в подозрении"и занимал в обществе, привыкшем быть "к добру и злу постыдно равнодушным", прежнее положение[230].
Розыскное следствие в городах, как правило, проводили городничие. Однако они, отмечается в статье "Следственная часть в градских полициях", "по заслугам воинским, большею частию люди, достойные правительственного внимания", поступали в эти должности "без всякого предварительного знакомства с существующими административными и судебными постановлениями" и делались "невольными рабами своих письмоводителей, приставов и надзирателей". Последние же, "не получа должного образования, вообще необходимого для полицейского чиновника, едва ли бывают в состоянии правильно изложить на бумаге собственную мысль, не только показание другого лица. Очевидно, в таком случае следствие направляется по произволу, в ущерб правосудию; или же, что еще горестнее, по видам интересов личных" (см. Русский вестник, 1859. - Т. 20. - С. 331, 332).
Узнать же, насколько протоколы, составленные письмоводителями, "согласны с действительностью", было "весьма трудно", "почти невозможно". Так, три страницы о собственном сознании государственного крестьянина в убийстве жены, которая через год после наказания осужденного плетьми и ссылки на каторжные работы оказалась работающей в нескольких верстах от селения, где проживал ее муж, были подписаны чернилами разных цветов семью должностными лицами, в том числе исправником, становым приставом, уездным стряпчим, депутатом со стороны государственных имуществ и священником, увещевавшим мнимого убийцу. Оказалось, что протокол написан письмоводителем и ложен от первого слова до последней подписи
(см. Журнал гражданского уголовного права. - Спб., 1889. - Кн. 8. - С.4).
Розыскное следствие этого и более позднего времени являло, по утверждению А.Ф. Кони, "безотчетный произвол, легкомысленное лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие всякой системы и раздувание дел"; оно "было в грубых и часто нечистых руках".
В подтверждение этого Анатолий Федорович приводит примеры:
а) отобранные у сознавшегося вора тулуп и поддевка возвращены хозяевам без оценки; через год частный пристав, заметив свое упущение, требует хозяев из Рязанской губернии в Москву по этапу и обязывает их подпискою представить тулуп и поддевку;
б) трое крестьян жалуются на кражу у них четырех бочонков сельди; после года производства следствия об этом пристав начинает разыскание о том, откуда они взяли сельди и имели ли право торговать ими;
в) мещанин Овечкин и извозчик, с которым он ездил, сидят месяц под стражею по обвинению в праздной езде по улицам;
г) производя у нескольких лиц обыск по жалобе солдатки о краже у нее белья, пристав обыскивает заодно и ее; найдя "кусок металлического свойства", заводит особое дело и вызывает эксперта для определения, какой это металл (Кони А.Ф. Собрание сочинений: В 8 т. Т.5. - С.12).
В.А. Волжин приводит дело 1849 года "О татарине дер. Верхней Салмовки Рамазане Юмагулове, пойманном в ауле киргиза Исенева с лошадью, и о прочем". Зная, что в Пензенской губернии много татар, но нет киргизов, - пишет автор, - и соблазнившись заманчивым выражением "и о прочем", заглянул я в решение Инсарского уездного суда. Оказалось, что это - целый роман, но только без уголовной подкладки. Юмагулов, за 7 лет до возникновения о нем "дела", ушел ни с того ни с сего в Кизляр, попался в плен к чеченцам, ушел от них в лодке по Хвалынскому морю, пробрался к киргизам, в ставку самого хана, купил здесь лошадь за 40 рублей и кем-то был задержан за "безписьменность", т.е. за отсутствие паспорта". "А так как и в то время у нас жить без паспорта не полагалось, - горько иронизирует автор,- то Юмагулов вскоре по задержании умер".
Как тут не вспомнить рассуждения одного из персонажей "Крокодила" Ф.М. Достоевского: "...случай до крайности казусный. Сообразиться нельзя-с, и, главное, то вредит, что не было до сих пор примера подобного. Будь у нас пример, еще можно бы как-нибудь руководствоваться. А то как тут решить? Станешь соображать, а дело затянется".
Проделки такого розыскного следствия не всегда мог покрыть и суд, который министр юстиции Д.П. Трощинский (занимал этот пост с 30.08.1814 по 1817 год) охарактеризовал следующим образом: "Сие море великое и пространное, и в нем же гадов несть числа"[231].
В городе Мокшане разбиралось дело о грабеже, в котором обвинялся крестьянин Картаев. Из полицейского дознания было видно, что подсудимый сознался в своем преступлении, а на суде обнаружилось, что это сознание было вынужденное, ибо выставленные Картаевым свидетели под присягой удостоверили, что полицейский урядник Сысуенков с целью добиться, куда Картаев девал похищенные вещи, в избе одного крестьянина потребовал ложку соли, смочил ее водой и заставил обвиняемого выпить почти одну соль, после этого шесть суток не давал ему пить и есть, а затем и избил. По показанию Картаева, и сам становой пристав Мироносицкий держал его шесть суток в арестантской без пищи. Между тем, по отзывам начальства, и урядник, и становой пристав были лучшими в Пензенской губернии[232].
При необнаружении действительных преступников суды иногда обязывали полицию продолжать производить розыскные действия.
В 1841 году крестьянин Шадринского уезда Точинской волости Абрам Осолодков отправился на трех лошадях с 14-летним сыном на мельницу для молотьбы хлеба, и "по смолотки" сына с возом пшеницы отправил домой, а сам с другим возом ржаной муки поехал для продажи на заводы, но на какие именно, неизвестно. После того был найден в Боевской волости Екатеринбургского уезда недалеко от дороги в лесу мертвым, лежащим в собственной телеге с рассеченной головой. При розыскном следствии открылось, что он, Осолодков, по дороге был в деревне Лариной у крестьянина Гусева и, отужинавши у него, уехал далее, торопясь догнать какого-то товарища; родственники же убитого "подозрения ни на кого не изъявили", где и кому продавал Осолодков хлеб, кто был его товарищем, которого он спешил догнать, и кому принадлежали обутки, надетые на Осолодкова вместо его собственных, "исследованием не раскрыто".
Решением Пермской палаты уголовного суда определено: "По не открытию виновных в насильственной смерти крестьянина Осолодкова, оставить об них без заключения, а земской полиции вменить в обязанность продолжать розыски"[233].
Общая же картина результативности розыскного следствия перед судебной реформой просматривается из сравнения данных о числе обвиняемых по уголовным делам, поступившим в суды, с числом осужденных за преступления в 1860-1863 годах (см. таблицы 1, 2).
Подсчитываем: в 1860 году на следствии привлечено в качестве обвиняемых с направлением их дел в суды 313078 человек, а осуждено лишь 79029, т.е. 25,2 проц.; в 1861 году эти показатели, соответственно, выглядят: 345877 и 87577, т.е. 25,3 проц.; в 1862 году - 358219 и 92150, т.е. 25,7 проц.; в 1963 году - 351874 и 104031, т.е. 29,5 проц.
Всего за эти четыре года полицейскими следопроизводителями было привлечено к уголовной ответственности 1.369.048 человек, а осуждено судами 362787 человек, то есть 26,4 проц. обвиняемых.
Таблица 1
