Гран-при. Новое искусство. – Как резать салями. – Очарование риска. – Noli Me Tangere. – Холодная рыба

А: Берешь шоколад… и два куска хлеба… и кладешь шоколадку в середину, чтобы получился сандвич. Это и будет пирожное.

 

Мы остановились в отеле «Мирабо» в Монте-Карло, в номере, который нам на время уступили друзья, после того как нас попросили освободить номер в соседнем «Отеле де Пари», потому что Б забыл вовремя продлить срок бронирования номера на выходные, когда должны были состояться гонки Гран-при. Моя комната выходила на крутой вираж гоночной трассы. Мне было видно – и уж точно было слышно – все приготовления к Гран-при, с того момента, когда они начинались, в пять тридцать каждое утро, и все время, пока они продолжались в течение дня. Я раскладывал по порядку расшифровки магнитофонных записей, когда Б и Дэмиан постучали в дверь, чтобы узнать, готов ли я к обеду. Они пришли рано. Дэмиан в темно-синем костюме от Диора выглядела великолепно. Когда ты приглашал ее куда-либо, никогда нельзя было знать заранее, будет она выглядеть на миллион долларов или на два цента. При этом ее выбор никак не зависел от места, куда мы собирались – она могла надеть туалет от Валентино на рок-концерт и джинсы на званый вечер в Холстоне. Кстати, вероятно, именно так она и оделась бы в обоих случаях.

Когда Дэмиан и Б услышали шум, они навострили уши. «Я тут думал об автогонках», – сказал Б, когда двадцать маленьких машинок с большими моторами с ревом промчались мимо. «Эти машины могут перевернуться в любую минуту».

«По-моему, они просто соревнуются, кто наделает больше шума», – сказал я. «Как ты думаешь, водители испытывают стремление к смерти?»

Я сказал: «Я думаю, что они просто хотят устроить большой шум. Как Андреа „Уипс" Фелдман, которая выпрыгнула из окна, говоря, что „собирается туда, где можно здорово провести время, – на небеса". По-моему, они не думают о смерти – скорее они хотят здорово провести время». «Тогда почему они не пытаются стать кинозвездами?»

«Это было бы понижением, – объяснил я, – ведь все кинозвезды пытаются стать автогонщиками. А кроме того, все новые кинозвезды – это спортсмены; они по-настоящему красивы, интересны и зарабатывают больше всех».

Рев замер вдали; машины мчались на другой конец города. Теперь это звучало как взлет «Боинга-707»,а не как запуск космического корабля «Аполлон». Я попытался насладиться минутой относительной тишины, ведь в следующую минуту машины должны были вернуться – на всю трассу уходила только минута. Б вспомнил о том, что ему надо позвонить, и ушел в свою комнату, потому что там было не так шумно.

Теперь мы с Дэмиан остались одни в комнате, и если бы моей жены там тоже не было, я бы запаниковал. Раньше я всегда паниковал, когда оставался наедине с людьми – то есть без какого-нибудь Б, – пока не обзавелся женой.

Дэмиан подошла к окну и выглянула наружу. «Наверное, приходится часто рисковать, чтобы прославиться в какой-либо области, – сказала она, и, обернувшись ко мне, добавила, – например, если ты художник».

Она говорила очень серьезно, но все это было похоже на плохой фильм. Я обожаю плохие фильмы. Теперь я вспомнил, почему мне всегда нравилась Дэмиан.

Я указал на салями в подарочной упаковке, которая торчала из дорожной сумки «Пан Америкэн», и сказал: «Ты рискуешь каждый раз, когда нарезаешь салями». «Нет, я имею в виду, для художника…»

«Для художника! – перебил ее я. – Что ты имеешь в виду, „для художника"? Художник тоже может нарезать салями! Почему все думают, что художники особенные? Это работа, такая же, как любая другая».

Дэмиан не хотела расставаться со своими иллюзиями. У некоторых есть глубоко укоренившиеся давние фантазии насчет искусства. Я помню, как пару лет назад, холодной зимней ночью, я подвозил ее в два тридцать после очень многолюдной вечеринки, она заставила меня отвезти ее на Таймс-сквер в магазин аудиозаписей, который был открыт, где она могла бы купить «Блондинку на блондинке» (Blonde on Blonde), и войти в контакт с «настоящими людьми». У некоторых людей имеются глубоко укоренившиеся давние фантазии насчет искусства, и они ими сильно дорожат. «Но чтобы стать знаменитым художником, тебе надо было делать что-то „особенное". А если это было „особенно", значит, ты рисковал, потому что критики могли сказать, что это плохо, а не хорошо».

«Во-первых, – сказал я, – они обычно действительно говорили, что это плохо. А во-вторых, если ты говоришь, что художники „рискуют", это оскорбительно для тех, кто приземлился в „День Д", для каскадеров, бэби-ситтеров, для Ивела Книвела, для приемных дочерей, шахтеров и авто-стопщиков, потому что именно эти люди действительно знают, что такое „риск"». Она даже не слышала меня, она все еще думала о том романтичном «риске», которому подвергаются художники. «Какое-то время всегда говорят, что новое искусство плохо, и это и есть риск – та боль, которую ты должен вытерпеть ради славы». Я спросил ее, как она может говорить «новое искусство».

«Откуда ты знаешь, новое оно или нет? Новое искусство уже не новое, когда оно сделано». «Да нет же, новое. Оно выглядит по-новому, так что сначала твои глаза не могут к нему привыкнуть».

Я переждал, пока ревущие машины мчались по виражу под окном. Здание тряслось. Я задумался, что же Б так долго не идет.

«Нет, – сказал я, – это не новое искусство. Сначала ты не знаешь, что это искусство новое. Ты вообще не знаешь, что это такое. Новым оно становится только лет через десять, потому что тогда оно выглядит новым».

«Так что же ново сейчас?» – спросила она. Мне ничего не приходило на ум, и я сказал, что не хочу отвечать, потому что это слишком большая ответственность. «Сейчас ново то, что было десять лет назад?» Это было довольно умно придумано. Я сказал: «М-м, может быть».

«Так говорила та лесбиянка на обеде. Она сказала, что даже очень интеллектуальные французы, которые интересуются культурой, не знают имен современных американских художников. Они только теперь узнают о Джаспере Джонсе и Раушенберге. Но вот что я хочу знать: когда говорили, как плохи твои фильмы и твое искусство, это тебя раздражало? Ты чувствовал обиду, когда открывал газеты и читал, какие плохие у тебя работы?» «Нет».

«Тебя не огорчило, когда один критик сказал, что ты не умеешь писать красками?» «Этой газеты я так и не прочел», – сказал я.

Машины опять пошли на вираж.

«Неправда! – завопила она, чудом перекрывая шум. – Я все время вижу, как ты читаешь газеты. – Она обернулась на стопки газет и журналов. – Покупаешь-то ты их достаточно». «Я смотрю картинки, вот и все».

«Прекрати. Я слышала, как ты высказывался о критических отзывах на твои работы». Ну раньше я никогда не читал газет, особенно отзывов о моей работе. Но теперь я очень внимательно читаю каждый отзыв обо всем, что я делаю – то есть обо всем, на чем стоит мое имя.

«Когда я работал сам, – объяснил я Дэмиан, – я никогда не читал ни отзывов о себе, ни моей рекламы. Но потом, когда я как бы перестал делать вещи и начал их производить, я захотел знать, что люди говорят о них, потому что в этом уже не было ничего личного. Я принял деловое решение начать читать отзывы о том, что я произвожу, потому что, как глава компании, я понимал, что мне надо думать и о других людях. Поэтому я все время думаю о том, как по-новому представ­лять интервьюерам одно и то же, и это еще одна причина, по которой я теперь читаю отзывы, – я просматриваю их, и смотрю, не говорится ли нам или о нас что-нибудь, чем мы можем воспользоваться. Например, сегодня в этой французской газете журналист назвал мой звукозаписывающий аппарат таким красивым словом – magnetophone.

Я подошел к стопке газет и нашел статью, о которой говорил: «Правда, неплохо выглядит на странице? По-другому. Новое слово для старого предмета». «Ты читал отзыв о том, как ты играл в фильме с Лиз Тэйлор?»

«Конечно нет, потому что играл я сам, и потому не хочу знать, что об этом думают другие. Я велел Б вырвать его из газеты, прежде чем дать мне ее».

«Там говорилось, что ты выглядел „немного отталкивающе, как рептилия“.

Она меня проверяла: хотела выяснить, правда ли я не расстраиваюсь, когда слышу о себе такие вещи. Меня это, правда, не расстраивало. Я даже не знал, что значит «быть похожим на рептилию». «Это что, значит, что я скользкий?» – спросил я ее.

«В рептилиях есть что-то такое, – сказала она. – Помимо их внешнего вида. Это единственные животные, которые не любят, чтобы их трогали. – Сказав это, она выпрыгнула из кресла. —А ты не возражаешь, чтобы тебя трогали, правда?» Она шла ко мне.

«Нет! Нет, возражаю!» Она все приближалась. Я не знал, как ее остановить. Я был в панике и заорал: „Ты уволена!" Но это не помогло, потому что она у меня не работает. Вот почему мне нравится быть только с Б, которые у меня работают. Она дотронулась до моего локтя мизинцем, и я завопил: „Убери от меня руки, Дэмиан!"»

Она пожала плечами и сказала: «Теперь нельзя сказать, что я не пыталась». Она вернулась в свой угол. «Ты действительно не выносишь, когда до тебя дотрагиваются. Я помню, когда я с тобой только познакомилась, я наткнулась на тебя, и ты отскочил футов на шесть. Почему ты так?

Боишься микробов?»

«Нет. Боюсь, чтобы на меня не напали».

«Это с тобой с тех пор, как в тебя стреляли?»

«Я всегда был такой. Я всегда уголком глаза оглядываюсь по сторонам. Я всегда посматриваю, назад, вверх… – здесь я поправил себя. – Нет, не всегда. Обычно я забываю, но всегда собираюсь».

Я подошел к окну. Мы были на четырнадцатом этаже. Так высоко я еще никогда не ночевал. То есть высоко не над уровнем моря, а в таком высоком здании. Я всегда говорю о том, как хотел бы жить на верхнем этаже небоскреба, а потом подхожу к окну и просто не могу с этим справиться. Я всегда боюсь выпасть наружу. Здесь подоконники такие низкие, что вчера вечером я опустил металлические ставни. Не понимаю, почему богатые люди стремятся жить выше и выше. Я знал одну семейную пару в Чикаго, они жили в небоскребе, а потом, когда рядом построили небоскреб повыше, они переехали туда. Я отошел от окна. Быть может, мой страх высоты гормонального свойства.

Я всегда свожу любую проблему к ее химической основе, потому что действительно думаю, что с этого все начинается и этим заканчивается.

«Ты имеешь в виду, что люди с годами не становятся умнее?» – сказал Б, входя в комнату.

«Нет, почему же, – ответил я. – Становятся. Приходится, вот все и умнеют, как правило».

Б сказал: «Но если ты знаешь, в чем все дело, то начинаешь отчаиваться и жить больше не хочется».

«Не хочется?» – переспросил я.

«Точно, – Дэмиан согласилась с Б. – Если ты умнее, это не делает тебя счастливее. Девушка в одном твоем фильме сказала что-то вроде: „Я не хочу быть умной, потому что это вгоняет в депрессию“.

Она цитировала Джери Миллера из фильма «Плоть» (Flesh). Знания, конечно, могут вогнать в депрессию, если ты сам не знаешь, что ты знаешь. Здесь, наверное, важна точка зрения, а не сам ум.

«Ты утверждаешь, что в этом году ты умнее, чем был в прошлом году?» – спросил меня Б.

Так оно и было, поэтому я сказал «да».

«Как ты стал умнее? Что ты узнал за этот год, чего не знал раньше?»

«Ничего. Поэтому я и умнее. Еще один год для ознакомления с Ничем».

Б засмеялся. А Дэмиан – нет.

«Не понимаю, – сказала она, – если ты все время узнаешь ничто, от этого жить становится труднее и труднее».

От того, что узнаешь ничто, тяжелее не становится, становится легче, но большинство делает такую же ошибку, что и Дэмиан, —думает, что становится труднее. Это большая ошибка.

Она спросила: «Если ты знаешь, что жизнь – ничто, тогда для чего ты живешь?»

«Ни для чего».

«А вот мне нравится быть женщиной. Это не ничто», – сказала она.

«Быть женщиной – такое же ничто, как быть мужчиной. В любом случае тебе приходится бриться, и это большая тщета. Правильно?» Я слишком упрощал, но это была правда.

Дэмиан засмеялась. «Тогда почему ты все время пишешь картины? Они ведь будут висеть на стенах после того, как ты умрешь».

«Это – ничто», – сказал я.

«Но идеи то продолжают существовать», – настаивала она.

«Идеи – ничто».

У Б на лице вдруг появилось хитрое выражение. «Ладно, ладно. Все согласны. Единственная цель жизни это…»

«Ничто», – перебил я его.

Но это его не остановило: «…получить как можно больше удовольствия». Теперь я знал, к чему он клонит. Он намекал мне, чтобы я выдал им наличные на «расходы» сегодня вечером.

«Если идеи – ничто, – продолжал Б, аргументируя свои виды на дармовые денежки, – и вещи ничто, тогда, как только у тебя появляются деньги, ты должен просто истратить их на то, чтобы провести время как можно лучше».

«Ну, – сказал я, – если ты не веришь в ничто, это не значит, что все ничто. Тебе приходится обращаться с ничем так, как будто это что-то. Делать что-то из ничего». Это сбило его с толку.

«Что???»

Я повторил все дословно, что было нелегко: «Если ты не веришь в ничто, это не значит, что это – ничто». Долларовый блеск исчез из глаз Б. Когда дело доходит до экономики, абстракция всегда полезна.

«Ладно, скажем, я верю в ничто, – сказала Дэмиан. – Как же мне убедить себя стать актрисой или написать роман? Я смогла бы написать роман, только если бы верила, что это действительно будет чем-то – выйдет книга с моим именем, или я стану знаменитой актрисой».

«Ты можешь стать актрисой из ничего, – сказал я ей, – а если ты правда веришь в ничто, ты можешь написать об этом книгу».

«Но чтобы прославиться, надо написать книгу о чем-нибудь, что интересно людям. А не можешь же ты сказать, что все – это ничто!» Теперь она начала расстраиваться, но все еще думала, пытаясь найти способ заставить меня сказать, что хоть что-то – это не ничто.

Я повторил: «Все – ничто».

«Ну ладно, – сказала она, – скажем, я с тобой согласна. Тогда получается, что и секс – ничто».

«Точно, секс – ничто. Совершенно правильно».

«Но это не так! Почему же людям так хочется этого, если это ничто?»

Каждый уже сделал собственные выводы насчет секса – в этой области человека не убедишь аргументами. Просто так, мимоходом, я заметил: «Что происходит, когда ты занимаешься сексом, Дэмиан?»

Она секунду подумала и сказала: «Не знаю, это приятно, ты чувствуешь тело другого человека, твои эмоции тоже в этом участвуют, я не знаю, просто чувствуешь себя не так, как в остальное время».

«И потом кончаешь», – сказал я.

«И потом кончаешь, да. Но в этом есть что-то особенное, даже если не кончаешь. Это естественно и нормально. И ни на что не похоже – потом, если я вспоминаю об этом, я не могу поверить, что я это делала!» – она засмеялась.

«Послушай, – сказал я. – Например, ты думаешь, что это действительно было что-то, а человек, с которым ты занималась сексом, думает, что это было ничто».

Теперь Дэмиан казалась обиженной. Я понял, что она приняла мою гипотезу близко к сердцу. «Ну, если этот человек подумал, что это ничто, почему ему захочется спать со мной снова?»

«Потому что, – объяснил я, – он подумал, что это ничто, а ты подумала, что это что-то, вот почему. Поэтому вы и занимаетесь этим снова. Ему нравится делать ничто, а тебе нравится делать что-то».

Б сказал: «Значит, все сводится к тому, что человек думает: другими словами, на самом деле нет ничего объективного. Все субъективно. Я мог бы сказать: „Правда, это было что-то – то, что мы делали сегодня?", а другой сказал бы то, что думает он, но на самом деле происходило одно и то же самое – одни губы целовали другие губы. Кинокамера показала бы это одинаково, независимо от того, что ты об этом думаешь».

«Что-что показала бы?» Когда я слышу слова «объективно» и «субъективно», я всегда отвлекаюсь – никогда не понимаю, о чем говорят, у меня на это мозгов не хватает. «Что показала бы?» – спросил я снова.

«Как двое целуются».

«Когда двое целуются, – сказал я, – они всегда похожи на рыб. Когда двое целуются – что это вообще означает?»

Дэмиан сказала: «Это значит, что ты доверяешь другому человеку достаточно для того, чтобы позволить ему трогать тебя».

«Ничего подобного. Люди все время целуют тех, кому они не доверяют. Особенно в Европе и на вечеринках. Вспомни, сколько наших знакомых могли бы целоваться с кем угодно. Значит ли это, что они „доверяют"?»

«Я думаю, что да», – сказал Б. Упрямый этот Б. «Они просто доверяют многим, вот и все».

Б поцеловал Дэмиан. Когда двое целуются, они всегда похожи на рыб.

 

Титулы