Б) способы перевода слов, обозначающих национально-специфические реалии

 

Национально-специфические реалии многочисленны в рамках каждой определенной культуры и могут быть установлены различные их группы и подгруппы по признаку принадлежности к той или иной сфере материального быта, духовной жизни человека, общественной деятельности, к миру природы и т. д. В связи с интересом к переводу слов, являющихся их названиями и всегда составляющих большую трудность для передачи на другом языке, предложены и классификации самих реалий по указанному признаку, но это - вопрос экстралингвистический. Для лингвистической же общей теории перевода интерес представляет вопрос о способах передачи слов как названий реалий. При этом не лишне подчеркнуть, что речь должна идти именно о переводе названий реалий, а отнюдь не о «переводе» самих реалий, ибо реалия - понятие экстралингвистическое и не может «переводиться», как не может «переводиться» с одного языка на другой любая существующая в природе вещь. Между тем в целом ряде работ можно прочитать и о «переводе реалий». Это, конечно, терминологически некорректно, но так как подобное словоупотребление уже широко распространилось, к нему - в тех случаях, когда оно встречается, - следует относиться как к условности, как к сокращенному и упрощенному способу выражения. Наряду с ним практикуется другой, более приемлемый: «перевод слов-реалий» (сочетание «слова-реалии» выступает как синоним «названий реалий»); допустимо также сочетание «передача реалий», поскольку слово «передача» шире по значению, чем «перевод» и может относиться к экстралингвистическим понятиям.

Возможности перевода названий реалий, фактически встречающиеся в переводах, сводятся к четырем основным случаям.

Это, во-первых, транслитерация либо транскрипция (полная или частичная), непосредственное использование данного слова, обозначающего реалию, либо его корня в написании буквами своего языка или в сочетании с суффиксами своего языка.

Во-вторых, создание нового слова или сложного слова, или словосочетания для обозначения соответствующего предмета на основе элементов и морфологических отношений, уже реально существующих в языке. В своей основе это перевод описательный, перифрастический.

Третий способ — использование слова, обозначающего нечто близкое (хотя и не тождественное) по функции к иноязычной реалии, — иначе — уподобляющий перевод, уточняемый в условиях контекста, а иногда граничащий с приблизительным обозначением.

Четвертый способ — так называемый гипонимический (от английского слова "hiponymy", составленного из греческих корней) или обобщенно-приблизительный перевод, при котором слова ИЯ, обозначающие видовое понятие, передается словом ПЯ, называющим понятие родовое.

Из русского языка во многие зарубежные языки и во многие национальные языки наших братских республик перешел — как путем переводов, так и независимо от них — целый ряд слов, которые обозначают важнейшие понятия общественно-политической. жизни или служат названием научно-технических достижений (слова «Совет», «колхоз», «колхозник», «спутник», — ср., например, немецкие „Sowjet", „Kolchos", „Sputnik"; английские "Soviet", "Kolkhoz", "Sputnik"; испанское „koljos" и т. д., как обозначения совершенно новых, специфических для нашей страны общественных отношений и достижений науки). Эти слова прочно укоренились на новой языковой почве и давно уже не требуют комментариев и пояснений, иные из них (как, например, «колхоз», «колхозник») получили и переводные соответствия в некоторых иностранных языках, если в них, как, например, в немецком языке, есть к этому благоприятные словообразовательные условия (ср. нем, „Kollektivwirtschaft", англ. "collective farm").

Транслитерация при переводе на русский язык (или при рассказе или сообщении о фактах зарубежной жизни, или о быте братских народов СССР) применяется нередко в тех случаях, когда речь идет о названиях учреждений, должностей, специфических для данной страны, т. е. о сфере общественно-политической жизни, о названиях предметов и понятий материального быта, о формах обращения к собеседнику и т. п.

Транслитерационный способ передачи реалий широко распространен и оставляет существенный след как в русской переводной литературе, так и в оригинальных произведениях (художественных, публицистических, научных). Свидетельством этому служат такие, например, слова, относящиеся к английской общественной жизни, как «пэр», «мэр», «лендлорд», «эсквайр», или к испанской, как «гидальго», «коррехидор», «альгвасил», «алькальд», «тореро», «коррида» и др., слова, обозначающие старые западноевропейские земельные меры — «акр» (французское), «морген» (немецкое); слова, связанные с бытом французского города, как, например, «фиакр», «консьерж»; английские обращения «мисс», «сэр» и многие другие им подобные.

Нет такого слова, которое не могло бы быть переведено на другой язык, хотя бы описательно, т. е. распространенным сочетанием слов данного языка. Но транслитерация необходима именно тогда, когда важно соблюсти лексическую краткость обозначения, соответствующего его привычности в языке подлинника, и вместе с тем подчеркнуть специфичность называемой вещи или понятия, если нет точного соответствия в языке перевода. Оценивая целесообразность применения транслитерации, необходимо точно учитывать, насколько важна передача этой специфичности. Если же последнее не требуется, то использование транслитерации превращается в злоупотребление иностранными заимствованиями, приводит к затемнению смысла и к засорению родного языка.

Целесообразность и правомерность транслитерации в известных случаях доказывается тем, что нередко авторы, пишущие о жизни других народов. Прибегают к этому языковому средству, как к способу назвать и подчеркнуть реалию, специфическую для быта данного народа. В русский язык вошли, например, слова «аул», «кишлак», «сакля» и многие другие и именно в этой транслитерации стали традиционными. Так подчеркивалась специфичность вещи, обозначаемой словом, ее отличие от того, что могло бы быть приблизительно обозначено отдаленно соответствующим русским словом (ср. «аул» или «кишлак», с одной стороны, и «деревня», с другой, «сакля» или «хижина» и «изба»). Пример слов, заимствованных оригинальной литературой путем транслитерации, служит мотивировкой при использовании таких слов в переводе.

Часто иноязычные слова переносятся в язык перевода именно для выделения оттенка специфичности, который присущ выражаемой ими реалии — при возможности лексического перевода; более или менее точного. В переводах на русский язык грузинской классической литературы часто встречаются такие слова, как «майдан» (иранизм, означающий «площадь»), «кинто» (уличный певец), «моурави» (судья), «чонгури» (музыкальный инструмент) и другие названия реалий старого грузинского быта, ставшие сейчас привычными для русского читателя переводов с грузинского языка. То же в переводах с армянского («ашуг» - певец, «саз» - музыкальный инструмент и др.).

Когда транслитерируемое слово употребляется редко или, тем более, впервые переносится в русский переводный текст, бывает необходимо и комментирующее пояснение, и соответствующий контекст. Так, к переводу романа армянского классика Хачатура Абовяна «Раны Армении», выполненному С. В. Шервинским, приложен довольно большой список армянских и тюркских слов, перенесенных в русский текст из армянского и требующих истолкования наряду со словами более или менее знакомыми русскому читателю (такими, как «ага» - господин, «ашуг» - певец, «лаваш» - род хлеба); здесь большое количество таких слов, которые, может быть, впервые использованы в этом переводе («автафа» - медный рукомойник, «бухара» - камин, «зох» - съедобный стебель некоторых растений, «трэх» - кожаный лапоть и т.д.)1.

Но возможность применить иноязычное слово определяется не только наличием комментария. При всей непонятности слова, употребляемого впервые (или вообще очень редко), контекст, в котором оно употреблено, если и не способен полностью раскрыть его смысл, то все же может дать некоторое представление о предмете или понятии, обозначенном им. В предложении: «В жизнь ты не увидишь, чтобы армянин валялся в грязи, хоть выпей он пять тунг вина», слово «тунг» легко понимается нами как родительный падеж множественного числа слова «тунга», явно означающего меру жидких тел, видимо довольно большую (по комментарию — равную 4 литрам). В словосочетании: «И нос, и щеки, и лечак, и минтану — все перемарала»2 — два последних существительных не могут обозначать ничего другого, кроме каких-то частей женской одежды.

Аналогичное явление представляет перенос в русский текст французского слова «арпан», немецкого «морген» (названия старинной земельной меры) и т. п. или употребление в переводе «Поднятой целины» М. Шолохова на испанский язык таких слов, как „la staniza" (станица), „un pud" (пуд), „bachlyk" (башлык) 3 и др. или в немецком переводе «Тихого Дона» слов „Ataman", „Jessaul", „Sotnik"4 и т. д. Контекст перевода во всех случаях применения этих транслитераций позволяет, если и не полностью установить содержание обозначаемых ими реалий, то отнести их к определенному кругу понятий, выяснить их родовую принадлежность. Когда на страницах русского перевода романа Диккенса «Оливер Твист» появляется «бидль» (ср. узкий контекст:

 

«...дерзкие выступления тотчас же пресекались в корне после показания врача и свидетельства билля: первый всегда вскрывал труп и ничего в нем не находил..., второй (т. н. билль - Л. Ф.) неизменно показывал под присягой все, что было угодно приходу»)1,

 

мы уже угадываем, что речь идет о каком-то лице, имеющем отношение к приходу и занимающем в его администрации невысокую ступень — предположение, подтверждаемое примечанием.

Впрочем, в русских переводах западноевропейской художественной литературы за последнее время все более упрочивается тенденция избегать таких слов, которые требовали бы пояснительных примечаний, не предполагаемых подлинником — т. е. именно транслитерированных обозначений иностранных реалий, кроме ставших уже привычными. Напротив, в современных переводах с языков Востока транслитерация используется достаточно часто, когда речь идет о вещах или явлениях, специфических для материального или общественного быта, т. е. не имеющих соответствий у нас.

Ср., например, следующую выдержку из обстановочной ремарки к первой картине первого действия пьесы японского драматурга Киёми Хотта «Остров» (перевод Е. М. Пинус):

«Прямо перед зрителями токонома. В ней радиоприемник, на полках книги и глобус, на стенах висят рейсшины и угольники. Перед токонома японский столик, рядом, за створчатой фусума, домашний алтарь»2.

Ср. также реплику из той же картины:

«Я принесла ивасей, сделать сасими?»3. Из «списка японских слов, употребленных в пьесе» (всего 22 слова на книгу в 217 страниц), узнаем, что «токонома — глубокая ниша, служащая для украшения комнаты», «фусума — раздвижная перегородка в доме», а «сасими — поструганная сырая рыба, национальная еда» 4. Как видим, описательным переводом комментируемых слов могли бы служить эти пояснительные словосочетания, но они — длинны, а названия данных японских реалий повторяются в пьесе неоднократно и тем самым их транслитерация может в данном случае считаться оправданной как более экономный способ обозначения действительно специфических понятий.

Второй способ передачи слов, обозначающих специфические реалии, — а именно создание нового слова или словосочетания — практически встречается в русских переводах реже, чем первый.

Примером перевода, дающего полную образно-морфологическую аналогию иноязычного слова, может быть названо сложное слово «небоскреб», возникшее для передачи английского "skyscraper"1.

Третий способ передачи слов, обозначающих инонациональные реалии, состоит в использовании слов родного языка, означающих нечто близкое или похожее по функции, хотя бы и не абсолютно тождественное. Так, в испанском переводе «Поднятой целины» слово «башлык» передается не только транслитерацией (см. выше), но и с помощью испанского слова "el capuchón", не тождественного по предметной отнесенности, однако, достаточно близкого. Слово «шлычка» — название головного убора замужних женщин в старом казачьем быту — в немецком переводе «Тихого Дона» (принадлежащем М. Шику) передано словом „Häubchen" — исконным немецким названием головного убора замужних женщин.

Применение перевода этого типа в ряде случаев может вызвать и местные ассоциации. Примерами, главным образом из перевода произведений литературы XIX века, могут служить «извозчик» — вместо «фиакр» (что не вполне точно, так как слово «фиакр» обозначает экипаж и лишь метонимически переносится на возницу, «извозчик» же, наоборот, имеет это второе значение), «швейцар», «привратник» иди «привратница» вместо «консьерж» (что также не точно, поскольку «консьерж» находится при подъезде, а не при воротах), «стряпчий» вместо «клерк», «ризничий» вместо «бидль», «будочник» вместо «полицейский комиссар» (пример из статьи Добролюбова о В. Курочкине, как переводчике Беранже, см. выше). По своей национальной специфичности к названиям реалий в ряде случаев близки и существующие в языке формы обращения, к которым применимы и аналогичные способы перевода. Так, французские обращения „monsieur" и „madame", английские — "sir" и "miss" передавались в переводах литературы прошлого как «сударь» и «сударыня», а французские „monsieur" и „madame" в качестве слов, предшествующих фамилии, и при переводе современных произведений передаются как «господин» и «госпожа» (наряду с «мсье» и «мадам»).

Содержание этого небольшого перечня примеров (среди которых иные обозначают понятия уже устарелые с точки зрения современного читателя, как, например, «будочник», «извозчик» и т. п.) показывает, что подобный тип перевода полностью передает привычность, чисто бытовую окраску соответствующего слова подлинника, в одних случаях придавая ему русифицирующий оттенок, в других случаях не внося в него никаких новых черт, но во всех случаях, конечно, ослабляя национально-специфические особенности, выраженные в нем. Если предмет или понятие, обозначенные словом подлинника, мало чем отличаются от предмета или понятия, обозначаемого соответствующим словом в переводе, если с ним самим не связаны никакие специфически местные признаки, то передача смысла в условиях контекста может оказаться исчерпывающей (например, «консьерж» — «привратник»). Ср. также примеры передачи реалий русского дореволюционного быта в переводах произведений Горького на немецкий язык: «водолив» — „Aufseher" (имеется в виду обязанность надсмотрщика, выполнявшаяся рабочим-водоливом на пароходе), «босяк» —„Stromer" (бродяга), «изба» — „Bauernhaus" (слово, практически применимое главным образом в повествовательной речи, допускающее В ней минимум повторений и не представимое в прямой речи персонажей-крестьян) и т. п.

Во всех этих случаях утрата некоторой вездественной специфики, характеризуемой русским словом, возмещается полной понятностью его перевода в контексте при большей или меньшей степени близости выражаемого понятия.

С другой стороны, слово, имеющее непосредственную связь со специфическими фактами из жизни той страны, на язык которой делается перевод, не может быть полноценным образом использовано для передачи реального понятия из жизни другой cтраны, другого народа. Так, русское «коробейник» не могло бы служить верным способом передачи английского "peddlar" (означающего тоже торговца-разносчика) в контексте перевода английского романа из жизни XIX века (например, «Мельницы на Флоссе» Дж. Эллиот), так как в представление о реальной обстановке действия оно внесло бы специфически местные черты, напоминающие Россию некрасовских времен.

Что касается гипонимического способа перевода, то он всегда обедняет представление, связанное с названием реалии в ИЯ, поскольку название обобщающего понятия в ПЯ неизбежно приводит к утрате конкретности - то в большей, то в меньшей степени. Это происходит, когда, например, русское слово «изба» переводится по-немецки как „Haus" или же немецкое „Fachwerkhaus" переводится по-русски просто как «дом». Примером могут послужить и приведенные В. С. Виноградовым случаи, когда «с испанскими словами нопаль (вид кактуса), кебрачо (вид дерева) или грана (вид водки) будут соотноситься в переводе их родовые межъязыковые гипонимы: кактус, дерево, водка»1.

Может показаться парадоксальным, что гипонимическое соотношение между словом оригинала и словом перевода устанавливается в известной мере и при транслитерации (транскрипции) в тех случаях, подобных описанным выше, когда контекст позволяет уловить значение родового понятия, выраженного транслитерированным (транскрибированным) словом. Таким образом выявляется известная общность между двумя, казалось бы, далекими друг от друга способами перевода.

Вообще же описанные четыре способа в практике переводческой работы обычно не изолированы, т. е. применяются в сочетании друг с другом. Исключительное использование только одного из них имело бы результатом либо перегрузку переводного текста иноязычным словесным материалом или «экзотизмами» (при транслитерации или транскрипции), либо непомерное расширение текста (при описательном, перифрастическом способе), либо к полной утрате национальной специфичности (при уподобляющем способе), либо к обеднению вещественного смысла (при гипонимической передаче).