Мы – товарищи детей

Мы должны делать все, что делают дети, и не должны цепляться за свой авторитет, чтобы не подавить ребят. Мы должны самым точным образом подчиняться всем правилам, которые вырабатывают дети. Чем больше они будут видеть в нас участников их жизни, ревностно исполняющих общие обязанности, тем лучше. Пусть они за нами замечают все промахи наши, тогда мы легче сойдемся с ними и добьемся искренних отношений.

Дети гораздо серьезнее, интереснее и умнее, чем мы предполагаем. Итак, поменьше готового: пусть дети изобретают, добиваются и ошибаются, мы будем им помогать, лишь бы только они побольше проявляли инициативы и интереса. И если создастся настоящая обстановка, то выявится то настоящее, что есть в них.

Надо отметить одно обстоятельство: как ни мечтали мы о том, чтобы дети до всего доходили своими усилиями, все ж мысль о том, что дети могут «дойти» одни, без нашей помощи, практически не осуществлялись нами, да и не по духу нам была она. Мы хотели жить и работать вместе с детьми, а не быть только зрителями детской жизни. И в нас обоих было очень много энергии. Дело, очевидно, зависело от известного «такта» вмешательства, которого нам, впрочем, не всегда хватало в должной степени.

Главное – схватить ту тонкую нить солидарности, общей работы, радости труда, которая должна, по моему мнению, так волшебно раскрываться, если дети чувствуют себя по-настоящему свободными.

Дети легче понимают друг друга, чем мы их, поэтому нужно, чтобы один – двое ребят поняли нас, а остальным они сумеют растолковать, что нам нужно, и более убедительным способом, чем то мы сами можем сделать. Завязать такие дружеские связи можно в беседе, во время работы, прогулки. Эти первые друзья возьмут на себя почин без нашего даже указания; к ним присоединятся незаметно и другие. Короче сказать, нам было трудно, и мы ждали помощи от ребят… Вполне естественно, мы за помощью обратились к тем ребятам, которые выделялись из общей среды. У нас такими были бойкие друзья Вася Таланов и Ваня Жегунов. Мы с ними стали советоваться о наших делах, поручали ответственные дела – сходить в лавку, затопить плиту, смотреть за книжками, которые кучкой лежали на окне, они чаще других входили к нам в комнату; у них часто бывали ключи от погреба; с ними мы перекидывались замечаниями, словечками.

Результаты сказались очень быстро. Оба приятеля бросили свои шалости, стали деловиты, и все стало кипеть в их руках. Они как-то «сразу» поняли нас, первые брались за свою работу, и мы быстро почувствовали большое удовлетворение от сознания правильности своего «метода». Нам стало «легко».

Тем более тяжело было выдержать первый серьезный удар жизни. Как-то за домом приятель мой увидел неожиданную сцену вымогательства: для наших друзей, так помогавших нам в налаживании трудовой жизни, наиболее слабые должны были бегать в лавочку за папиросами. Как жестоко было для нас убедиться в том, что не все то, что нам представляется, на самом деле оказывается правдой, и очень хотелось обвинять кого угодно: сначала детей, потом их среду, семьи, только не себя. Удивлялись мы тому, что сами угнетаемые больше всего защищали своих угнетателей. Чувствовалась слепая, упорная сила товарищества, и очень немного нужно было времени на то, чтобы превратить наш веселый, дружный, как нам казалось, кружок в два лагеря – «мы» и «они», в учителя и класс – в тайных врагов, в лучшем случае находящихся в состоянии вооруженного мира.

Несколько раз мы не могли удержаться и шли по скользкому пути, выпытывая, обращаясь к искренности детей, к чувству товарищества, предлагая защиту против обидчиков; все это воздвигало стену между нами и ребятами; мы чутьем быстро улавливали это и останавливались.

Нужно было переходить к новым формам общей жизни, проводя в жизнь ясно и резко те начала товарищества, которые сплотили ребят и чуть не отделили нас окончательно от них. Наша совместная с ними жизнь висела на волоске. И мы решительно пошли навстречу ребятам.

Сходка

До сих пор мы только говорили о детской самостоятельности, а на самом деле все делали за них сами. Надо их подтолкнуть к тому, чтобы у нас образовалась своя детская республика, чтобы все дела колонии решались ребятами и чтобы мы сами были товарищами не на словах, а на деле, подчиняясь общему решению, как бы оно нам ни казалось неправильным, если только оно состоялось. Мы можем агитировать, спорить, но показывать полную готовность подчиниться общему решению.

Сходка – это было нечто безусловно новое, что вошло в новую жизнь. Разумеется, детская жизнь шла, как она всегда идет, со всей ее подвижностью, неустойчивостью и движением, и эта полная, разнообразная, веселая и шумная жизнь протекала неровно. Были и стычки, нелады и между ребятами, и в хозяйстве. Сходки наши давно уже стали не только хозяйственным регулятором, на них стали разбираться не только действия наших дежурных, но и весь распорядок жизни, взаимоотношения и правила поведения.

Укрепили значение сходки некоторые случаи из нашей жизни, оказавшиеся своеобразным и очень трудным испытанием прежде всего для нас самих.

Очень скоро двое уборщиков, как оказалось, совсем не мели комнат; их заставили дежурить еще раз. Пострадала и партия поваров, оставивших кухню неприбранной. Виновные защищались сперва на сходке очень ретиво. Но когда дело разъяснилось, то они, к моему удивлению, как-то сдались и на следующий день выполнили свое дело аккуратнее обыкновенного. Но уже когда им пришлось снова вступить в дежурство, они оказались ревностными контролерами и довольно сурово принимали свое дежурство от предыдущей партии, заставив товарищей доделать то, что, по их мнению, было плохо сделано. И более развитые предупредительно приглашали других проверить свою работу, чтобы избежать разговоров на сходке.

Попался и я со своим товарищем Мишкой. Он должен был вымести спальню и как будто сделал это. Но, как оказалось после, смел весь сор под одну кровать и ушел. Кто-то из колонистов случайно заглянул под свою кровать и увидел там кучу сора. Сбежалась вся колония. Меня подняли на смех. Ребята кричат:

– На второй день!

Пока, быть может, только в виде шутки: некоторые считают шутку неуместной и оправдывают меня: «Виноват ведь один Мишка». Тут возник и теоретический вопрос об индивидуальной или коллективной ответственности.

Одно было мнение:

– Ведь Мишка мел, он и отвечай.

Другие возражали:

– Дежурят-то вместе.

Я вмешиваюсь и спешу объяснить, что считаю себя виновным вместе с Мишкой, на которого не должен был полагаться, и, по правилу, мы должны отвечать оба. Я видел удовлетворение в глазах ребят: очевидно, они сочли бы неправильным исключение меня из общих порядков. И то, что я подчинялся без спору, было, очевидно, им приятно. Следующий день мы с Мишкой дежурили опять при добродушных шутках колонистов.

Был и еще случай, гораздо серьезнее.

По вечерам мы всегда собирались перед домом играть в городки. Ребята стали играть очень хорошо, и партии собирались почти равные. Сережа в игре почти не уступал мне. Он был очень меток. Однажды нашей партии что-то не повезло. Я промахивал удар за ударом. Сереже в пылу игры вздумалось подымать меня на смех, и в особенности когда он заметил, что я раздражаюсь. Чем дольше шла игра, тем больше я кипятился и тем больше ребята стали принимать участие в смехе надо мной. Шутки, как я чувствовал, заходили несколько далеко, но я никак не мог справиться с собой. Наконец ребята стали попросту меня дразнить. В досаде на себя, на неудачную игру, на ребят, которые скачут передо мной, я не выдерживаю, отталкиваю сильно Сережу, который вертится тут же, и заявляю:

– Я больше не играю, это не игра, а безобразие. – И ухожу к себе в комнату.

Я взволнован, обижен, огорчен страшно. Чувствую, что вышло совсем «не то», что я дошел до того, что еще немного и мог бы ударить того же Сережу; представляю себе, что ребята меня ненавидят, что все рухнуло между мной и ими, что мне нужно бросить колонию и уехать.

Прислушиваюсь. У ребят тихо. Слышно, что все вошли в дом и собрались в столовой. Ведут какой-то оживленный разговор, но воздерживаются говорить громко.

Я жду. Кто-то подходит к двери. Стукнул.

– Что тебе?

– Тебя зовут на сходку.

Мне невыразимо стыдно. Не знаю, что будет. Но, внешне спокойный, иду. Ребята серьезно сидят за столом. Их лица немного торжественны, особенно у Сережи, который заметно волнуется. Мне он неприятен все-таки.

– Мы собрали сходку, – говорит Сережа слегка дрожащим голосом, – против тебя. У нас в колонии драться нельзя. Потому что в драке можно и повредить что-нибудь. А потом, если у нас станут драться большие, то это будет плохой пример для ребят.

Он замолчал.

Вижу, что с напряжением ждут, что я скажу. Мне тяжело и стыдно за себя, но отвечать надо, и я не знаю, как начать. С внутренним вздохом начинаю объясняться:

– Я признаю себя виноватым в том, что сильно ударил Сережу. Только это я сделал не потому, что хотел побить его, а потому, что не смог сдержаться. Я вышел из себя, и если бы был спокоен, то, конечно, никого не ударил бы. Все, что я могу сделать, это попросить извинения. Я виноват, вот и все; если хочет Сережа мне поверить, что я это сделал не нарочно, то пусть и извинит меня.

Все притихли. Сережа протягивает мне руку, и мы миримся.

Удивительно прочувствовали ребята всю эту сцену. Я представлял собой довольно жалкую фигуру. Сережа скромно торжествовал; кое-кто из ребят смотрел на меня с испугом.

Гроза прошла. Настроение маленького кружка было тихое, сосредоточенное. От меня ждали чего-то; я чувствую перелом и начинаю говорить, увлекаясь победой над собой и втайне над ребятами.

– Это вы сделали очень хорошо. Так и надо делать. Вот я большой и сильный, никто из вас со мной не справится, а сходки я послушаться должен. У нас часто ребята боятся тех, кто сильнее. Я думаю, что надо бы перестать бояться и говорить на сходке. Все с одним сколько хочешь справятся. Ваше дело – никого не давать в обиду, стараться жить так, чтобы одни не брали верх над другими только потому, что у них кулаки побольше.

– Господа, – предлагает Сережа, мой обвинитель, – давайте постановим, чтобы все следили за обидчиками, чтобы жаловались на нас не сотрудникам, а всей сходке. А то какие мы товарищи? Подымай руку, кто согласен.

Сразу все подняли руки. И тут же на стене появилось первое правило колонии: «Если кто кого обидит, то жаловаться на сходке».

Удивительная была эта сходка. Когда первый напряженный момент прошел и стало свободней, кое-кто едва начал шуметь, смеяться, но сейчас же получил замечание:

– Чего ты смеешься? Тут серьезное дело, а ты ничего не понимаешь.

И шалун сразу замолкал.

Эту сходку я считаю коренным случаем в колонии. Это был перелом, после которого пошли совсем другие отношения между нами и детьми и у них между собой. Сходка стала приобретать авторитет. Любопытно, что наши прежние друзья Таланчик и Жегунов как-то стушевались. Они относились и раньше презрительно к нашим сходкам, но теперь потеряли всякий авторитет. Наш уклад жизни им не нравился.

Таким образом, нам почти удалось снять с себя обязанности выслушивать жалобы, примирять, улаживать ссоры и распоряжаться. Это все уже делала сходка, авторитет которой усиленно поддерживался нами. Ребята видели, с каким удовольствием и готовностью мы поддерживали выполнение ее решений всегда по данному «случаю», без установления строго выработанных и постоянно действующих правил. Мы совершенно не думали об «уставе» колонии. Иногда общим ходом сходки выяснялось какое-нибудь новое важное положение, которое обсуждалось горячо, но скоро забывалось. И не беда, если приходилось возвращаться по какому-нибудь новому поводу к прежним решениям, повторять их. В этом, по нашему мнению, сказывалось движение детской мысли.