VI. Зачем живет такой человек.

 

 

Дмитрий Федорович, двадцати восьми летний молодой человек, среднего

роста и приятного лица, казался однако же гораздо старее своих лет. Был он

мускулист и в нем можно было угадывать значительную физическую силу, тем не

менее в лице его выражалось как бы нечто болезненное. Лицо его было

худощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал какою-то нездоровою желтизной.

Довольно большие темные глаза на выкате смотрели, хотя повидимому и с

твердым упорством, но как-то неопределенно. Даже когда он волновался и

говорил с раздражением, взгляд его как бы не повиновался его внутреннему

настроению и выражал что-то другое, иногда совсем не соответствующее

настоящей минуте. "Трудно узнать, о чем он думает", отзывались иной раз

разговаривавшие с ним. Иные, видевшие в его глазах что-то задумчивое и

угрюмое, случалось, вдруг поражались внезапным смехом его,

свидетельствовавшим о веселых и игривых мыслях, бывших в нем именно в то

время, когда он смотрел с такою угрюмостью. Впрочем некоторая болезненность

его лица в настоящую минуту могла быть понятна: все знали или слышали о

чрезвычайно тревожной и "кутящей" жизни, которой он именно в последнее время

у нас предавался, равно как всем известно было и то необычайное раздражение,

до которого он достиг в ссорах со своим отцом из-за спорных денег. По городу

ходило уже об этом несколько анекдотов. Правда, что он и от природы был

раздражителен, "ума отрывистого и неправильного", как характерно выразился о

нем у нас наш мировой судья Семен Иванович Качальников в одном собрании.

Вошел он безукоризненно и щегольски одетый, в застегнутом сюртуке, в черных

перчатках и с цилиндром в руках. Как военный недавно в отставке, он носил

усы и брил пока бороду. Темнорусые волосы его были коротко обстрижены и

зачесаны как-то височками вперед. Шагал он решительно, широко,

по-фрунтовому. На мгновение остановился он на пороге и, окинув всех

взглядом, прямо направился к старцу, угадав в нем хозяина. Он глубоко

поклонился ему и попросил благословения. Старец привстав благословил его;

Дмитрий Федорович почтительно поцеловал его руку и с необыкновенным

волнением, почти с раздражением произнес:

- Простите великодушно за то, что заставил столько ждать. Но слуга

Смердяков, посланный батюшкою, на настойчивый мой вопрос о времени, ответил

мне два раза самым решительным тоном, что назначено в час. Теперь я вдруг

узнаю...

- Не беспокойтесь, - перебил старец, - ничего, несколько замешкались,

не беда...

- Чрезвычайно вам благодарен и менее не мог ожидать от вашей доброты. -

Отрезав это, Дмитрий Федорович еще раз поклонился, затем вдруг обернувшись в

сторону своего "батюшки", сделал и тому такой же почтительный и глубокий

поклон. Видно было, что он обдумал этот поклон заранее, и надумал его

искренно, почтя своею обязанностью выразить тем свою почтительность и добрые

намерения. Федор Павлович, хоть и застигнутый врасплох, тотчас по-своему

нашелся: в ответ на поклон Дмитрия Федоровича, он вскочил с кресел и ответил

сыну точно таким же глубоким поклоном. Лицо его сделалось вдруг важно и

внушительно, что придало ему однако решительно злой вид. Затем молча общим

поклоном откланявшись всем бывшим в комнате, Дмитрий Федорович своими

большими и решительными шагами подошел к окну, уселся на единственный

оставшийся стул, неподалеку от отца Паисия и, весь выдвинувшись вперед на

стуле, тотчас приготовился слушать продолжение им прерванного разговора.

Появление Дмитрия Федоровича заняло не более каких-нибудь двух минут, и

разговор не мог не возобновиться. Но на этот раз на настойчивый и почти

раздражительный вопрос отца Паисия Петр Александрович не почел нужным

ответить.

- Позвольте мне эту тему отклонить, - произнес он с некоторою светскою

небрежностью. - Тема эта к тому же мудреная. Вот Иван Федорович на нас

усмехается: должно быть у него есть что-нибудь любопытное и на этот случай.

Вот его спросите.

- Ничего особенного кроме маленького замечания, - тотчас же ответил

Иван Федорович, - о том, что вообще европейский либерализм, и даже наш

русский либеральный дилетантизм, часто и давно уже смешивает конечные

результаты социализма с христианскими. Этот дикий вывод конечно характерная

черта. Впрочем социализм с христианством смешивают, как оказывается, не одни

либералы и дилетанты, а вместе с ними, во многих случаях, и жандармы,

то-есть заграничные, разумеется. Ваш парижский анекдот довольно характерен,

Петр Александрович.

- Вообще эту тему я опять прошу позволения оставить, - повторил Петр

Александрович, - а вместо того я вам расскажу, господа, другой анекдот о

самом Иване Федоровиче, интереснейший и характернейший. Не далее как дней

пять тому назад, в одном здешнем, по преимуществу в дамском обществе, он

торжественно заявил в споре, что на всей земле нет решительно ничего такого,

что бы заставляло людей любить себе подобных, что такого закона природы:

чтобы человек любил человечество - не существует вовсе, и что если есть и

была до сих пор любовь на земле, то не от закона естественного, а

единственно потому, что люди веровали в свое бессмертие. Иван Федорович

прибавил при этом в скобках, что в этом-то и состоит весь закон

естественный, так что уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в

нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы

продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет

безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия. Но и этого мало:

он закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы

теперь, не верующего ни в бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон

природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему,

религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен

человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не

благороднейшим исходом в его положении. По такому парадоксу можете

заключить, господа, и о всем остальном, что изволит провозглашать и что

намерен еще может быть провозгласить наш милый эксцентрик и парадоксалист

Иван Федорович.

- Позвольте, - неожиданно крикнул вдруг Дмитрий Федорович, - чтобы не

ослышаться: "Злодейство не только должно быть дозволено, но даже признано

самым необходимым и самым умным выходом из положения всякого безбожника!"

Так или не так?

- Точно так, - сказал отец Паисий.

- Запомню.

Произнеся это, Дмитрий Федорович так же внезапно умолк, как внезапно

влетел в разговор. Все посмотрели на него с любопытством.

- Неужели вы действительно такого убеждения о последствиях иссякновения

у людей веры в бессмертие души их? - спросил вдруг старец Ивана Федоровича.

- Да, я это утверждал. Нет добродетели, если нет бессмертия.

- Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!

- Почему несчастен? - улыбнулся Иван Федорович.

- Потому что по всей вероятности не веруете сами ни в бессмертие вашей

души, ни даже в то, что написали о церкви и о церковном вопросе.

- Может быть вы правы!.. Но все же я и не совсем шутил... - вдруг

странно признался, впрочем быстро покраснев, Иван Федорович.

- Не совсем шутили, это истинно. Идея эта еще не решена в вашем сердце

и мучает его. Но и мученик любит иногда забавляться своим отчаянием, как бы

тоже от отчаяния. Пока с отчаяния и вы забавляетесь - и журнальными

статьями, и светскими спорами, сами не веруя своей диалектике и с болью

сердца усмехаясь ей про себя... В вас этот вопрос не решен и в этом ваше

великое горе, ибо настоятельно требует разрешения...

- А может ли быть он во мне решен? Решен в сторону положительную? -

продолжал странно спрашивать Иван Федорович, все с какою-то необъяснимою

улыбкой смотря на старца.

- Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в

отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука

его. Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой

мучиться, "горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на

небесех есть". Дай вам бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на

земле, и да благословит бог пути ваши!

Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича.

Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и,

поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и

серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана

Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и

даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в

лице Алеши выразился почти испуг. Но Миусов вдруг вскинул плечами, и в ту же

минуту Федор Павлович вскочил со стула.

- Божественный и святейший старец! - вскричал он, указывая на Ивана

Федоровича: - Это мой сын, плоть от плоти моея, любимейшая плоть моя! Это

мой почтительнейший, так-сказать, Карл Мор. а вот этот сейчас вошедший сын,

Дмитрий Федорович, и против которого у вас управы ищу, - это уж

непочтительнейший Франц Мор, - оба из Разбойников Шиллера, а я, я сам в

таком случае уж Regierender Graf von Moor! Рассудите и спасите! Нуждаемся не

только в молитвах, но и в пророчествах ваших.

- Говорите без юродства и не начинайте оскорблением домашних ваших. -

ответил старец слабым изнеможенным голосом. Он видимо уставал, чем далее,

тем более, и приметно лишался сил.

- Недостойная комедия, которую я предчувствовал еще идя сюда! -

воскликнул Дмитрий Федорович в негодовании и тоже вскочив с места. -

Простите, преподобный отец, - обратился он к старцу, - я человек

необразованный и даже не знаю, как вас именовать, но вас обманули, а вы

слишком были добры, позволив нам у вас съехаться. Батюшке нужен лишь

скандал, для чего - это уж его расчет. У него всегда свой расчет. Но кажется

я теперь знаю для чего...

- Обвиняют меня все, все они! - кричал в свою очередь Федор Павлович, -

вот и Петр Александрович обвиняет. Обвиняли, Петр Александрович, обвиняли! -

обернулся он вдруг к Миусову, хотя тот и не думал перебивать его. - Обвиняют

в том, что я детские деньги за сапог спрятал и взял баш-на-баш; но

позвольте, разве не существует суда? Там вам сочтут, Дмитрий Федорович, по

самым же распискам вашим, письмам и договорам, сколько у вас было, сколько

вы истребили и сколько у вас остается! Отчего Петр Александрович уклоняется

произнести суждение? Дмитрий Федорович ему не чужой. Оттого, что все на

меня, а Дмитрий Федорович в итоге еще мне же должен, да не сколько-нибудь, а

несколько тысяч-с, на что имею все документы! Ведь город трещит и гремит от

его кутежей! А там, где он прежде служил, там по тысяче и по две за

обольщение честных девиц платил; это, Дмитрий Федорович, нам известно-с, в

самых секретных подробностях, и я докажу-с... Святейший отец, верите ли:

влюбил в себя благороднейшую из девиц, хорошего дома, с состоянием, дочь

прежнего начальника своего, храброго полковника, заслуженного, имевшего Анну

с мечами на шее, компрометировал девушку предложением руки, теперь она

здесь, теперь она сирота, его невеста, а он, на глазах ее, к одной здешней

обольстительнице ходит. Но хоть обольстительница эта и жила так-сказать в

гражданском браке с одним почтенным человеком, но характера независимого,

крепость неприступная для всех, все равно что жена законная, ибо

добродетельна, - да-с! отцы святые, она добродетельна! А Дмитрий Федорович

хочет эту крепость золотым ключем отпереть, для чего он теперь надо мной и

куражится, хочет с меня денег сорвать, а пока уж тысячи на эту

обольстительницу просорил; на то и деньги занимает беспрерывно, и между

прочим у кого, как вы думаете? Сказать аль нет, Митя?

- Молчать! - закричал Дмитрий Федорович, - подождите, пока я выйду, а

при мне не смейте марать благороднейшую девицу... Уж одно то, что вы о ней

осмеливаетесь заикнуться, позор для нее... Не позволю!

Он задыхался.

- Митя! Митя! - слабонервно и выдавливая из себя слезы вскричал Федор

Павлович, - а родительское-то благословение на что? А ну прокляну, что тогда

будет?

- Бесстыдник и притворщик! - неистово рявкнул Дмитрий Федорович.

- Это он отца, отца! Что же с прочими? Господа, представьте себе: есть

здесь бедный, но почтенный человек, отставной капитан, был в несчастьи,

отставлен от службы, но не гласно, не по суду, сохранив всю свою честь,

многочисленным семейством обременен. А три недели тому наш Дмитрий Федорович

в трактире схватил его за бороду, вытащил за эту самую бороду на улицу и на

улице всенародно избил, и все за то, что тот состоит негласным поверенным по

одному моему делишку.

- Ложь все это! Снаружи правда, внутри ложь! - весь в гневе дрожал

Дмитрий Федорович. - Батюшка! Я свои поступки не оправдываю; да, всенародно

признаюсь: я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой

гнушаюсь за зверский гнев, но этот ваш капитан, ваш поверенный, пошел вот к

этой самой госпоже, о которой вы выражаетесь, что она обольстительница, и

стал ей предлагать от вашего имени, чтоб она взяла имеющиеся у вас мои

векселя и подала на меня, чтобы по этим векселям меня засадить, если я уж

слишком буду приставать к вам в расчетах по имуществу. Вы же теперь меня

упрекаете тем, что я имею слабость к этой госпоже, тогда как сами же учили

ее заманить меня! Ведь она прямо в глаза рассказывает, сама мне

рассказывала, над вами смеясь! Засадить же вы меня хотите только потому что

меня к ней же ревнуете, потому что сами вы приступать начали к этой женщине

со своею любовью, и мне это опять-таки все известно, и опять-таки она

смеялась, - слышите, - смеясь над вами пересказывала. Так вот вам. святые

люди, этот человек, этот упрекающий развратного сына отец! Господа

свидетели, простите гнев мой, но я предчувствовал, что этот коварный старик

созвал всех вас сюда на скандал. Я пошел с тем, чтобы простить, если б он

протянул мне руку, простить и прощения просить! Но так как он оскорбил сию

минуту не только меня, но и благороднейшую девицу, которой даже имени не

смею произнести всуе из благоговения к ней, то и решился обнаружить всю его

игру публично, хотя бы он и отец мой!..

Он не мог более продолжать. Глаза его сверкали, он дышал трудно. Но и

все в кельи были взволнованы. Все кроме старца с беспокойством встали со

своих мест. Отцы иеромонахи смотрели сурово, но ждали однако воли старца.

Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного

бессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку,

как бы желая остановить беснующихся, и уж конечно одного жеста его было бы

достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще

выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы

еще не уяснив себе чего-то. Наконец Петр Александрович Миусов окончательно

почувствовал себя униженным и опозоренным.

- В происшедшем скандале мы все виноваты! - горячо проговорил он, - но

я все же ведь не предчувствовал, идя сюда, хотя и знал, с кем имею дело...

Это надо кончить сейчас же! Ваше преподобие, поверьте, что я всех

обнаруженных здесь подробностей в точности не знал, не хотел им верить и

только теперь в первый раз узнаю... Отец ревнует сына к скверного поведения

женщине и сам с этою же тварью сговаривается засадить сына в тюрьму... И вот

в такой-то компании меня принудили сюда явиться... Я обманут, я заявляю

всем, что обманут не меньше других...

- Дмитрий Федорович! - завопил вдруг каким-то не своим голосом Федор

Павлович, - если бы только вы не мой сын, то я в ту же минуту вызвал бы вас

на дуэль... на пистолетах, на расстоянии трех шагов... через платок! через

платок! - кончил он, топая обеими ногами.

Есть у старых лгунов, всю жизнь свою проактерствовавших, минуты, когда

они до того зарисуются, что уже воистину дрожат и плачут от волнения,

несмотря на то, что даже в это самое мгновение (или секунду только спустя)

могли бы сами шепнуть себе: "ведь ты лжешь, старый бесстыдник, ведь ты актер

и теперь, несмотря на весь твой "святой" гнев и "святую" минуту гнева".

Дмитрий Федорович страшно нахмурился и с невыразимым презрением

поглядел на отца:

- Я думал... я думал, - как-то тихо и сдержанно проговорил он, - что

приеду на родину с ангелом души моей, невестою моей, чтобы лелеять его

старость, а вижу лишь развратного сладострастника и подлейшего комедианта!

- На дуэль! - завопил опять старикашка, задыхаясь и брызгаясь с каждым

словом слюной. - А вы, Петр Александрович Миусов, знайте, сударь, что может

быть во всем вашем роде нет и не было выше и честнее, - слышите, честнее -

женщины, как эта по-вашему тварь, как вы осмелились сейчас назвать ее! А вы,

Дмитрий Федорович, на эту же "тварь" вашу невесту променяли, стало быть сами

присудили, что и невеста ваша подошвы ее не стоит, вот какова эта тварь!

- Стыдно! - вырвалось вдруг у отца Иосифа.

- Стыдно и позорно! - своим отроческим голосом, дрожащим от волнения, и

весь покраснев, крикнул вдруг Калганов, все время молчавший.

- Зачем живет такой человек! - глухо прорычал Дмитрий Федорович, почти

уже в исступлении от гнева, как-то чрезвычайно приподняв плечи и почти от

того сгорбившись, - нет, скажите мне, можно ли еще позволить ему бесчестить

собою землю, - оглядел он всех, указывая на старика рукой. Он говорил

медленно и мерно.

- Слышите ли, слышите ли вы, монахи, отцеубийцу, - набросился Федор

Павлович на отца Иосифа. - Вот ответ на ваше "стыдно"! Что стыдно? Эта

"тварь", эта "скверного поведения женщина" может быть святее вас самих,

господа спасающиеся иеромонахи! Она может быть в юности пала, заеденная

средой, но она "возлюбила много", а возлюбившую много и Христос простил...

- Христос не за такую любовь простил... - вырвалось в нетерпении у

кроткого отца Иосифа.

- Нет, за такую, за эту самую, монахи, за эту! Вы здесь на капусте

спасаетесь и думаете, что праведники! Пискариков кушаете, в день по

пискарику, и думаете пискариками бога купить!

- Невозможно, невозможно! - слышалось в кельи со всех сторон.

Но вся эта дошедшая до безобразия сцена прекратилась самым неожиданным

образом. Вдруг поднялся с места старец. Совсем почти потерявшийся от страха

за него и за всех, Алеша успел однако поддержать его за руку. Старец шагнул

по направлению к Дмитрию Федоровичу и, дойдя до него вплоть, опустился пред

ним на колени. Алеша подумал было, что он упал от бессилия, но это было не

то. Став на колени, старец поклонился Дмитрию Федоровичу в ноги полным,

отчетливым, сознательным поклоном, и даже лбом своим коснулся земли. Алеша

был так изумлен, что даже не успел поддержать его, когда тот поднимался.

Слабая улыбка чуть-чуть блестела на его губах.

- Простите! Простите все! - проговорил он, откланиваясь на все стороны

своим гостям.

Дмитрий Федорович стоял несколько мгновений как пораженный: ему поклон

в ноги - что такое? Наконец вдруг вскрикнул: "О, боже!" и, закрыв руками

лицо, бросился вон из комнаты. За ним повалили гурьбой и все гости, от

смущения даже не простясь и не откланявшись хозяину. Одни только иеромонахи

опять подошли под благословение.

- Это что же он в ноги-то, это эмблема какая-нибудь? - попробовал было

разговор начать вдруг почему-то присмиревший Федор Павлович, ни к кому

впрочем не осмеливаясь обратиться лично. Они все в эту минуту выходили из

ограды скита.

- Я за сумасшедший дом и за сумасшедших не отвечаю,- тотчас же

озлобленно ответил Миусов, - но зато избавлю себя от вашего общества, Федор

Павлович, и, поверьте, что навсегда. Где этот давешний монах?..

Но "этот монах", то-есть тот, который приглашал их давеча на обед к

игумену, ждать себя не заставил. Он тут же встретил гостей, тотчас же как

они сошли с крылечка из кельи старца, точно дожидал их все время.

- Сделайте одолжение, почтенный отец, засвидетельствуйте все мое

глубокое уважение отцу игумену и извините меня лично, Миусова, пред его

высокопреподобием в том, что по встретившимся внезапно непредвиденным

обстоятельствам ни за что не могу иметь честь принять участие в его трапезе,

несмотря на все искреннейшее желание мое, - раздражительно проговорил монаху

Петр Александрович.

- А ведь непредвиденное-то обстоятельство - это ведь я!- сейчас же

подхватил Федор Павлович. - Слышите, отец, это Петр Александрович со мной не

желает вместе оставаться, а то бы он тотчас пошел. И пойдете, Петр

Александрович, извольте пожаловать к отцу игумену, и - доброго вам аппетита!

Знайте, что это я уклонюсь, а не вы. Домой, домой, дома поем, а здесь

чувствую себя неспособным, Петр Александрович, мой любезнейший родственник.

- Не родственник я вам и никогда им не был, низкий вы человек!

- Я нарочно и сказал, чтобы вас побесить, потому что вы от родства

уклоняетесь, хотя все-таки вы родственник, как ни финтите, по святцам

докажу; за тобой, Иван Федорович, я в свое время лошадей пришлю, оставайся,

если хочешь и ты. Вам же, Петр Александрович, даже приличие велит теперь

явиться к отцу игумену, надо извиниться в том, что мы с вами там накутили...

- Да правда ли, что вы уезжаете? Не лжете ли вы?

- Петр Александрович, как же бы я посмел после того, что случилось!

Увлекся, простите, господа, увлекся! И кроме того потрясен! Да и стыдно.

Господа, у иного сердце как у Александра Македонского, а у другого как у

собачки Фидельки. У меня как у собачки Фидельки. Обробел! Ну как после

такого эскапада да еще на обед, соусы монастырские уплетать? Стыдно, не

могу, извините!

"Чорт его знает, а ну как обманывает!" остановился в раздумьи Миусов,

следя недоумевающим взглядом за удалявшимся шутом. Тот обернулся и, заметив,

что Петр Александрович за ним следит, послал ему рукою поцелуй.

- Вы-то идете к игумену? - отрывисто спросил Миусов Ивана Федоровича.

- Почему же нет? К тому же я особенно приглашен игуменом еще вчерашнего

дня.

- К несчастию, я действительно чувствую себя почти в необходимости

явиться на этот проклятый обед, - все с тою же горькою раздражительностью

продолжал Миусов, даже и не обращая внимания, что монашек слушает. - Хоть

там-то извиниться надо за то, что мы здесь натворили, и разъяснить, что это

не мы... Как вы думаете?

- Да, надо разъяснить, что это не мы. К тому же батюшки не будет, -

заметил Иван Федорович.

- Да еще же бы с вашим батюшкой! Проклятый этот обед!

И однако все шли. Монашек молчал и слушал. Дорогой через лесок он

только раз лишь заметил, что отец игумен давно уже ожидают и что более

получаса опоздали. Ему не ответили. Миусов с ненавистью посмотрел на Ивана

Федоровича:

"А ведь идет на обед, как ни в чем не бывало!" - подумал он. - "Медный

лоб и Карамазовская совесть".