VII. Второй визит к Смердякову

Смердяков к тому времени уже выписался из больницы. Иван Федорович зналего новую квартиру: именно в этом перекосившемся бревенчатом маленькомдомишке в две избы, разделенные сенями. В одной избе поместилась МарьяКондратьевна с матерью, а в другой Смердяков, особливо. Бог знает на какихоснованиях он у них поселился: даром ли проживал или за деньги? Впоследствииполагали, что поселился он у них в качестве жениха Марьи Кондратьевны ипроживал пока даром. И мать и дочь его очень уважали и смотрели на него какна высшего пред ними человека. Достучавшись, Иван Федорович вступил в сени,и, по указанию Марьи Кондратьевны, прошел прямо налево в "белую избу",занимаемую Смердяковым. В этой избе печь стояла изразцовая и была сильнонатоплена. По стенам красовались голубые обои, правда все изодранные, а подними в трещинах копошились тараканы-прусаки в страшном количестве, так чтостоял неумолкаемый шорох. Мебель была ничтожная: две скамьи по обеим стенами два стула подле стола. Стол же, хоть и просто деревянный, был накрытоднако скатертью с розовыми разводами. На двух маленьких окошках помещалосьна каждом по горшку с геранями. В углу киот с образами. На столе стоялнебольшой, сильно помятый медный самоварчик и поднос с двумя чашками. Но чайСмердяков уже отпил, и самовар погас... Сам он сидел за столом на лавке и,смотря в тетрадь, что-то чертил пером. Пузырек с чернилами находился подле,равно как и чугунный низенький подсвечник со стеариновою впрочем свечкой.Иван Федорович тотчас заключил по лицу Смердякова, что оправился он отболезни вполне. Лицо его было свеж[EACUTE]е, полнее, хохолок взбит, височкипримазаны. Сидел он в пестром ватном халате, очень однако затасканном ипорядочно истрепанном. На носу его были очки, которых Иван Федорович невидывал у него прежде. Это пустейшее обстоятельство вдруг как бы вдвое дажеозлило Ивана Федоровича: "этакая тварь, да еще в очках!" Смердяков медленноподнял голову и пристально посмотрел в очки на вошедшего; затем тихо их сняли сам приподнялся на лавке, но как-то совсем не столь почтительно, как-тодаже лениво, единственно чтобы соблюсти только лишь самую необходимейшуюучтивость, без которой уже нельзя почти обойтись. Все это мигом мелькнулоИвану и все это он сразу обхватил и заметил, а главное - взгляд Смердякова,решительно злобный, неприветливый и даже надменный: "чего дескать шляешься,обо всем ведь тогда сговорились, зачем же опять пришел?" Иван Федорович едвасдержал себя: - Жарко у тебя. - сказал он, еще стоя, и расстегнул пальто. - Снимите-с. - позволил Смердяков. Иван Федорович снял пальто и бросил его на лавку, дрожащими руками взялстул, быстро придвинул его к столу и сел. Смердяков успел опуститься на своюлавку раньше его. - Во-первых, одни ли мы? - строго и стремительно спросил ИванФедорович. - Не услышат нас оттуда? - Никто ничего не услышит-с. Сами видели: сени. - Слушай, голубчик: что ты такое тогда сморозил, когда я уходил от тебяиз больницы, что если я промолчу о том, что ты мастер представляться впадучей, то и ты де не объявишь всего следователю о нашем разговоре с тобойу ворот? что это такое всего? что ты мог тогда разуметь? Угрожал ты мне чтоли? Что я в союз что ли в какой с тобою вступал, боюсь тебя что ли? Иван Федорович проговорил это совсем в ярости, видимо и нарочно даваязнать, что презирает всякий обиняк и всякий подход и играет в открытую.Глаза Смердякова злобно сверкнули, левый глазок замигал, и он тотчас же,хотя по обычаю своему сдержанно и мерно, дал и свой ответ: "Хочешь дескатьна чистоту, так вот тебе и эта самая чистота": - А то самое я тогда разумел и для того я тогда это произносил, что вы,знамши наперед про это убивство родного родителя вашего, в жертву его тогдаоставили, и чтобы не заключили после сего люди чего дурного об вашихчувствах, а может и об чем ином прочем. - вот что тогда обещался яначальству не объявлять. Проговорил Смердяков хоть и не спеша и обладая собою повидимому, но ужв голосе его даже послышалось нечто твердое и настойчивое, злобное инагло-вызывающее. Дерзко уставился он в Ивана Федоровича, а у того в первуюминуту даже в глазах зарябило: - Как? Что? Да ты в уме, али нет? - Совершенно в полном своем уме-с. - Да разве я знал тогда про убийство? - вскричал наконец Иван Федоровичи крепко стукнул кулаком по столу. - Что значит: "об чем ином прочем?" -говори, подлец! Смердяков молчал и все тем же наглым взглядом продолжал осматриватьИвана Федоровича. - Говори, смердящая шельма, об чем "ином прочем"? - завопил тот. - А об том "ином прочем" я сею минутой разумел, что вы пожалуй и самиочень желали тогда смерти родителя вашего. Иван Федорович вскочил и изо всей силы ударил его кулаком в плечо, такчто тот откачнулся к стене. В один миг все лицо его облилось слезами, ипроговорив: "Стыдно, сударь, слабого человека бить!" он вдруг закрыл глазасвоим бумажным с синими клеточками и совершенно засморканным носовым платкоми погрузился в тихий слезный плач. Прошло с минуту. - Довольно! перестань! - повелительно сказал наконец Иван Федорович,садясь опять на стул. - Не выводи меня из последнего терпения! Смердяков отнял от глаз свою тряпочку. Всякая черточка его сморщенноголица выражала только что перенесенную обиду. - Так ты, подлец, подумал тогда, что я за одно с Дмитрием хочу отцаубить? - Мыслей ваших я тогдашних не знал-с, - обиженно проговорил Смердяков,- а потому и остановил вас тогда, как вы входили в ворота, чтобы вас на этомсамом пункте испытать-с. - Что испытать? что? - А вот именно это самое обстоятельство: хочется иль не хочется вам,чтобы ваш родитель был поскорее убит? Всего более возмущал Ивана Федоровича этот настойчивый наглый тон, откоторого упорно не хотел отступить Смердяков. - Это ты его убил! - воскликнул он вдруг. Смердяков презрительноусмехнулся. - Что не я убил, это вы знаете сами доподлинно. И думал я, что умномучеловеку и говорить о сем больше нечего. - Но почему, почему у тебя явилось тогда такое на меня подозрение? - Как уже известно вам, от единого страху-с. Ибо в таком был тогдаположении, что, в страхе сотрясаясь, всех подозревал. Вас тоже положилиспытать-с, ибо если и вы, думаю, того же самого желаете, что и братец ваш,то и конец тогда всякому этому делу, а я сам пропаду заодно как муха. - Слушай, ты две недели назад не то говорил. - То же самое и в больнице, говоря с вами, разумел, а только полагал,что вы и без лишних слов поймете, и прямого разговора не желаете сами, каксамый умный человек-с. - Ишь ведь! Но отвечай, отвечай, я настаиваю: с чего именно, чем именноя мог вселить тогда в твою подлую душу такое низкое для меня подозрение? - Чтоб убить - это вы сами ни за что не могли-с, да и не хотели, ачтобы хотеть, чтобы другой кто убил, это вы хотели. - И как спокойно, как спокойно ведь говорит! Да с чего мне хотеть, накой ляд мне было хотеть? - Как это так на кой ляд-с? А наследство-то-с? - ядовито и как-то дажеотмстительно подхватил Смердяков: - Ведь вам тогда после родителя вашего накаждого из трех братцев без малого по сорока тысяч могло придтись, а может итого больше-с, а женись тогда Федор Павлович на этой самой госпоже-с,Аграфене Александровне, так уж та весь бы капитал тотчас же после венца насебя перевела, ибо оне очень не глупые-с, так что вам всем троим братцам идвух рублей не досталось бы после родителя. А много ль тогда до венца-тооставалось? Один волосок-с: стоило этой барыне вот так только мизинчикомпред ними сделать, и они бы тотчас в церковь за ними высуня язык побежали. Иван Федорович со страданием сдержал себя. - Хорошо, - проговорил он наконец, - ты видишь, я не вскочил, не избилтебя, не убил тебя. Говори дальше; стало быть я по твоему брата Дмитрия ктому и предназначал, на него и рассчитывал? - Как же вам на них не рассчитывать было-с; ведь убей они, то тогдавсех прав дворянства лишатся, чинов и имущества, и в ссылку пойдут-с. Такведь тогда ихняя часть-с после родителя вам с братцем Алексеем Федоровичемостанется, поровну-с, значит уже не по сороку, а по шестидесяти тысяч вампришлось бы каждому-с. Это вы на Дмитрия Федоровича беспременно тогдарассчитывали! - Ну терплю же я от тебя! Слушай, негодяй: если б я и рассчитывал тогдана кого-нибудь, так уж конечно бы на тебя, а не на Дмитрия, и, клянусь,предчувствовал даже от тебя какой-нибудь мерзости... тогда... я помню моевпечатление! - И я тоже подумал тогда, минутку одну, что и на меня тожерассчитываете, - насмешливо осклабился Смердяков, - так что тем самым ещеболее тогда себя предо мной обличили, ибо если предчувствовали на меня и вто же самое время уезжали, значит мне тем самым точно как бы сказали: это тыможешь убить родителя, я не препятствую. - Подлец! Ты так понял? - А все чрез эту самую Чермашню-с. Помилосердуйте! Собираетесь вМоскву, и на все просьбы родителя ехать в Чермашню отказались-с! И по одномутолько глупому моему слову вдруг согласились-с! И на что вам было тогдасоглашаться на эту Чермашню? Коли не в Москву, а поехали в Чермашню безпричины, по единому моему слову, то стало быть чего-либо от меня ожидали. - Нет, клянусь, нет! - завопил скрежеща зубами Иван. - Как же это нет-с? Следовало, напротив, за такие мои тогдашние словавам, сыну родителя вашего, меня первым делом в часть представить ивыдрать-с... по крайности по мордасам тут же на месте отколотить, а вы,помилуйте-с, напротив, ни мало не рассердимшись, тотчас дружелюбноисполняете в точности по моему весьма глупому слову-с и едете, что былововсе нелепо-с, ибо вам следовало оставаться, чтобы хранить жизньродителя... Как же мне было не заключить? Иван сидел насупившись, конвульсивно опершись обоими кулаками в своиколена. - Да, жаль, что не отколотил тебя по мордасам, - горько усмехнулся он.- В часть тогда тебя тащить нельзя было: кто ж бы мне поверил и на что я могуказать, ну а по мордасам... ух, жаль не догадался; хоть и запрещенымордасы, а сделал бы я из твоей хари кашу. Смердяков почти с наслаждением смотрел на него. - В обыкновенных случаях жизни, - проговорил он темсамодовольно-доктринерским тоном, с которым спорил некогда с ГригориемВасильевичем о вере и дразнил его, стоя за столом Федора Павловича, - вобыкновенных случаях жизни мордасы ноне действительно запрещены по закону, ивсе перестали бить-с, ну, а в отличительных случаях жизни, так не то что унас, а и на всем свете, будь хоша бы самая полная французская республика,все одно продолжают бить как и при Адаме и Еве-с, да и никогда того неперестанут-с, а вы и в отличительном случае тогда не посмели-с. - Что это ты французские вокабулы учишь? - кивнул Иван на тетрадку,лежавшую на столе. - А почему же бы мне их не учить-с, чтобы тем образованию моемуспособствовать, думая, что и самому мне когда в тех счастливых местах Европыможет придется быть. - Слушай, изверг, - засверкал глазами Иван и весь затрясся, - я небоюсь твоих обвинений, показывай на меня что хочешь, и если не избил тебясейчас до смерти, то единственно потому, что подозреваю тебя в этомпреступлении и притяну к суду. Я еще тебя обнаружу! - А по-моему лучше молчите-с. Ибо что можете вы на меня объявить в моейсовершенной невинности, и кто вам поверит? А только если начнете, то и я всерасскажу-с, ибо как же бы мне не защитить себя? - Ты думаешь, я тебя теперь боюсь? - Пусть этим всем моим словам, что вам теперь говорил, в суде неповерят-с, зато в публике поверят-с, и вам стыдно станет-с. - Это значит опять-таки что: "с умным человеком и поговоритьлюбопытно", - а? - проскрежетал Иван. - В самую точку изволили-с. Умным и будьте-с. Иван Федорович встал, весь дрожа от негодования, надел пальто и, неотвечая более Смердякову, даже не глядя на него, быстро вышел из избы.Свежий вечерний воздух освежил его. На небе ярко светила луна. Страшныйкошмар мыслей и ощущений кипел в его душе. "Идти объявить сейчас наСмердякова? Но что же объявить: он все-таки невинен. Он, напротив, меня жеобвинит. В самом деле, для чего я тогда поехал в Чермашню? Для чего, длячего? спрашивал Иван Федорович. Да, конечно, я чего-то ожидал, и он прав..."И ему опять в сотый раз припомнилось, как он в последнюю ночь у отцаподслушивал к нему с лестницы, но с таким уже страданием теперьприпомнилось, что он даже остановился на месте как пронзенный: "Да, я этоготогда ждал, это правда! Я хотел, я именно хотел убийства! Хотел ли яубийства, хотел ли?.. Надо убить Смердякова!.. Если я не смею теперь убитьСмердякова, то не стоит и жить!.." Иван Федорович, не заходя домой, прошелтогда прямо к Катерине Ивановне и испугал ее своим появлением; он был какбезумный. Он передал ей весь свой разговор со Смердяковым, весь до черточки.Он не мог успокоиться, сколько та ни уговаривала его, все ходил по комнате иговорил отрывисто, странно. Наконец сел, облокотился на стол, упер голову вобе руки и вымолвил странный афоризм: - Если б убил не Дмитрий, а Смердяков, то конечно я тогда с нимсолидарен, ибо я подбивал его. Подбивал ли я его - еще не знаю. Но еслитолько он убил, а не Дмитрий, то конечно убийца и я. Выслушав это, Катерина Ивановна молча встала с места, пошла к своемуписьменному столу, отперла стоявшую на нем шкатулку, вынула какую-то бумажкуи положила ее пред Иваном. Эта бумажка была тот самый документ, о которомИван Федорович потом объявил Алеше, как о "математическом доказательстве",что убил отца брат Дмитрий. Это было письмо, написанное Митей в пьяном видек Катерине Ивановне, в тот самый вечер, когда он встретился в поле с Алешей,уходившим в монастырь, после сцены в доме Катерины Ивановны, когда ееоскорбила Грушенька. Тогда, расставшись с Алешей, Митя бросился было кГрушеньке; неизвестно, видел ли ее, но к ночи очутился в трактире "Столичныйгород", где как следует и напился. Пьяный он потребовал перо и бумагу иначертал важный на себя документ. Это было исступленное, многоречивое ибессвязное письмо, именно "пьяное". Похоже было на то, когда пьяный человек,воротясь домой, начинает с необычайным жаром рассказывать жене или кому издомашних, как его сейчас оскорбили, какой подлец его оскорбитель, какой онсам, напротив, прекрасный человек и как он тому подлецу задаст - и все этодлинно-длинно, бессвязно и возбужденно, со стуком кулаками по столу, спьяными слезами. Бумага для письма, которую ему подали в трактире, былагрязненький клочек обыкновенной письменной бумаги, плохого сорта и наобратной стороне которого был написан какой-то счет. Пьяному многоречиюочевидно не достало места, и Митя уписал не только все поля, но дажепоследние строчки были написаны накрест уже по написанному. Письмо былоследующего содержания: "Роковая Катя! завтра достану деньги и отдам тебетвои три тысячи, и прощай - великого гнева женщина, но прощай и любовь моя!Кончим! Завтра буду доставать у всех людей, а не достану у людей, то даютебе честное слово, пойду к отцу и проломлю ему голову и возьму у него подподушкой, только бы уехал Иван. В каторгу пойду, а три тысячи отдам. А самапрощай. Кланяюсь до земли, ибо пред тобой подлец. Прости меня. Нет, лучше непрощай: легче и мне и тебе! Лучше в каторгу, чем твоя любовь, ибо другуюлюблю, а ее слишком сегодня узнала, как же ты можешь простить? Убью ворамоего! От всех вас уйду на Восток, чтоб никого не знать. Ее тоже, ибо не тыодна мучительница, а и она. Прощай! "Р. S. Проклятие пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей. Осталасьструна и звенит. Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала все-таки пса.Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трехтысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью.Катя, не гляди презрительно: Дмитрий не вор, а убийца! Отца убил и себяпогубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить. "PP. S. Ноги твои целую, прощай! "PP. SS. Катя, моли бога, чтобы дали люди деньги. Тогда не буду вкрови, а не дадут - в крови! Убей меня! "Раб и враг "Д. Карамазов". Когда Иван прочел "документ", то встал убежденный. Значит убил брат, ане Смердяков. Не Смердяков, то стало быть и не он, Иван. Письмо это вдругполучило в глазах его смысл математический. Никаких сомнений в виновностиМити быть для него не могло уже более. Кстати, подозрения о том, что Митямог убить вместе со Смердяковым, у Ивана никогда не было, да это не вязалосьи с фактами. Иван был вполне успокоен. На Другое утро он лишь с презрениемвспоминал о Смердякове и о насмешках его. Чрез несколько дней дажеудивлялся, как мог он так мучительно обидеться его подозрениями. Он решилсяпрезреть его и забыть. Так прошел месяц. О Смердякове он не расспрашивалбольше ни у кого, но слышал мельком, раза два, что тот очень болен и не всвоем рассудке. "Кончит сумасшествием", сказал раз прочего молодой врачВарвинский, и Иван это запомнил. В последнюю неделю этого месяца Иван самначал чувствовать себя очень худо. С приехавшим пред самым судом доктором изМосквы, которого выписала Катерина Ивановна, он уже ходил советоваться. Иименно в это же время отношения его к Катерине Ивановне обострились докрайней степени. Это были какие-то два влюбленные друг в друга врага.Возвраты Катерины Ивановны к Мите, мгновенные, но сильные, уже приводилиИвана в совершенное исступление. Странно, что до самой последней сцены,описанной нами у Катерины Ивановны, когда пришел к ней от Мити Алеша, он,Иван, не слыхал от нее ни разу во весь месяц сомнений в виновности Мити,несмотря на все ее "возвраты" к нему, которые он так ненавидел. Замечательноеще и то, что он. чувствуя, что ненавидит Митю с каждым днем все больше ибольше, понимал в то же время, что не за "возвраты" к нему Кати ненавиделего, а именно за то, что он убил отца. Он чувствовал и сознавал это самвполне. Тем не менее дней за десять пред судом он ходил к Мите и предложилему план бегства - план, очевидно, еще задолго задуманный. Тут, кромеглавной причины, побудившей его к такому шагу, виновата была и некотораянезаживавшая в сердце его царапина от одного словечка Смердякова, что будтобы ему, Ивану, выгодно, чтоб обвинили брата, ибо сумма по наследству от отцавозвысится тогда для него с Алешей с сорока на шестьдесят тысяч. Он решилсяпожертвовать тридцатью тысячами с одной своей стороны, чтобы устроить побегМити. Возвращаясь тогда от него, он был страшно грустен и смущен: ему вдругначало чувствоваться, что он хочет побега не для того только, чтобыпожертвовать на это тридцать тысяч и заживить царапину, а и почему-тодругому. "Потому ли, что в душе и я такой же убийца?" спросил было он себя.Что-то отдаленное, но жгучее язвило его душу. Главное же, во весь этот месяцстрашно страдала его гордость, но об этом потом... Взявшись за звонок своейквартиры после разговора с Алешей и порешив вдруг идти к Смердякову, ИванФедорович повиновался одному особливому, внезапно вскипевшему в груди егонегодованию. Он вдруг вспомнил, как Катерина Ивановна сейчас тольковоскликнула ему при Алеше: "Это ты, только ты один уверил меня, что он(то-есть Митя) убийца!" Вспомнив это, Иван даже остолбенел: никогда в жизнине уверял он ее, что убийца Митя, напротив, еще себя подозревал тогда преднею, когда воротился от Смердякова. Напротив, это она, она ему выложилатогда "документ" и доказала виновность брата! И вдруг она же теперьвосклицает: "Я сама была у Смердякова!" Когда была? Иван ничего не знал обэтом. Значит она совсем не так уверена в виновности Мити! И что мог ейсказать Смердяков? Что, что именно он ей сказал? Страшный гнев загорелся вего сердце. Он не понимал, как мог он полчаса назад пропустить ей эти словаи не закричать тогда же. Он бросил звонок и пустился к Смердякову. "Я убьюего может быть в этот раз", подумал он дорогой.