О чем писал Глеб

Дома я был такой насупленный и так мне было все равно, что даже с тетей Викой я не спорил. Послушно умылся, послушно съел морковь со сметаной, послушно пошел спать.

Но не заснул, обида грызла. На Юрку. После того как появился Янка, Юрка стал со мной совсем не таким. Будто надоел я ему, будто я опять Копейкин…

На Янку я ни капельки не злился. Если бы нам втроем одинаково дружить, я бы только радовался. Но теперь я в сторонке. Все время я это чувствую. Иногда просто до слез чувствую…

А что, если Юрка станет уже не друг, а… просто как все мальчишки? Тогда мне как жить? У меня же… Если честно говорить, у меня кто есть на свете? Мама, папа да Юрка. Он-то этого не знает, про такие вещи не говорят никому. Но себе можно сказать. Если не вслух, а мыслями. Если ночью, когда рядом никого нет…

Я лежал, выбросив подушку и запрокинув голову. Смотрел на розовую луну в бледном негде. Быстро темнело, и луна становилась все ярче. И расплывалась, расплы­валась в глазах. Я со злостью моргнул, перевернулся на живот.

Ладно, Юрочка, живи как хочешь, я набиваться в друзья больше не буду. В конце концов, и без тебя хва­тает на свете хороших людей. Вот Глеб... Между прочим, не тебе и не Янке, а мне одному он дал почитать свои записки.

Я включил фонарик и взял с подоконника листы…

 

«Я должен все написать по порядку. Мне сейчас не до красоты стиля. Главное — чтобы точно. Чтобы разобрать­ся в этой истории. Я был бы уверен, что все это сон, если бы не мальчишки. Очень уж они живые. В том смысле, что настоящие…

Да, я же хотел по порядку. Вот так.

Я, Глеб Сергеевич Вяткин, корреспондент районной газеты «Маяк» в городе Колыче. В этот город я приехал три месяца назад, когда перешел на заочное отделение и попросил заведующего кафедрой печати подыскать мне какую-нибудь должность в газете. Меня долго не хотели отпускать с факультета: «Зачем тебе это надо, четвертый курс, куда-то ехать из Москвы, ты так и застрянешь в районке, какая глупость…»

Каждому свое. Москвы за три года мне хватило. По крайней мере, пока. Районка? Ну и хорошо. Я всю жизнь (кроме армии и университета) прожил в районном Ново-Вятске, я люблю маленькие города. Я хотел работать и писать первую в жизни книгу. Сам еще толком не знаю, о чем эта книга. Но чтобы ее писать, надо работать, надо делать дело…

Мне двадцать четыре года. До семи лет я жил с родителями. Потом случилась катастрофа. Они первый раз в жизни отправили меня в лагерь, а сами полетели отдыхать к морю, и самолет разбился при посадке… Меня определили в интернат. Я хорошо помню этот черный год: и застывшее внутри, меня, как ледяной ком, горе, и сны, когда мама и папа снова живые, и тоску… К интернату я привыкал медленно. Два раза убегал в лес, чтобы построить дом и жить в одиночку. Потом все же привык. Только мечта о собственном доме (или просто о комнат­ке, о каюте, где ты один) с той поры у меня была все­гда.

С семи лет и до приезда в Колыч у меня не было своего угла. Сначала большие спальни в интернате, потом об­щежитие в строительном ПТУ Затем казарма в военном городке. Из-за слабого зрения в строй меня не взяли. Был писарем в штабе, потом перевели в дивизионную много­тиражку. Когда закончилась служба, военное начальство дало мне характеристику для поступления в универси­тет: в газете я печатал кое-какие рассказики и репор­тажи.

Без большого труда я поступил на факультет жур­налистики (и опять общежитие, вернее, комнатка на двоих).

Все шло хорошо в смысле зачетов, экзаменов и кур­совых работ. Но написать ничего дельного не мог. Начал повесть об армейской жизни — не вышло. Пробовал пи­сать про детские годы — тоже не смог. В интернате хватило всего — и горького, и хорошего, но вечное ощу­щение сиротливости проступало в памяти и сквозь ра­дости. Я не хотел об этом.

Я хотел что-то найти. Свое.

Как в одном детском сне: стою посреди пустой улицы в громадном незнакомом городе и чего-то жду. Улица— прямая, длинная— уходит неизвестно куда. И я знаю — можно по ней шагать и шагать, и она поведет из города через леса и степи, вокруг Земли. И будет много-много интересного, незнакомого. Может быть, опасного и страш­ного. Я не боюсь, но что-то не дает мне сделать первый шаг. Будто должен кто-то подойти и что-то сказать. И вдруг я думаю: «Чего я жду? Здесь у меня никого и ничего. А впереди обязательно что-то есть!» И я шагаю… и просыпаюсь…

В общем, я перешел на заочное отделение и приехал в Колыч. Редактор в «Маяке» оказался неплохой дядька, но он, видимо, решил: чем больше взваливать на молодого сотрудника дел и заданий, тем скорее он станет «газетным волком». И пошло: я метался по району, писал репортажи о механизаторах и отчеты с совещаний передовиков, зарисовки о жизни местного ПТУ и корреспонденции о заводе «Богатырь». Я не отказывался ни от какой работы, не спорил. Лишь два раза я сцепился с ответ­ственным секретарем газеты, когда он вычеркивал у ме­ня самые интересные абзацы. Мы долго орали друг на друга, но оба раза секретарь уступал. Он был крикливый, но не злой старик.

Кстати, этот наш ответственный секретарь и пожалел меня, когда увидел, что я совсем вымотался. Он сказал редактору:

— Митя, ты совсем загонял парня. Пускай Глебушка съездит на три дня в пионерский лагерь. Напишет, как загорают наши ребятишки, и сам заодно позагорает, по лесу побродит, подышит полной грудью и от нас, от старых склеротиков, отдохнет…

Редактор Митя сперва заскрипел, что все, мол, хотят дышать, а писать о заготовке кормов должен, значит, Николай Васильевич Гоголь, но глянул на меня и махнул рукой:

— Сегодня четверг. Мотай и дыши до понедельника.

Я подхватил сумку и махнул на вокзал.

До Старо-Талицы, рядом с которой лагерь, ехать два часа на поезде. По закону вечного свинства нужная электричка уже ушла, следующий поезд только вечером. Я вышел на платформу и стал подумывать о попутном товарняке. Но не было ничего подходящего. Стоял один состав, но без тепловоза — неизвестно, когда и куда двинется. Промчался другой, но на полной скорости и сплошь одни цистерны…

Когда цистерны перестали мелькать, я на самом даль­нем пути заметил зеленый поезд. Старенькие вагоны с площадками и крутыми крышами. Прямо музейный экс­понат под открытым небом. Конечно, это был какой-то пригородный поезд, такую рухлядь не станут посылать на дальние расстояния. Я взлетел на виадук, промчался над путями и оказался как раз у поезда. В этот момент он тронулся. В ту сторону, куда мне надо. На проходящих вагонах я заметил таблички:

 

 

«Кольцевой, что ли? — подумал я.— И что за станция Мост?» Но дальше думать было некогда. Я вскочил на площадку последнего вагона. В конце концов, куда бы этот древний поезд ни ехал, мимо Старо-Талицы не провезет, линия здесь одна.

Билета не было, но я решил, что покажу редакционное удостоверение и отговорюсь срочной командировкой. В крайнем случае суну проводнице рубль.

Однако в вагоне никого не оказалось. Ни проводницы, ни пассажиров. Только сквозняки влетали в открытые окна и крутили среди облезлых скамеек мусор.

Я сел у открытого окна, достал блокнот и начал мусолить первую фразу новеллы, которую собирался на­писать про картину неизвестного художника в Колычской галерее:

«Под вечер солнце косо падает в крайнее окно и ос­вещает нижний угол тяжелой рамы…» Мне мешали эти дурацкие навязчивые буквы «ж» в стоящих рядом словах: «ниж-жний», «тяж-желой». Я стал перестраивать фразу и на те места, мимо которых ехал, совсем не смот­рел.

И теперь я не могу точно сказать, когда эти места исчезли. Куда сгинули.

Сильно тряхнуло, я поднял голову. И ничего не смог понять (и сейчас не могу). Мы ехали не в ту сторону. Я не помнил, чтобы поезд тормозил и менял направле­ние, но ехали мы явно назад. И главное — неизвестно где.

Поезд проскочил мостик над оврагом и пошел вдоль широкой реки. Я увидел на холмах городок со множеством колоколен, какие-то белые купола. Хороший такой горо­док. По реке, не отставая от поезда, мчался теплоход невиданной формы. Вернее, не по реке, а над рекой — видимо, на воздушной подушке.

Я мотал головой, как ошалевший теленок. Потому что во всей округе у нас не было большой реки. И города, кроме Колыча, не было. Я исколесил район и знал его досконально.

Легче всего было предположить, что я сплю. Но ва­гон снова тряхнуло, и я треснулся затылком о трубу воздушного тормоза. Достаточно крепко, чтобы проснуться…»

 

На этом кончился очередной лист, а дальше стра­ницы шли не по порядку. Они оказались без номеров и, видимо, были перепутаны. Я читал уже отдельные отрывки.

 

«…станции Старые Горы в нашем расписании нет.

Он говорит:

— А в нашем нет никакого Колыча. Посмотрите вни­мательно сквозь ваши очки, черт возьми! Где я вам возьму станцию, которой нет на свете?!

Я разозлился совсем по-глупому:

— Это ваших Старых Гор нет на свете!

— Вот и прекрасно! Тогда отправляйтесь на ту стан­цию, которая есть, а мне не мешайте работать.

Я говорю:

— Дайте схему путей вашего участка.

— Может, вам всю документацию развернуть? Может, вы ревизор? Так я вам заранее скажу: она в полном беспорядке, эта документация! Можете увольнять! У ме­ня нет должности делопроизводителя, чтобы чистить ар­хивы!

— Мне архивы не нужны! Схему дайте! Я журналист, вы обязаны!

— Надо еще разобраться, что вы за журналист… Да вон она, схема, на стене висит! Все дороги нашего управления!

Я больше часа торчал перед картой, все пытался понять, что это такое. Колыча не было. Старо-Талицы тоже не было. Ничего, что знакомо…

У меня за спиной кто-то закашлял. Я оглянулся — пожилой милиционер.

— Здравия желаю,— говорит.— Документы ваши по­звольте полюбопытствовать.

Я дал ему удостоверение. Он почитал, пожал пле­чами.

— Издалека, видать…

Начальник станции тут же сунулся:

— Пассажир утверждает, что ехал не больше двух часов.

— Бывает,— сказал милиционер.— А вы случайно… я, конечно, извиняюсь… когда в вагон садились, немножко не того?

— Нет, «не того». Я вообще никогда «не того»!

— Похвально, конечно…— Он отдал мне удостовере­ние, на начальника станции поглядел, руками развел.— Разбирайтесь,— говорит,— сами…»

 

«…— А эта станция Мост, она-то где?

— Да нет же, нет такой станции! — заорал он.

Вообще-то он, по-моему, неплохой человек, добродуш­ный на вид. На нашего ответственного секретаря по­хож — тоже лысоватый, кругленький. Если и сердится, то не всерьез. Но тут я его просто до бешенства довел. А что мне было делать?

— На поезде же написано, черт побери! «Эс, тэ, Мост»!

— Где? Где он, поезд?! Покажите мне его!

— Да там он стоял! На крайнем пути! Вы начальник станции или парикмахер? Не знаете, какие поезда у вас проходят?

Мы вышли на перрон.

— Где? На каком пути? — стонет он, бедняга.

— Вон на том, за водокачкой!

— Господи! Да там же тупик! Видите, там старый вагон! Он там сто лет стоит!

Я плюнул и пошел через рельсы.

Подхожу — правда, тупик. Правда, вагон…»

 

«Буфетчица и говорит:

— Странный у вас рубль какой-то…

— Почему странный?

— Да вот… цифра не с того краю. Цвет какой-то…

— Всю жизнь получаю зарплату такими рублями,— сказал я. А сам думаю: «Пора уносить ноги. Так я и в фальшивомонетчики угожу». Однако она рубль взяла, дала гривенник сдачи…

И пошел я снова на вокзал. Думаю — вдруг чудо?

Вдруг там стоит этот самый поезд? Нет, все тот же тупик, все тот же старый вагон. Я постоял, подумал и забрался внутрь…»

 

«…этот дурак в «Вечернем Старогорске». Тоже мне — коллега! «У нас,— говорит,— в последнее время просто наплыв авторов-фантастов. Один рассказывает сказку про гипсовых пришельцев из другой галактики, второй исто­рию вроде вашей, третий про машину времени в виде трехколесного велосипеда. Такие вещи надо печатать в столицах, там специальные журналы. А у нас городская газета, местные новости…»

 

«…если бы не эти мальчишки. Особенно Гелька.

Мне показалось, что в этом городке, таком ласковом и хорошем, все должны быть веселыми. А у Гельки то и дело тревожные глаза. И почему-то он очень часто ощетинивается обидой, как шипастым щитом. Я такой был — это понятно. А он-то с чего? Живет нормально, никаких забот… Никаких? Откуда я знаю?

Господи, что я вообще знаю об этом мире? Какой он? Как меня сюда занесло? В этот непонятный край, где вечером передают по телевизору новости о разведчиках Марса, а с мальчишками дружит скрипучий робот-ме­ланхолик…

А может быть, Дмитрий Афанасьевич, начальник стан­ции, прав? Мы пили чай у него в кабинете, и он ска­зал:

— Глеб… А если тебе просто привиделся твой Колыч? Ты не обижайся, бывают иногда такие заскоки, особенно у писателей.

Я подумал: а что, если правда?

Но удостоверение…

Нет, я совсем какую-то ерунду пишу.

Дмитрий Афанасьевич предложил:

— Давай устрою в гостиницу.

— Нет, я в вагоне. Пока тепло… Как-то привычнее.

Дело, конечно, не в том, что привычнее. Просто я боюсь уходить со станции. Все надеюсь: вдруг опять появится тот поезд…

— Ну, живи, не жалко. Только смотри, чтобы пацаны твои не баловались…

— Нет, они спокойные ребята…»

 

«…одиночество. Какая-то грустная закономерность. Сошлись те, кому дома чего-то не хватает. У Гельки отец на Севере, и мать снова уехала к нему. Юрка, сумрачный и будто на ключик запертый, сам уехал от матери. Янка… у него вроде бы все хорошо, но… не знаю. Почему он все «дедушка» да «дедушка», а о родителях ни слова? И в музыку свою уходит, будто спасается от чего-то. Как я спасался, придумывая книжки, которые когда-нибудь напишу…»

 

«Опять не получается по порядку.

Вспоминаю мою комнатку в Колыче. Я по ней скучаю. По редакции тоже скучаю. И по проклятой своей работе! Я там нужен был людям! А здесь я кто?

По комнатке— какая-то особая грусть. Ведь это пер­вая в моей жизни моя комната. Я оклеил ее не обоями, а географическими картами — от пола до потолка. Полку для книг прибил. Печку побелил. Батареи тоже есть, но, когда в печке огонь горит, как-то веселее. Купил в рас­срочку «Электронику». Экранчик маленький, но мне такой и нравится…

До сих пор люблю детские передачи. В Колыче всегда смотрел «Вечернюю сказку» местной студии. Она начи­налась с той же песенки, что в Ново-Вятске в давние времена. В интернате у нас эти вечерние тридцать минут были лучшим временем. Соберемся у телевизора в кучку, будто дома, в семье… На экране — сказочный городок, часы на башне, и начинается песенка. Мне особенно нравилось:

 

И если были слезы в этот день,

Придет другой — теплей и веселее.

Ты сказку за руку возьми —

назло беде.

И улыбнись.

Она тебя согреет…»

 

Я беспокойно завозился под одеялом. Но дочитал страницу до конца:

«Здесь тоже по вечерам детские передачи. Но песенка другая, незнакомая.

Юрка притащил мне маленький, меньше моей «Элект роники» телевизор. Он часто барахлит, зато цветной. Когда нет ребят, я его включаю и смотрю все подряд. Некоторые передачи просто не пойму. Или это цикл «Очерки из будущего», или…»

 

Я выбрался из постели. Вытащил из шкафа спрятан­ный за книжками свой «Журнал наблюдений Звездной станции Гелия Травушкина». Открыл наугад и увидел сразу:

«16 июня 209 г. к. э.

Сегодня были громкие шелестящие звуки, а потом опять пробилась колыбельная песенка, я слышу ее уже третий раз. Разобрал в ней слова: «И если были слезы в этот день, придет другой — теплей и веселее…» Хорошо, что придет. У меня самого сегодня были слезы.

Один раз из-за Юрки, а другой раз из-за тети Вики. Но с Юркой я помирился. А с тетушкой не буду».

 

Я спрятал журнал за книги. Листы Глеба — тоже.

…Глеб, откуда ты, а?