Ночное солнце

 

«…Тогда взглянул Столпосвят на светлое и тресветлое наше солнышко и узрел, что вся рать теплынская тьмою от него сокрыта. И сказал боярам своим и дружине: „Знамение сие видите ли?“ Они же, посмотрев, молвили: „Княже! Не к добру знамение сие“. Он, прозорливый, отвечал на это: „Братие и дружино! Тьма-то, чай, не только наши полки покрыла, но и варяжские со сволочанскими тоже. Мнится, не на нас, а на них, окаянных, разгневалось ясно солнышко…“»

Летописец вздохнул и, отложив перо, выглянул в левое оконце. Сволочанский берег был пуст. Нигде ни единого храбра, ни единого варяга. Снялись варяги, так и не дождавшись рассвета, и ушли всею силой в Стекольну, столицу свою варяжскую. Вился над пригорками белый парок. Раскаленное добела – чуть ли не добрызгу – солнышко споро сжигало иней и подбирало влагу, уничтожая последствия неслыханно долгой ночи.

Летописец оборотился к правому оконцу. На теплынском берегу по-прежнему кипела стройка. Уже вздымалась из котлована на несколько переплевов некая великая и преужасная махина, видом – черпало с долгим стеблом [104]. А поодаль сплачивали из тесаных бревен и охватывали железными обручами нечто облое, равномерного погиба – величиною с двупрясельный дом.

Позавчера, сразу после ухода варягов и Всеволока, к островку по отмели подобрались трое храбров и с ними сам князюшка теплынский Столпосвят. Ласково перемолвившись с летописцем, осведомился, не терпит ли тот в чем нужды, посулил вскорости подвезти отшельнику припасов, одежки, орешков чернильных. Ну и растолковал заодно, как надлежит разуметь столь спешно возводимую махину…

«И возблагодарив добросиянное, развеявшее супостатов, аки туман утренний, – вновь заскрипело по пергаменту гусиное перо, – дал зарок Столпосвят заложить близ того места, что у Ярилиной Дороги, обильно изукрашенное капище, весьма угодное светлому и тресветлому нашему солнышку. В середине же капища повелел срубить Столпосвят… – Летописец вновь приостановился и поглядел с сомнением на облое деревянное страшилище, собираемое рядом с махиной. – …преогромного округлого идола, во всем подобного ясну солнышку…»

 

* * *

 

Свадьбу пришлось отложить. Затянувшаяся почти на двое суток ночь (уж больно упрямы оказались варяги) напрочь спутала все замыслы.

Хрипли волхвы, хрипли даже навычные к долгому крику бирючи, по нескольку раз в день утихомиривая взбудораженный люд и разобъясняя без устали, что не на них, не на теплынцев прогневалось добросиянное, но на окаянных сволочан, чуть было не отдавших родную страну на растерзание иноземцам…

А тут еще боярышне вожжа под хвост попала! Велено же было: заведет жених разговор насчет подарка к свадьбе – зардейся сначала, потом подыми звездисты очи рассыпчаты, да и шепни порывисто: поставь-де, ладушка мой ненаглядный, бесплатно рычаг к кидалу – вот и весь подарок… Куда! Вскинулась, взбрыкнула, дядюшку нарекла с прямотою отнюдь не девичьей… Эх, боярин, боярин… Скольких ведь холопов насмерть засек, а одной-разъединственной племяннице разума вложить так и не сумел!..

Ну пусть не рычаг, но хоть потешное солнышко деревянное для примерного запуска мог бы, чай, оплатить грек этот соленый Серега?.. Или как его, бишь, теперь?.. Сергей Евгеньевич!.. Ходит, как присушенный, только глазки масленые закатывает да причмокивает поцелуйно… Да наверняка оплатил бы! Даром, что ли, бирючи облыжно [105]его греческим царевичем огласили, да еще и князюшка разных нашенских чинов ему понавешал!..

 

* * *

 

Деревянное подобие солнышка сплотили и обняли крепежными обручами на диво быстро. Что-что, а уж топориками махать да бревна ладить теплынцы были навычны сызмальства. Куда там до них варягам или грекам! Костя Багряновидный только языком цокал да плечики вскидывал, изумляясь тому, сколь сноровисто управляются со сборкой бывшие древорезы да плотники.

Скатили изделие по свежеизноровленному рву в преисподнюю, прикинули на весах, догрузили мешками с песком (благо речка Сволочь под боком) и, вернув на бережок, взгромоздили в черпало метательной махины. Примерный ночной бросок изделия в Теплынь-озеро начальники условились произвести этой ночью, о чем послали сказать Завиду Хотенычу, а сами в ожидании его ответа занялись делами помельче.

Безобманно выдали погорельцам по греческой денежке и велели идти к бродам на смену ополчению. Чумазые беженцы из Черной Сумеречи было возроптали: подряжались-то, чай, землю рыть, а не границы стеречь! Однако случившийся тут же боярин (он-то с ними и расплачивался) мигом растолковал усомнившимся, что истинные теплынцы в таких случаях не рассуждают, но бодро и радостно повинуются княжьей воле. А вожак Пепелюга, чтобы лучше дошло до каждого, выразил эту мысль громче, проще и короче, оделяя самых несообразительных звонкими, как слава, оплеушинами. Поворчали-поворчали, да и двинулись к бродам – хранить покой вновь обретенного отечества. Шли, почесывая в затылках и запоздало прикидывая: а так ли уж приятно быть истинными теплынцами?..

Подле махины остались лишь будущие кидалы да наладчики – словом, те, чьими руками она была собрана. Ну и, понятно, один из кашеваров… Второй, бранясь, собрал свои котлы и взвалив их на горбы все тех же землекопов, двинулся за кряхтящими носильщиками вверх по Сволочи – туда, где куры пеши ходят.

До полудня провозились с крутилом – самой дорогостоящей и своенравной частью махины. Вскоре мимо котлована потянулись со стороны переправы бывшие ополченцы. Брели налегке, сдав оружие с доспехами бывшим землекопам. Вроде бы на этот раз у них все обошлось без кровопролития, полюбовно… Ох, и досталось, верно, ратникам на переправе! За такую долгую лютую ночь, пожалуй, весь хмель из головы выстудит… А тут еще рогатые варяги на том берегу! Да, натерпелись страху, уж и не чаяли домой попасть живыми…

Потом подоспел обед, ударили в железную доску. Пристроившись возле полувзведенного крутила, Кудыка Чудиныч присел перед котелком и погрузил в дымящееся духовитое хлебово липовую ложку, кстати, очень похожую на рабочую часть кидала.

Вот уже, наверное, второй месяц подряд не посещали Кудыку праздные мысли. То переволоки ладил на лесоповале, изучая попутно греческую книжицу с тугими застежками, то теперь вот с Костиной помощью метательную махину собирал… Однако нет-нет да и пробирались вдруг тайком в Кудыкину голову досужие вопросы-забродыги…

Чудные дела творятся… Жили-жили, понимаешь, вместе, а потом, глядишь, и распались… Ладно, распались и распались – не ропщем. Люди мы подначальны, а розмыслу с князюшкой видней!.. Ну а ежели по жизни?..

С хлебушком, как ни крути, будет туго. Раньше царь прикажет мужикам сволочанским везти зерно на теплынские рынки – ну и везут… А теперь-то ведь и приказать некому! Худо, брат… Ан, нет! Худо, да не дюже! Хлебушек можно и у греков купить – правильно князюшка говорил! А хлеб-то у греков – не чета сволочанскому, белый, рассыпчатый… Что ж, это славно… Хотя… Славно, да не дюже! На какие шиши покупать-то?.. Греческий-то хлебушек чуть ли не вдвое дороже! На корабликах ведь повезут, через Теплынь-озеро – одно это в денежку влетит… Ой, худо… А вот и врешь! Худо, да не дюже! Сволочане свое солнышко зерном, что ли, загружать будут?.. Им ведь тоже дрова потребны!.. А лес-то – у нас, по эту сторону Сволочи. Ну, кое-что, понятно, повырубили, но не весь же он к грекам-то ушел, за Теплынь-озеро!.. Обдерем сволочан, как липку, и, глядишь, с греками рассчитаемся… Нет, славно, славно… Главное – не продешевить…

Вот, почитай, и все праздные мысли, посетившие Кудыку, пока он хлебал варево. Еще донышка у котелка не показалось, а думы уже вернулись к собранному и полувзведенному кидалу…

Солнышко, оно, согласно Уставу, подвиг свой в небе чинит дугой… Но страна-то уменьшится вдвое!.. Стало быть, и дуга тоже. То есть дровец в добросиянное можно будет и не докладывать – день-то короче, да и бросок пониже… Хм… А что ежели взять да и взвить дугу покруче?.. Сразу и день прибавится… Надо бы об этом с Костей потолковать.

Кудыка даже прикинул, а не кликнуть ли ему сейчас кого из рабочих и не послать ли с серебряной денежкой в слободку за сулеею доброго вина. Обсуждать всухую столь заковыристые вопросы Костя Багряновидный терпеть не мог…

 

* * *

 

Эх, Докука, Докука!.. Горемыка синеглазенький… Хотя ежели здраво поразмыслить, сам ты во всем и виноват – вольно ж было тебе подслушивать тогда под дверью! Но и Чернава тоже хороша – могла бы и заранее предупредить, что нельзя этого делать…

Словом, заговор насчет булатного дуба и полого места силы не возымел… Вот только сны теперь Докуке являлись самые соблазнительные, как встарь. Грозный призрак китового хвоста больше не беспокоил. Снилась боярышня, снились слободские красотки, колодцы, ступы, раскрытые квашни… Первые две ночи синеглазый красавец волхв то и дело просыпался в низкой замшелой своей избушке, что на капище, и с надеждой хватался за причинное место… Однако уже на третью ночь надежда измеркла окончательно: то ли обманула ворожейка, то ли просто не сладила с недугом. Ну, ежели обманула, то это еще не страшно – лишнюю денежку мыслит выжать, дело житейское… А вот ежели не сладила…

Затосковав, Докука сбросил одеяло, поднялся с лавки и, прихватив по привычке посох, вышел за порог. Ночь стояла ясная, без облачка. Рассыпчато мерцая насечкой, сияли над всклокоченной головушкой кудесника серебряные шляпки вбитых в небо гвоздей. Тронутые тонким, как паутина, светом угадывались во тьме бесстыдные голые округлости греческих идолов. Прикрытые дерюжкой срамные места, казалось, были выедены мраком.

Железная подковка посоха звучно чокала о плоские камни. У колодца Докука остановился и взглянул на юг. Там тлели едва различимые желтенькие огонечки – оконца родного селения. В слободке еще даже спать не ложились…

«Блудодеи!.. Ах, блудодеи!.. – с ненавистью мыслил Докука, судорожно стискивая посох. – Ишь, что творят! Вон погасло одно… Знаем, для чего погасили, знаем… Чье ж это оконце-то?.. Нет, не различишь – далеко… А жаль!.. Проведать бы да берендейки три с него слупить, со сквернавца!..»

Задохнулся от гнева и огласил капище гулким ударом железной подковки о камень. Живи эта ворожейка где-нибудь наверху – кинуть ее в бадью да под землю!.. А то по денежке ей, вишь, на каждый угол стола! «Остров Буян…» Да такого и острова-то никогда не было! «Коренье булатное… Семьдесят семь жил и едина жила…» Убил бы!.. Пойти, что ли, завтра да отнять у нее эти четыре денежки?.. Или, может, наоборот? Принести еще столько же да упросить, чтоб подыскала другой заговор, покрепче?..

И в этот миг камень под ногами Докуки легонько дрогнул. Что? Снова кит?.. Сердчишко екнуло. Еще немного – и память о растущем, заслоняющем мир хвосте в который раз обрушилась бы на кудесника, но тут со стороны речки Сволочи пришел мощный отрывистый звук, словно недра земные крякнули. Да нет, все-таки, наверное, не кит…

Воззрился в темноту. Залегла, затаилась вокруг невидимая Ярилина Дорога… Так что это было-то?.. Оглянулся на рассыпанные как попало огонечки. Может, почудилось? Нет! Тусклых желтеньких окошек стало вскоре заметно больше. В избах явно вскакивали с лавок и поспешно зажигали лучину. Стало быть, не почудилось…

Докука стоял, озираясь. Даже зачем-то вверх посмотрел. Там все было по-прежнему. Сияли серебром вколоченные по рубчатую шляпку звезды. Покосился в досаде на избушку, где держали опочив оба подручных волхва. Дрыхли, дармоеды, без задних ног… У, лоботесы! И трясением земли их не проймешь… Осерчав, кудесник шагнул уже к еле различимой двери, как вдруг замер и вновь опасливо вознес глаза к черному небу.

Нет, не по-прежнему все там было, не по-старому… Самый крупный, насквозь, видать, просаженный гвоздь [106], на коем держался и проворачивался еженощно звездный свод, пропал!.. Пропал, братие! Сгинул бесследно!..

Неужто вывалился?.. Не в силах один смотреть на такую страсть, Докука рванул дверь избушки.

– Спите? – завопил он. – Там вон свету конец приходит, а вы дрыхнете!..

Не дав даже глаза протереть как следует, выволок обоих за порог и вздернул рылами к небу. Уставились втроем.

Разумение пришло не сразу, но все-таки пришло. В ночном поднебесье, заслоняя звезды, висело нечто круглое и, надо полагать, превеликое. Точь-в-точь солнышко, только никакое не светлое, а напротив – сажа-сажей… Да и не висело оно вовсе, а ширилось, наплывало…

– Никак сюда летит?.. – прохрипел, обезумев, один из подручных.

Оба рванулись, высвободившись разом из ослабших Докукиных рук, и заметались по капищу, ища, где укрыться. Наконец загрохотала, разматываясь, цепь колодезного ворота, грянула с треском о каменное дно преисподней замшелая бадья. Кто-то, видать, из волхвов догадался выдернуть железный клин. Ничего этого Докука не видел, и не потому, что становилось совсем уже темно. Просто голова не поворачивалась. Да что там голова! Глаза – и то не смог зажмурить от страха, до того окостенел. Величавой своей неспешностью происходящее до жути напоминало тот давний роковой всплеск китового хвоста.

– В колодезь, дурак!.. – истошно кричали кудеснику из-под замшелого дубового ворота. – За нами давай!.. В колодезь лезь!.. Прямо по цепи!..

Страшное черное солнце съело уже четверть звездного неба, но самая маковка дробно сияющего свода была чиста, и это означало, что ночное чудище рухнет все-таки не прямо на Ярилину Дорогу, а чуть подальше, посевернее.

Потом жутко ухнуло, ударило ветром, метнулись, умножились звезды, земля подпрыгнула – и Докука едва устоял на ногах. И зря, между прочим, устоял… Потому что дальше грянул треск, и навстречу пребывающему в оцепенении кудеснику поплыли из тьмы, крутясь и увеличиваясь, какие-то тени, оказавшиеся вблизи тесаными бревнами. С грохотом посыпались с каменных оснований задетые мимолетом срамные греческие идолы, с дубовых столбов сорвало остроконечный колпак… Словом, и впрямь конец света…

Очнулся Докука в тишине посреди разоренного капища, теперь больше напоминавшего бурелом. На месте колодца громоздилась груда бревен. Избушка пропала вовсе. Снесло хоромы по самы пороги… Как же это он сам уцелел-то?.. Ой, а уцелел ли?..

Правая рука по-прежнему стискивала посох и разжиматься не желала. Поэтому ощупывать себя пришлось одной левой. Докука похлопал по груди, по животу… А до ног так и не добрался, ибо вдруг обнаружил нечто куда более важное, нежели обе ноги вместе взятые…

То ли запоздало подействовала ворожба Чернавы, то ли испуг наложился на испуг (клин-то клином вышибают!), но едина жила, о коей поминалось в заговоре, и вправду уподобилась булату – чуть не звенела…

Остальные семьдесят семь жил внезапно обмякли, и выпавший из десницы посох с громким стуком упал на плоские камни. В синих глазах красавца волхва стояли слезы. Робко, словно не веря, он еще раз тронул ожившее свое сокровище, а потом неистово начал срывать с себя обереги и швырять их оземь. Сорвав последний, распрямился, вздохнул полной грудью и, не оглядываясь, двинулся в сторону Мизгирь-озера, к боярским хоромам…

 

* * *

 

Когда со страшным кряканьем и стоном, разнесшимися в гулкой ночи на многие переклики, махнул рычаг великой махины, когда содрогнулся берег и нарочитое деревянное солнышко, величиною и весом равное настоящему, отвесно ушло в черную высь, все обомлели, и долго стояли, запрокинув оторопелые рыла. Наконец Завид Хотеныч, прибывший исключительно для того, чтобы взглянуть на примерный запуск, резко повернулся к Косте Багряновидному.

– Ты на какое деление рычажное било ставил?

В желтом свете масляной лампы побледневшая Костина рожа казалась теперь просто смуглой, как и у всех греков.

– На седьмое… – отвечал в недоумении заморский наладчик, неотрывно глядя, как съеживается в звездной высоте огромное черное ядро.

– Да не может этого быть! – сдавленно сказал Завид Хотеныч. – Ты посмотри, крутизна какая!.. Чуть ли не на голову себе запустили!..

Стоящие вокруг рабочие, заслышав такую речь, беспокойно шевельнулись. Каждому немедля вспомнилось присловье о том, что бывает, ежели плюнуть вверх…

– Да нет… – робко проблеял случившийся тут же Кудыка Чудиныч. – Все-таки немножко к западу взяли…

Розмысл гневно фыркнул и стремительно направился к кидалу. Взлетев в два прыжка на дубовый чудовищный стан, поднял лампу повыше и окинул хищным оком прицельную часть махины.

– Смотреть надо! – процедил он. – Установили-то на седьмом, а что из первого паза еще одно рычажное било торчит – проглядели!..

Наладчики всполошились и тоже кинулись смотреть. И вправду торчало… Как такое могло стрястись – непонятно? Стояли – рты настежь, руки врозь…

– А… Ну, ясно, – буркнул Завид Хотеныч, изучив вылезшее столь некстати бревно с той стороны. – Запорного колышка нету. Кто-то, видать, вынул, а ладонью при этом в торец уперся… Вот и выдвинул невзначай…

Выбранился негромко и хмуро глянул вверх, на застывшее в звездном небе черное ядро деревянного солнышка.

– Ну, что?.. – процедил он наконец. – Виновных искать нет смысла. Понадобился кому-то колышек. Козу привязывать… На первый раз никого карать не буду. А еще раз приключится что-нибудь похожее – всех укатаю на золу. Уразумели?.. Кудыка! Уразумел?..

– Уразумел, Завид Хотеныч… – чуть ли не с приниженным поклоном отвечал тот. Потом облизнул губы – и отважился: – Завид Хотеныч!..

– Чего тебе?

– Да ведь изделие-то… – беспомощно проговорил Кудыка, тыча руками в небо. – Рядом же упадет изделие… в трех перекликах… А там – капище… Может, сбегать сказать им, чтоб схоронились?..

Розмысл вздохнул.

– Да леший с ним, с капищем!.. Нам кидало срочно надо пристрелять, а теперь, вишь, еще и деревянное солнышко заново сколачивать… Зла не хватает!

Повернулся и зашагал по новенькому не припорошенному еще окалиной наканавнику к свежепрорытой дыре в преисподнюю. Кудыка вновь всмотрелся украдкой в ушедшее к самым звездам изделие и вытер пот со лба. Кажется, все-таки не на капище. Чуть правее… Нет, правильно, правильно предупреждал Ухмыл: ежели что придумал – скажи сначала розмыслу али еще кому, а потом уж делай…

Сунул руку за пазуху и, взобравшись на обваловку, выкинул запорный колышек во внешнюю тьму – от греха подальше…

 

* * *

 

«В тот же год знамение было великое, его же и сам я узрел воочию. Взошло ночью солнышко над землею теплынской, видом во всем подобно истинному, а цветом черно. И глядючи на то черное солнце, многие ужаснулись, велик был народный вопль. Остановилось оно близ Ярилиной Дороги против тех мест, где одержана была Столпосвятом на реке Сволочи славная победа над бесчисленными ратями Всеволока, и пал на капище дровяной дождь. Стукнула земля, что многие слышали. А знамение сие надлежит разуметь так: вняло добросиянное жалобам детей своих, что мало-де стало лесу, из коего могли бы они умело и преискусно вырезать во славу светлого и тресветлого солнышка жертвенных идольцев, и омрачилось златоподобное, и одарило с небес детей своих обильным многодревесием…»

Летописец приостановился и выглянул в правое окошко (в левое он давно уж не выглядывал). По долгой отмели к островку шли двое теплынцев, и каждый нес на плече по великому мешку. Не обманул князюшка… Стало быть, порадуемся вскорости и новой одежке, и припасам, а главное – пергаменту да чернильным орешкам…

 

* * *

 

Скорее летний, нежели весенний, сиял над Мизгирь-озером полдень. Да оно и понятно. Раньше-то по велению зловредного Родислава Бутыча, чтоб ему еще и правую ногу повело да покорежило, людишки его сволочанские за Кудыкиными горами нарочно раскаляли светлое и тресветлое наше солнышко вполсилы. Мыслил старикан частыми дождиками помешать рытью котлована под кидало теплынское. Да только одного не учел: дождики-то, чай, не одним теплынцам строить мешали – замедлилось и возведение каменного причала на сволочанском берегу Мизгирь-озера.

Теперь же, когда стало ясно, что Столпосвята с Завидом Хотенычем никакими дождиками не проймешь, приказал Родислав Бутыч набивать оба изделия дровами до отказа, надеясь по ясной погоде измуровать причал и ров раньше, чем теплынцы успеют отладить и пристрелять свое кидало.

Сволочанский берег кишел работными людишками. Но и на этом берегу возле боярских хором тоже заваривалась некая беготня и суматоха, причем куда более загадочная. Какой-нибудь болтающийся праздно слобожанин, попав в те места, заведомо остолбенел бы, вытаращившись в изумлении на высок терем. Со стороны казалось, что окончательно повихнувшийся умом Блуд Чадович намерен брать приступом свои собственные палаты. По двору метались храбры с осадными лесенками и крюками. На средней позлащенной маковке терема младой Нахалко крепил веревку, должно быть, собираясь соскользнуть по ней вниз – на голову неведомому врагу.

Из растворенного косящатого окна горницы слышались то гневный рык самого боярина, то рокот Столпосвята, а то и склочный женский голос, причем явно не боярышнин…

– Да что ты за ворожея? – страшно хрипел Блуд Чадович. – Не ворожея ты, только лишь славу такую о себе распущаешь! Тебе что велено было?.. Свадебную поруху отвести!.. Да ты не коротай шеи, не коротай – протягивай шею-то, коли виновата!

Однако шеи Чернава протягивать и не думала. Ишь, расшумелся! Скажите на милость, воевода какой!.. Да у нее у самой, ежели на то пошло, муж – чуть-чуть да не розмысл!..

– А вот и неправда твоя, боярин, – несколько визгливо отвечала она, отважно не отводя взора. – Кто тебя просил свадебку на другой день переносить? Я, понимаешь, все хоромы осмотрела, притолоки все обмела, метлы сожгла… Князюшка вон без устали стручок о девяти зернах за пазухой носил – ради племянницы твоей с женишком!.. А ты взял вдруг и все, почитай, расстроил! Это что же теперь? Начинай сначала, где голова торчала? Вереи скобли, черных собак со двора выгоняй? О какой ты свадебной порухе, боярин, говоришь, коли свадьбы не было?..

Князь теплынский Столпосвят недвижно, якобы утес замшелый, восседал на резном стульце с высоким прислоном и, сердито вскинув мохнатую бровь, слушал неумильные эти речи.

– Ох, боярин… – молвил он наконец, и напевный рокочущий голос его, без усилия наполнив горницу, отдался во широком дворе за отверстым окном. – Не видал я такого ума, как твой: либо уже, либо шире… Нашел, понимаешь, виновную!.. Али с Кудыкой Чудинычем меня чаешь поссорить?.. Что морщишься?.. Высоко взлетел твой древорез – вон Завид Хотеныч в розмыслы его прочит, кидало пристрелять доверил… Да и о том ли сейчас, боярин, речь? – Столпосвят вздохнул, помолчал, качнул головушкой и вопросил озабоченно: – Ну, а жених-то? Грек этот самый, Серьга… Знает ли?..

– Завтра узнает… – кряхтя, отозвался боярин. – Утром приплывет на кораблике с запасными частями от кидала – тут же сам все и узрит…

– Худо… – помрачнев, прогудел князь. – Осерчает ведь, а? За каждую железку, небось, цену заломит втрое-вчетверо… А то и вовсе с досады Всеволоку продаст!.. А нам сейчас за греков обеими руками держаться надо…

Осторожно стукнув дверным кольцом, в горницу вошел старый седатый храбр Несусвет.

– Ну? Что? – с надеждой повернулся к нему боярин.

Несусвет беспомощно развел кольчужными рукавицами.

– Заробел Нахалко-то… – виновато сказал он, – Докука этот, катись он под гору, рогатину ему, вишь, в окно показал… Полезешь, говорит, как раз на рожон и вздену… Ну, Нахалко, стало быть, и того… и заробел…

– А снизу достать не пробовали? – посопев, спросил боярин.

– Да как же достать-то? – вскричал в отчаянии седатый храбр Несусвет. – Лесенки все коротки, да и упереть не во что…

Боярин крякнул и вопросительно посмотрел на Столпосвята.

– А почто дверь не высадите? – с любопытством осведомился тот.

– Да так поначалу и хотели, княже, – с неохотой отвечал ему Блуд Чадович. – А она, вишь, пригрозила, что, ежели начнем дверь ломать, то они оба рука об руку в Мизгирь-озеро бросятся… Да еще, говорит, хоромы подпалю напоследок… Ладно, ступай, Несусвет…

Старый храбр поклонился и вышел. В тревожном молчании все прислушались к топоту, лязгу и крикам, доносящимся со стороны осажденной храбрами светлицы, где Шалава Непутятична со своим сердечным дружком держала оборону не на живот, а на смерть…

– Ну, хоромы – это еще не страшно… – раздумчиво заметил князюшка. – Хоромы и отстроить недолго… А вот кидало… – Вскинул дремучую бровь, покосился на сердито скучающую Чернаву. – А ты-то, ворожея, что молчишь? Поруху свадебную, понимаешь, отвести не смогла, а теперь даже и советом пособить не хочешь…

Чернава пожала плечами.

– А что ж тут советовать, княже? Отдай ты боярышне Докуку, да дело с концом!

– Ишь ты, как у тебя все просто!.. – с невеселой усмешкой укорил ее князюшка. – Жениху-то тогда отказать придется… Греку!..

Чернава в недоумении воззрилась на Столпосвята.

– Зачем же отказывать, княже?.. Не надо ему отказывать. Играйте свадебку, как мыслили… Одно другому не помеха. Муж – мужем, а Докука – Докукой…