А. М. Ширвиндт

ПРИНЦИП ДОБРОСОВЕСТНОСТИ В ГК РФ И СРАВНИТЕЛЬНОЕ

ПРАВОВЕДЕНИЕ <1>

А.М. ШИРВИНДТ

 

--------------------------------

<1> Работа выполнена в Институте зарубежного и международного частного права имени Макса Планка в Гамбурге (Max-Planck-Institut fur auslandisches und internationales Privatrecht) в рамках стипендиальной программы Фонда имени Александра фон Гумбольдта (Bundeskanzler-Stipendium der Alexander von Humboldt-Stiftung). Некоторые из представленных ниже соображений были освещены 17 октября 2013 г. в докладе "Treuund Glauben in rechtsvergleichender Perspektive: auf der Suche nach einem tertium comparationis?" в рамках постоянно проходящего в Институте семинара "Aktuelle Stunde" (руководитель - Р. Циммерманн).

 

Ширвиндт А.М., канд. юрид. наук, магистр частного права, LL.M., ассистент кафедры гражданского права юридического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, консультант Исследовательского центра частного права при Президенте РФ.

 

I. Введение

 

Одним из результатов проходящей сейчас реформы российского гражданского права стало прямое закрепление в ГК РФ общего принципа добросовестности - п. 3 и 4 ст. 1 гласят: "3. При установлении, осуществлении и защите гражданских прав и при исполнении гражданских обязанностей участники гражданских правоотношений должны действовать добросовестно. 4. Никто не вправе извлекать преимущество из своего незаконного или недобросовестного поведения" <1>. Этот шаг, сделанный отечественным законодателем после долгих колебаний <2>, инспирирован континентально-европейской традицией, которая восходит к античному римскому праву с его bona fides <3>. Таким образом, полноценное осмысление произошедшего возможно лишь с учетом зарубежного опыта <4>.

--------------------------------

<1> Пункт 1 ст. 1 Федерального закона от 30 декабря 2012 г. N 302-ФЗ "О внесении изменений в главы 1, 2, 3 и 4 части первой Гражданского кодекса Российской Федерации".

<2> Достаточно вспомнить дискуссию, разгоревшуюся уже при первой попытке введения в российское право принципа доброй совести и определяющую сегодняшний уровень осмысления данной проблематики нашими юристами: Новицкий И.Б. Принцип доброй совести в проекте обязательственного права // Вестник гражданского права. 2006. N 1 (по изданию 1916 г.); Покровский И.А. Основные проблемы гражданского права. М.: Статут, 1998. С. 258 - 262 (по изданию 1917 г.).

<3> Оценивая тогда еще проект реформы, немецкие эксперты отмечали, что "позитивация принципа [доброй совести. - А.Ш.] - важный шаг не только к теоретической, но также и к практической гармонизации русского права с континентально-европейскими правопорядками" (Sacker F.J., Mohr J., Aukhatov A. Zur geplanten Reform des Schuldrechts in der Russischen Federation aus der Sicht des deutschen Privatrechts // Zeitschrift fur vergleichende Rechtswissenschaft. 2009. Bd. 108. S. 398). Ср. лежащую в основе этих изменений Концепцию совершенствования общих положений Гражданского кодекса Российской Федерации, которую подготовила рабочая группа, образованная Советом при Президенте РФ по кодификации и совершенствованию гражданского законодательства (Бюллетень нотариальной практики. 2009. N 3; http://www.privlaw.ru/files/ concep_11_2009.pdf): "...при рассмотрении споров в международных судах принципы права приобретают особое значение, поскольку нередко только ссылка на них позволяет суду вынести справедливое решение; в документах международного частного права принцип добросовестности сформулирован как наиболее общий принцип. Отсутствие же закрепленного в нашем законе в качестве основного начала гражданского права принципа добросовестности затрудняет вынесение решений в спорах с участием российских лиц".

<4> Пристальным вниманием к некоторым иностранным правопорядкам отмечен и один из первых комментариев на эту тему, автор которого принадлежал к числу разработчиков обсуждаемых изменений: Егоров А.В. Принцип добросовестности в Гражданском кодексе РФ: первые шаги реформы // Legal Insight. 2013. N 2. С. 4 - 10.

 

Между тем применение сравнительно-правовой методологии при изучении принципа добросовестности, во-первых, обладает ограниченным эвристическим потенциалом, поскольку сулит новое знание главным образом о юридическом методе, а не о материальном праве, и, во-вторых, сталкивается с серьезными трудностями, обусловленными спецификой предмета, ускользающего от обращенного на него взгляда. Сконцентрировавшись на материально-правовых принципах и институтах, введенных в ту или иную правовую систему со ссылкой на добрую совесть, можно обнаружить, что к их числу относятся разнородные нормативные явления, набор которых варьируется от правопорядка к правопорядку, а их связь с доброй совестью в значительной мере случайна. С другой стороны, фокусируя свой взгляд на проблемах юридического метода, традиционно связываемых с принципом добросовестности, исследователь в какой-то момент замечает, что он то ли упустил из виду первоначальный предмет своего интереса, то ли с помощью удачно подобранной оптики рассеял бесплотный мираж. Добрая совесть неуловима и для национальной доктрины, но действительный масштаб обозначенных методологических проблем становится ясен лишь при попытках сравнения - как синхронного, так и диахронного.

Как это обычно и бывает в компаративистике, обсуждение доброй совести вращается вокруг вопросов о том, является ли добрая совесть непременной принадлежностью любого права или же ее следует признать специфическим элементом некоторых исторических или современных правопорядков, не поддающимся к тому же переносу в не знакомые с ним правовые системы. Понятно, что наряду с радикальными решениями в пользу одной из крайностей обсуждаются и более дифференцированные концепции, обнаруживающие в национальных и исторических воплощениях доброй совести уникальное и всеобщее. Однако в основе горячих споров с четко обозначившимися и зачастую диаметрально противоположными позициями лежат - опять же в лучших компаративистских традициях - не столько несовпадения в оценке сравниваемых правопорядков, сколько различия в методологии и в понимании доброй совести, от которого отталкивается тот или иной исследователь.

Так о чем же идет речь, когда говорят о доброй совести? Похоже, сегодня только такой вопрос, направленный не на саму добрую совесть, но на профессиональный юридический дискурс о ней, "внутриюридические разговоры о доброй совести", позволяет удержать предметные рамки темы, сосредоточившись на обзоре того поля правовых проблем, которое образовалось вокруг этого словосочетания <1>.

--------------------------------

<1> Именно этим вопросом задаются авторы историко-критического комментария к § 242 ГГУ в попытке интегрировать распадающийся на глазах предмет исследования, сохранив, насколько возможно, его единство как в горизонтальной, так и в вертикальной перспективе (Duve T., Haferkamp H.-P. § 242. Leistung nach Treu und Glauben // Historisch-kritischer Kommentar zum BGB. Bd. II. Schuldrecht: Allgemeiner Teil. § 241 - 432. Tubingen: Mohr Siebeck, 2007. S. 279).

 

Абсолютное большинство разговоров о доброй совести сводится в самом общем виде к двум во многом перекликающимся, но все же не совпадающим темам: строгое право и справедливость, волевое и нормативное в договорном праве <1>.

--------------------------------

<1> Ср.: Jaluzot B. La bonne foi dans les contrats. Etude comparative des droits francais, allemande et japonais. Paris: Dalloz, 2001. P. 537; Jauffret-Spinosi C. Teorie et pratique de la clause generale en droit francais et dans les autres systemes juridiques romanistes // General Clauses and Standards in European Contract Law. The Hague: Kluwer Law International, 2006. P. 33 - 34.

 

II. Строгое право и справедливость

 

1. Люди и ситуации их взаимодействия всегда уникальны, неповторимы. Право же, отвечающее за их интеграцию в общество, основано на принципе справедливости - "равным за равное", чем и отличается от других нормативных систем. Поэтому напряжение, существующее между требованием равной меры и объективными фактическими различиями, характерно для права как особого измерения социального порядка. Юридический метод уравнивает различное путем абстрагирования от уникального и сосредоточения на типичном, стремясь при этом учесть существенное и отказать во внимании незначительному. Такая работа может проводиться на разных уровнях абстракции: чем ближе юридическая форма подходит к конкретному случаю, тем более полно обстоятельства дела учитываются при его правовой оценке, но в то же время тем сложнее согласовать эту оценку с другими, обеспечить приложение равной меры к подобным случаям, и, наоборот, чем более высокого уровня обобщения достигает юрист, тем надежнее обеспечивается равенство меры, но тем больше риск, что равная мера будет приложена к случаям, различиям между которыми не должно быть отказано в правовом значении. Любая крайность чревата несправедливостью, а поиск сбалансированных решений - одна из главных задач всякого правопорядка. Но сколь бы тонкой и органичной ни была правовая система общества, она всегда будет оперировать формальным инструментарием, основанным на абстрагировании и типизации и соответственно игнорирующим множество аспектов социальной реальности. Этот неизбежный <1>, проистекающий из самой специфики права, из принципа справедливости зазор между системой признанных правовых форм и социальной реальностью дает о себе знать в ситуациях явного конфликта между позитивированной правовой формой и представлениями о должном. Такое происходит либо при неспособности общей абстрактной формы учесть бросающуюся в глаза специфику данного конкретного случая, либо при отставании процесса позитивации от юридически релевантных изменений социальной реальности <2>.

--------------------------------

<1> См.: Esser J. Wandlungen von Billigkeit und Billigkeitsrechtsprechung im modernen Privatrecht // Summum ius summainiuria. Tubingen: Mohr Siebeck, 1963. S. 23: "Eine echte und nie voll losbare Antinomie"; Broggini G. L'Abus de droit et le principe de la bonne foi: aspects historiques et comparatifs // Abus de droit et bonne foi. Fribourg: Editions Universitaires, 1994. P. 21: "Il n'y a pas de ius sans aequitas..."

<2> Европейская традиция различения и объяснения этих явлений, идущая от Аристотеля (Аристотель. Никомахова этика // Аристотель. Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. 1137a, 31 и далее; Аристотель. Риторика // Аристотель. Этика. Политика. Риторика. Поэтика. Категории. Минск: Литература, 1998. 1374a, 27 и далее), тесно связана с научной дискуссией о принципе доброй совести (см., например: Lando O. Good Faith in the Legal Systems of the European Union and in the Principles of European Contract Law // Aequitas and Equity: Equity in Civil Law and Mixed Jurisdictions. Jerusalem: The Harry and Michael Sacher Institute for Legislative Research and Comparative Law; The Hebrew University of Jerusalem, 1997. P. 332; Whittaker S., Zimmermann R. Coming to Terms with Good Faith // Good Faith in European Contract Law. Cambridge: Cambridge University Press, 2000. P. 677, 697; Zimmermann R. Good Faith and Equity in Modern Roman-Dutch Contract Law // Aequitas and Equity. P. 519). О рассматриваемых здесь проблемах соотношения строгого права и справедливости и их конкретных исторических и национальных проявлениях см.: Дождев Д.В. Понятие справедливости в римской правовой традиции // Журнал Московской Патриархии. 2011. N 11; Biscardi A. On Aequitas and Epieikeia // Aequitas and Equity; Esser J. Op. cit.

 

2. Противостояние общей правовой формы и всегда уникального конкретного случая естественно для правового метода. Столь же естественны ситуации, когда это противостояние переходит в нормативную плоскость - когда конкретный случай требует справедливого решения, отличного от того, которое вытекает из общего правила. В этом конфликте ius strictum и aequitas, по определению свойственном любому праву, вновь проявляется все та же фундаментальная проблема юридического метода - требования равной, т.е. общей, меры для подобных ситуаций социального взаимодействия, обращенного к фактически неповторимому и уникальному. Соответственно, строгое право и справедливость конкретного случая предстают двумя аспектами права, двумя чертами этой специфической нормативной системы, двумя преломлениями принципа "равным за равное": требование равной меры, воплощенное в общих абстрактных формах позитивного права (ius strictum), звучит вновь, когда приложение этих форм к конкретному случаю нарушает принцип равенства, а этот случай не принимает прилагаемого к нему общего масштаба (aequitas) <1>.

--------------------------------

<1> Ср. у А. Бискарди: "...in the history of human thought, the problem of equity has been inseparable from that of justice. Indeed, all the various meanings of the term "equity" have always oscillated between the two poles of the concept. By this we mean, on one side, equity understood as the essence of the law and, on the other, equity understood as the antithesis of positive law. This involves that a legal norm must always be applied so that the same treatment is guaranteed in two identical concrete cases. However, since it is unlikely that two identical cases can exist, equity must be attained by taking into account all the particular circumstances, both objective and subjective, of every concrete case. Equity is then synonymous with ideal justice, since when a legal norm is rigidly applied in such a way as not to correspond in a concrete case to the ideal of justice, it may give rise to considerable inequalities" (Biscardi A. Op. cit. P. 1).

 

Использование общих, абстрактных форм приносит справедливость конкретного случая в жертву гарантиям равенства: конечно, в число ситуаций социального взаимодействия, охваченных в общем виде правовой формой, могут попасть и такие, которые не следовало бы уравнивать с остальными, но зато всеобщность формы дает уверенность, что она действительно будет приложена ко всем случаям такого типа, а это делает правовые оценки, в частности судебные решения, предсказуемыми и проверяемыми, обеспечивая действие принципа определенности, который, следовательно, свойствен праву и справедливости как требованию "равным за равное", а не противостоит им <1>. Отсюда следует и самоценность признанных юридических институтов (dura lex, sed lex): в уважении к ним проявляется подлинно правовой тип мышления, для которого верность форме - залог успешного выполнения правом своих социальных функций <2>.

--------------------------------

<1> См., например: Бондарь Н.С. Правовая определенность - универсальный принцип конституционного нормоконтроля (практика Конституционного Суда РФ) // Конституционное и муниципальное право. 2011. N 10 (СПС "КонсультантПлюс"): "...требование определенности вытекает из самой природы правовой нормы как равного масштаба, равной меры свободы для всех субъектов права"; "...во всякой правовой норме имманентно присутствует некоторый уровень абстракции и соответственно неопределенности..."; Варламова Н.В. Принцип правовой определенности и требования к позитивному праву (по материалам практики Европейского суда по правам человека) // Российский ежегодник сравнительного права. 2007. N 1. СПб.: Юридическая книга, 2008. С. 57: "Логическим следствием общего действия законов является то, что законодательные формулировки не всегда точны"; Она же. Правотворчество как процесс позитивации права: содержание, формы, процедуры // Правовая политика и пути совершенствования правотворческой деятельности в Российской Федерации. М.: Изд-во РУДН, 2006 (http://www.centrlaw.ru/ publikacii/ page24/index.html): "Правовая определенность как неотъемлемая составляющая самого понятия права..."; Гаджиев Г.А. Принцип правовой определенности и роль судов в его обеспечении. Качество законов с российской точки зрения // Сравнительное конституционное обозрение. 2012. N 4 (СПС "КонсультантПлюс"): "Критерий определенности норм позитивного права как конституционное требование к качеству закона был впервые сформулирован в Постановлении Конституционного Суда РФ от 25 апреля 1995 года N 3-П по делу о проверке конституционности частей первой и второй статьи 54 Жилищного кодекса РСФСР в связи с жалобой Л.Н. Ситаловой... Тогда Конституционный Суд Российской Федерации, повторяя правовые позиции Федерального конституционного суда Германии, установил, что общеправовой критерий определенности, ясности, недвусмысленности правовой нормы вытекает из конституционного принципа равенства всех перед законом и судом (ст. 19 Конституции РФ)"; Whittaker S., Zimmermann R. Coming to Terms with Good Faith. P. 690: "Legal formalism may seem to be a legal vice, inappropriate in a legal system come of age; but the legal certainty and respect for legal authority which it expresses (even if in an exaggerated form) are rather legal virtues, associated with the rule of law itself".

<2> Behrends O. Struktur und Wert. Zum institutionellen und prinzipiellen Denken im geltenden Recht // Rechtsdogmatik und praktische Vernunft. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1990. S. 165 - 168, 170 et passim; Esser J. Op. cit. S. 25, 30 - 32, 35, 37.

 

Каждое общество, каждая правовая система так или иначе приводят в равновесие строгое право и справедливость конкретного случая. При этом разные эпохи, разные национальные традиции могут расходиться не только в определении удельного веса этих аспектов права, но и в способах, при помощи которых сохраняется равновесное состояние <1>. Более того, этот баланс может быть различным и в разных частях одного правопорядка: одни фрагменты социальной реальности легче поддаются формализации, в то время как другие настоятельно требуют более внимательного отношения к обстоятельствам каждого конкретного дела <2>.

--------------------------------

<1> См. об этом подробно: Esser J. Op. cit. Ср.: Whittaker S., Zimmermann R. Coming to Terms with Good Faith. P. 678: "...if the legal rules are seen as generally good... there will be no need to correct or to supplement them. On the other hand, even in such a happy legal system, there remains a need for techniques (whether general or special, judicial or legislative) for dealing with cases where a (perfectly good) rule would cause particular injustice on the facts... each [of the legal systems in our study. - А.Ш.] possesses one or more techniques by which such a tempering of the stark legal position is achieved, even if it draws the line between certainty and "individuated justice" differently from the others"; 700.

<2> См. об этом: Behrends O. Op. cit.; Esser J. Op. cit. S. 24, 26 - 28, 30, 36 - 37; Jolowicz H.E. Roman Foundations of Modern Law. Oxford: Clarendon Press, 1957. P. 59.

 

Вместе с тем, если представить себе два полярных идеальных типа - два правопорядка, в одном из которых напрочь игнорируется справедливость конкретного случая и позитивные правовые формы применяются автоматически и безоговорочно, а в другом, наоборот, каждый казус разрешается индивидуально, "с учетом всех обстоятельств дела", каждому казусу дается ему одному подходящая оценка, - при всех недостатках первой ситуации, пожалуй, только она может претендовать на предикат "правовая", так как только здесь сохраняет свое действительное значение принцип "равным за равное" <1>.

--------------------------------

<1> Ср. по этому поводу у Й. Эссера: "Recht muss Recht bleiben" (Esser J. Op. cit. S. 23) и у Д.В. Дождева: "Здесь мы стоим перед принципиально разными пониманиями права и справедливости. Одно из них, научное, отождествляет справедливость с правом (подлинным правом), признавая невозможность (несправедливость) иной справедливости, кроме равной для всех. Другое - произвольное (в конечном счете всегда - властное) - наделяет справедливость ситуативным смыслом и противопоставляет ей право как бездушный порядок, черпая оправдание ненормативного и случайного усмотрения властей в уничижительном отношении к праву (правовом нигилизме). Если первое понимание становится знаменем либеральных учений и общественных движений, отстаивающих свободу индивида, то второе востребуется правоотрицающими деспотическими силами" (Дождев Д.В. Понятие справедливости в римской правовой традиции. С. 64 - 65).

 

3. Ius strictum и aequitas сталкиваются и там, где старое позитивное право вступает в конфликт с новыми социальными реалиями. Такую ситуацию можно описать как iuris iniquitas, или "несправедливость права" <1>. Этот оксюморон хорошо выражает суть проблемы: однажды найденная и застывшая в позитивных формах ius <2> справедливость сохраняет свою автономию и способна стать основанием для критики позитивного права, если оно не соответствует новому положению дел в обществе <3>. Формальное единство правового принципа предполагает многообразие его материальных проявлений в разные исторические эпохи <4> и не позволяет довольствоваться найденной когда-то справедливостью, делая ее поиск перманентной задачей общества, постоянно актуализирующейся применительно к новым обстоятельствам <5>.

--------------------------------

<1> G. 3.25; 3.41.

<2> Ср.: "Ius civile est aequitas constitute..." (Cicero. Topica 9).

<3> Ср.: Esser J. Op. cit. S. 23 - 24.

<4> Ср. у В.С. Нерсесянца: "Нормы jus aequum (в их противопоставлении к jus iniquum) как раз и представляют собой реализацию требований justitia (правды и справедливости), конкретно-определенное преломление и выражение принципа естественного права (и в то же время - права вообще) применительно к изменчивым обстоятельствам, потребностям и интересам реальной жизни данного народа в соответствующее время... Без соответствия справедливости право... дисквалифицируется как aequum jus и предстает уже как jus iniquum; таким образом, данное соответствие выступает как необходимый момент самого понятия права вообще" (История политических и правовых учений. Древний мир. М.: Наука, 1985. С. 302 (автор главы - В.С. Нерсесянц)).

<5> Эта идея звучит в знаменитом определении: "Iustitia est constans et perpetua voluntas ius suum cuique tribuendi" (Ulpianus. D. 1.1.10 pr.), в котором вслед за Ф. Шульцем можно поставить акцент на слова constans et perpetua: право способно выполнять свою функцию только при наличии постоянной воли творить право (Schulz F. Prinzipien des romischen Rechts. Munchen; Leipzig: Duncker & Humblot, 1934. S. 58). Ср., например: Broggini G. Op. cit. P. 20 - 21 ("Ни одна правовая система не должна питать иллюзий, будто она совершенна..."; историк не может не отметить "...постоянной трансформации, повседневной Wandlung человеческих реалий и ценностей, которыми люди эти реалии наделяют. Вечность трансформации означает не относительность правовых суждений, а лишь постоянную актуализацию методов и результатов").

 

Историчность позитивного права оправдывает интерес к процессу его обновления: как и кто именно старое право заменяет новым? Как разрешается конфликт между унаследованными от прежних времен позитивно-правовыми формами и новыми представлениями о должном? Понятно, что и на эти вопросы разные эпохи и общества дают свои собственные ответы. Особую остроту они приобретают во времена крупных социальных потрясений и переломов в общественном развитии - экономических кризисов, войн, радикальных перемен в ценностных ориентирах.

4. Строгое право в его противопоставлении справедливости можно отождествлять с позитивным правом в тесном смысле - правом, установленным официальным субъектом правотворчества. Однако в действительности оппозицию справедливости в указанном выше значении составляет не столько закон в узком смысле, сколько вся система признанных обществом правовых форм. Наряду с институтами, зафиксированными в том или ином официальном источнике права, сюда относятся прежде всего доктрины, систематика, понятийный аппарат, выработанные юридической наукой, а также устоявшиеся подходы судебной практики. Понятие субъективного гражданского права, деление прав на абсолютные и относительные и т.п. вполне могут рассматриваться как элементы строгого права, подчас вступающие в конфликт с требованиями справедливости в конкретном деле.

5. В изложенной интерпретации различение строгого права и справедливости - внутренняя характеристика права. Строгость позитивного права выявляется, сглаживается и преодолевается правовыми средствами на основе правового принципа. Юридическая оппозиция "строгое право - справедливость" демонстрирует автономию и жизнеспособность права, находящего внутренние механизмы самоконтроля, регистрации исходящих от общества сигналов с последующим переводом их на свой особый формальный язык.

Известен и иной взгляд, сужающий понятие права до позитивного права (закона) и соответственно рассматривающий любую критику в его адрес как исходящую извне. Справедливость как инструмент контроля за строгим правом оказывается при таком подходе синонимом нравственности, проводником идеологических установок власти, инструментом экономических или политических преобразований и т.д., а право, лишенное одного из своих естественных элементов, предстает несамостоятельной и вторичной, служебной нормативной системой, постоянно нуждающейся в проверке сквозь призму иных норм и ценностей более высокого порядка <1>.

--------------------------------

<1> Ср. у Д.В. Дождева: "При такой трактовке добросовестность контрагентов по отношению к самому правовому принципу выступает дополнительным требованием, присутствие которого якобы говорит о том, что эта нормативная система не чужда нравственности, и правовая форма принимает известные содержательные ограничения, которые способны если не снять, то смягчить ее абстрактный уравнивающий характер: насколько правовая система отвечает этому внешнему требованию, настолько высока ценность сложившегося типа права, правовых форм и конструкций, настолько она приближается к идеалам добра и справедливости... Противопоставление строгого права и справедливости, в римской литературе особенно ярко выраженное у Цицерона, нередко сопровождается рассуждениями о доброй совести (bona fides) и злом умысле (dolus malus - Cic., de off. 3, 13, 54; 3, 15, 61). Такое аналитическое разделение правовой реальности, казалось бы, свидетельствует о том, что принцип добросовестности имеет принципиально отличное нормативное основание и противоречит ius civile как внешнее требование или критерий по отношению к правовому формализму" (Дождев Д.В. Добросовестность (bona fides) как правовой принцип // Политико-правовые ценности: история и современность. М.: Эдиториал УРСС, 2000. С. 97 - 98) (выделено мной. - А.Ш.). О корректности первого и ошибочности второго подхода, ведущего к произволу, говорит и Ф. Виакер: Wieacker F. Zur rechtstheoretischen Prazisierung des § 242 BGB // Idem. Kleine juristische Schriften: Eine Sammlung zivilrechuicher Beitrage aus den Jahren 1932 bis 1986. Gottingen: Schwartz, 1988. S. 44 ("antinomische Elemente des Rechts selbst").

 

6. В неустранимом напряжении между строгим правом и справедливостью проявляется обращенное к юристу требование постоянно переводить взгляд с найденной правовой формы на социальную реальность и поддерживать соответствие между ними. Этот аспект правового метода актуализирует вопросы о соотношении творческой и познавательной составляющих юридической деятельности, о формах бытования права и вообще нормативного в социальной реальности, о возможности и необходимости учета юристом результатов ее эмпирических исследований.

7. Конфликт между строгим правом и справедливостью обнаруживает себя в момент приложения известной правовой формы к конкретному случаю социального взаимодействия: право становится "строгим" и начинает озираться в поисках своей естественной, но обычно незаметной пары, когда обстоятельства дела сопротивляются предлагаемому формой порядку. Происходит это главным образом в суде, поэтому многие из отмеченных особенностей юридического метода часто обсуждаются в институциональной перспективе в рамках темы "судья и закон": должен ли судья применять закон даже тогда, когда это приведет к несправедливости? Однако такая постановка вопроса, касающаяся в первую очередь действительного значения принципа разделения властей и его реализации на практике, не исчерпывает обозначенного проблемного поля, неоправданно выхватывая лишь его фрагмент. Констатация большей или меньшей свободы судьи от закона не должна отождествляться с выводом о свободе судейского усмотрения, понимаемой как право принимать решения на основе правового чувства, интуиции <1>, и еще ничего не говорит о месте судьи в парах "судья - судебная практика", "судья - правовая наука", "судья - общество", точнее, в сложной системе, включающей все эти элементы. Суду, не связанному ни законом, ни традициями правоприменения, ни доктриной, да еще и игнорирующему формы взаимодействия и нормативный порядок, установившиеся в данном обществе, едва ли удастся принять правовое решение, основанное на принципе "равным за равное" <2>.

--------------------------------

<1> Наверное, интуиция играет первую роль при поиске справедливого решения, но на стадии его обоснования она должна покинуть сцену, чтобы принятый судом акт не стал актом произвола (о разном значении интуиции для совершения открытия и для его обоснования как общенаучной методологической проблеме, проявляющейся в праве, см.: Horak F. Rationes decidendi. Entscheidungsbegrundungen bei den alteren romischen Juristenbis Labeo. Innsbruck: Scientia, 1969. S. 9 - 64).

<2> Ср. у Й. Эссера: "Справедливость конкретного случая (Billigkeit) легитимна лишь как разумное дополнение права, но не как свобода от него" (Esser J. Op. cit. S. 26).

 

Кроме того, судья - не единственная институциональная проекция указанных аспектов юридического метода. Так, в Древнем Риме борьбу с iuris iniquitates вел, в частности, претор, который сглаживал шероховатости ius civile своим эдиктом, состоявшим из общих предписаний, рассчитанных на неоднократное применение к соответствующим типичным ситуациям и предпосланных рассмотрению конкретных дел. В России и некоторых других странах коррекция права, закрепленного в законе, осуществляется при помощи абстрактных разъяснений высших судебных инстанций <1>. Хотя и в том, и в другом случае можно говорить о деятельности судебной власти, отличия этого абстрактного и перспективного нормотворчества от отправления правосудия, заключающегося в правовом разрешении конкретных споров, очевидны. Есть, конечно, и общее: судья, претор и высшая судебная инстанция, выпускающая абстрактные разъяснения, отвечают за применение закона при разрешении споров и в этом смысле осуществляют деятельность, качественно отличающуюся от установления абстрактных правил поведения, а потому уходят от прямого конфликта с законом и создают параллельный ему, дополнительный элемент правовой реальности.

--------------------------------

<1> См. об этом: Правосудие для экономики: государственные арбитражные суды России: Кн. 1. М.: Право.Ru, 2011. С. 454 - 465 (автор главы - М.А. Ерохова). Автор пишет: "Представляется, что в настоящее время мы имеем право выделить постсоветскую правовую семью, стилистической особенностью которой является не только наличие двух высших судебных инстанций... но и право этих инстанций давать по собственной инициативе абстрактные разъяснения по толкованию законодательства, которые в ряде случаев являются обязательными и на которые фактически ориентируются все правоприменители" (Там же. С. 464).

 

III. Принцип добросовестности и юридический метод

в сравнительно-правовой и исторической перспективах

 

1. Именно этим, самым общим, проблемам юридического метода посвящена основная часть разговоров о доброй совести <1>. Одну из центральных линий соответствующего профессионального дискурса задает "функциональная теория" <2>, связанная с программной работой Ф. Виакера 1956 г. "О теоретико-правовом уточнении § 242 ГГУ" <3>, который обобщил предшествующие попытки осмысления принципа доброй совести в немецком Гражданском кодексе и определил рамки дальнейшей дискуссии <4>. Поскольку основная проблема общих оговорок вроде § 242 касается отношения судьи к писаному праву, имеет смысл, воспользовавшись схемой, при помощи которой римские юристы описывали отношение преторского права к ius civile <5>, вести речь о трех функциях § 242, который действует iuris civilis iuvandi, supplendi или corrigendi gratia: со ссылкой на добрую совесть судья конкретизирует положение закона, дополняет, требуя от сторон соблюдения определенных этических стандартов при защите своих прав, или исправляет его <6>. Допустимые пределы и алгоритмы такого обращения с законом и должны составлять интерес юридической науки, стремящейся осмыслить легальный принцип доброй совести. Основания для такой постановки вопроса дает и формулировка, которую этот принцип получил в ГК РФ, прямо различающем законность и добросовестность (п. 4 ст. 1).

--------------------------------

<1> В том числе и в России (ср. указанные работы А.В. Егорова, И.Б. Новицкого и И.А. Покровского).

<2> Символично в этом смысле, что и обсуждение принципа добросовестности в ГК РФ открывается словами "начнем с функции" (Егоров А.В. Принцип добросовестности в Гражданском кодексе РФ: первые шаги реформы. С. 4).

<3> Wieacker F. Op. cit.

<4> Примерами приложения функциональной теории к разным правопорядкам могут служить: Chronique de jurisprudence. Les obligations: les sources (1985 - 1995) // Journal des tribunaux. 1996. Vol. 115. No. 5817. P. 701 - 704 (автор статьи - S. Stijns) (Бельгия); Grundmann S. The General Clause or Standard in EC Contract Law Directives - A Survey on Some Important Legal Measures and Aspects in EC Law // General Clauses and Standards in European Contract Law. The Hague: Kluwer Law International, 2006. P. 150 - 152 (EC); Hartkamp A.S. Judicial Discretion under the New Civil Code of the Netherlands // The American Journal of Comparative Law. 1992. Vol. 40. No. 3. P. 554 - 556 (Нидерланды); Merz H. Die Generalklausel von Treu und Glauben als Quelle der Rechtsschopfung // Zeitschrift fur Schweizerisches Recht. Revue de droit suisse. Rivista di diritto svizzero. 1961. Bd. 80 (102). S. 333 - 366 (Швейцария). Эта теория воспринимается как своего рода универсальный ключ к пониманию того, как принцип доброй совести "может работать в контексте определенного правового текста" (Schlechtriem P. Good Faith in German Law and in International Uniform Laws // Saggi, conferenze e seminari. 1997. Vol. 24. P. 8). Ср. также: Idem. The Functions of General Clauses, Exemplified by Regarding Germanic Laws and Dutch Law // General Clauses and Standards in European Contract Law. The Hague: Kluwer Law International, 2006. Схваченная функциональной теорией трихотомия моделей обращения с законом объявляется "общим достоянием европейских правопорядков" (European common core) (Hesselink M.W. De redelijkheid en billijkheid in het europese privaatrecht. Deventer: Kluwer, 1999). P. 441. Краткую историю и обзор основных вариантов функциональной теории см.: J. von Staudingers Kommentar zum Burgerlichen Gesetzbuchmit Einfuhrungsgesetz und Nebengesetzen. Zweites Buch. Recht der Schuldverhaltnisse. Einleitungzu § 241 ff.; § 241 - 243. Dreizehnte Bearbeitung. Berlin: Sellier/de Gruyter, 1995. S. 268 - 271 (автор комментария - J. Schmidt). В русскоязычной литературе о функциональной теории см.: Сорокина Е.А. Категория добросовестности (bona fides) в договорном праве Западной Европы. Саарбрюккен: LAP, 2011. С. 100 - 105.

<5> Имеется в виду: Papinianus. D. 1.1.7.1: "Ius praetorium est, quod praetores introduxerunt adiuvandi vel supplendi vel corrigendi iuris civilis gratia propter utilitatem publicam".

<6> Wieacker F. Op. cit. S. 53 - 54.

 

2. Тематика, оказывающаяся в центре внимания функциональной теории, несомненно, имеет первостепенное значение для понимания правил методически корректной работы судьи с законом. Однако в действительности речь идет о проблеме отношения судьи к писаному праву вообще, о правилах его толкования, применения по аналогии и т.п. Рассмотрение этих общих вопросов юридического метода ничего не говорит о положении закона, закрепляющем принцип добросовестности: подтверждение, дополнение, а то и вовсе исправление или устранение нормы закона могут осуществляться судом с использованием разных методов без обращения к оговорке о доброй совести <1>. Поэтому на поверхности лежит вывод, что "на самом деле тема "общие оговорки" заключает в себе... ни больше ни меньше как проблемы юридического метода вообще..." <2>. Оговорка о доброй совести оказывается настолько открытой "нормой", что теряет всякое содержание и отождествляется со справедливостью, aequitas в ее оппозиции к ius strictum <3>. При таком взгляде добрая совесть - даже не один из инструментов преодоления строгости закона, а всего лишь условное наименование для совокупности ключевых вопросов правовой методологии. Действительно, обладают ли конкретизация, дополнение или корректировка закона со ссылкой на принцип доброй совести какой-либо методической или содержательной спецификой по сравнению с аналогичными операциями, совершаемыми без обращения к этой категории?

--------------------------------

<1> Schmidt J. Prazisierung des § 242 BGB - eine Daueraufgabe? // Rechtsdogmatik und praktische Vernunft. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1990. S. 232 - 233.

<2> Bydlinski F. Moglichkeiten und Grenzen der Prazisierung aktueller Generatklauseln // Rechtsdogmatikund praktische Vernunft. Gottingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1990. S. 189.

<3> Esser J. Op. cit. S. 28; Hesselink M.W. Op. cit. P. 443 - 445: "There is no difference between saying "good faith requires" and "justice requires" or "the law requires" (p. 445); Jaluzot B. Op. cit. P. 125, 237 - 238 (такое отождествление имеет место в Германии и Японии, но не во Франции). Примечательно, что с целью избежать терминологического смешения принципа добросовестности с добросовестным заблуждением законодатель Нидерландов в первом случае заменил "добрую совесть" парой синонимов - redelijkheid en billijkheid, относящихся к различным аспектам справедливости (Hartkamp A.S. Judicial Discretion under the New Civil Code of the Netherlands. P. 554 - 555).

 

3. Если исходить из положительного ответа на этот вопрос, то признаком действия "принципа добросовестности" в конкретном правопорядке следует считать реальную практику преодоления судами строгостей права со ссылкой на добрую совесть. Тогда современная история принципа добросовестности - это в основном история преобразования правопорядка Германии в XX в., которое осуществлялось судами со ссылкой на § 157 и 242 ГГУ, а также история распространения подобной практики в других правовых системах, проходившего под более или менее явным влиянием немецкого опыта. Получивший легальное закрепление еще в Гражданском кодексе французов 1804 г., роль мощного орудия в борьбе справедливости против строгого права принцип добросовестности начинает играть лишь в практике немецких судов вскоре после принятия ГГУ, вступившего в силу в 1900 г. Одной из основных причин головокружительной карьеры принципа добросовестности стали драматические события немецкой истории первой половины XX в. С § 157 и 242 ГГУ связано и отступление от принципа номинализма, показавшееся судам необходимым, когда инфляция марки достигла чудовищных масштабов, и введение актуального в военные и послевоенные годы правила о возможности пересмотра договора в изменившихся обстоятельствах, и множество частных корректировок правопорядка, позволявших проводить в жизнь установки национал-социалистического мировоззрения, т.е. прежде всего расовую теорию и принцип фюрера. Популярность принципа добросовестности и других аналогичных инструментов в нацистской Германии объясняется, помимо прочего, пренебрежительным и даже враждебным отношением к закону со стороны господствовавшей идеологии, которая всеми правдами и неправдами пыталась теоретически обосновать полную инструментализацию права, его подмену произволом и ставила над законом "право", бытующее в народе и лучше всего различимое фюрером <1>. В ходе строительства нового социального порядка после поражения Германии во Второй мировой войне принцип добросовестности стал средством наполнения немецкого гражданского права конституционными ценностями ("отраженное действие основных прав") <2>.

--------------------------------

<1> См. об этом прежде всего фундаментальное исследование: Ruthers B. Die unbegrenzte Auslegung. Zum Wandel der Privatrechtsordnung im Nationalsozialismus. 6. Aufl. Tubingen: Mohr Siebeck, 2005 (впервые издано в 1968 г.).

<2> Таковы в самых общих чертах традиционные воззрения, которые подвергаются сегодня серьезной критике, основанной на новейших исследованиях. История принципа добросовестности - даже в таком узком его понимании - не написана. Анализ судебной практики XIX в. показывает, что кардинальное изменение позиции судов, которые через несколько лет после принятия ГГУ наконец оставили свою вековую приверженность строгому, зачастую слишком формальному применению закона и обратились к доброй совести, позволявшей более свободно обходиться с позитивным правом, - всего-навсего историографический миф. Подлинная роль принципа добросовестности в XIX в. не выяснена. Не реализован и проект, начатый еще в 1968 г. Б. Рютерсом: вопросы дискретности и преемственности в истории развития немецкой методологии в XX в., определение действительных объемов национал-социалистического наследия в современном техническом арсенале немецкой юриспруденции и, в частности, в представлениях о значении § 157 и 242 остаются сегодня на повестке дня (см. об этом: Duve T., Haferkamp H.-P. Op. cit. S. 296 - 298, 300 - 301 (автор главы - H.-P. Haferkamp); Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law // Revue international de droit compare. 1998. No. 3. P. 1065 - 1066 (автор констатирует отсутствие специальных исследований, посвященных реальной судебной практике немецких судов в XIX в.)).

 

Продемонстрировавший свои возможности во времена крупных социальных потрясений и тектонических сдвигов в идеологии принцип добросовестности превратился в ходовой инструмент судебной практики и доктрины, с помощью которого немецкий правопорядок развивался и уточнялся, воспринимая новые, не известные закону институты и отторгая не прижившиеся концепции законодателя. Опыт Германии стал привлекать все более пристальное внимание других правовых систем, которые приступили - в разное время и каждая по-своему - к его восприятию <1>. Пробуждается принцип добросовестности и там, где закрепляющее его положение закона долгое время оставалось мертвой буквой, не имея практического значения <2>. Сегодня добрая совесть претендует на роль общеевропейского правового принципа <3>.

--------------------------------

<1> О распространении "немецкой модели" в континентальной Европе - Швейцарии, Австрии, Голландии, Греции, Португалии, Испании, Эстонии - см.: Hartkamp A. Deutsche Einflusse auf das niederlandische Privatrecht // Archiv fur die civilistische Praxis. 2000. Bd. 200. S. 509; Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law. P. 1073 - 1077; Idem. Treu und Glauben // Handworterbuch des Europaischen Privatrechts. Bd. II. Tubingen: Mohr Siebeck, 2009. S. 1498; в США, которые в свою очередь становятся примером для других правопорядков common law. Farnsworth E.A. Duties of Good Faith and Fair Dealing under the UNIDROIT Principles, Relevant International Conventions, and National Taws // Tulane Journal of International and Comparative Taw. 1995. No. 3. P. 51 - 52; Whitman J. Commercial Eaw and the American Volk: A Note on Elewellyn's German Sources for the Uniform Commercial Code // The Yale Eaw Journal. 1987. Vol. 97. No. 1. P. 156 - 175. О все большей популярности доброй совести во многих правопорядках common law см. также: Yam Seng PTE Ltd v International Trade Corporation Ltd [2013] EWHC 111 (QB) [125 - 130] (здесь и далее используются публикации британских судебных решений на сайте http://www.bailii.org).

<2> Об истории "открытия" принципа добросовестности во Франции в 1980-е гг. см.: Benabent A. Rapport francais // La bonne foi. Paris: Eitec, 1994. P. 291 - 293; Tallon D. Le concept de bonne foi en droit francais du contrat // Saggi, conferenze e seminari. 1994. Vol. 15. P. 3 - 5. О постепенном росте его популярности в Италии см.: Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law. P. 1079 - 1081; Idem. Treu und Glauben. S. 1499.

<3> См.: ст. 1:201 Принципов европейского договорного права (Principles of European Contract Law. Parts I and II / O. Lando, H. Beale (eds.). The Hague: Kluwer Law International, 2000. P. 113 - 119), III-1:103 проекта Общей системы координат (Principles, Definitions and Model Rules of European Private Law. Draft Common Frame of Reference (DCFR). Full edition. Vol. I. Munich: sellier, 2009. P. 676 - 685). Ср. также п. 1 ст. 3 Директивы 93/13/EEC "О нечестных условиях в потребительских договорах". См. об этом: Ranieri F. Treu und Glauben. S. 1500 - 1501.

 

При таком подходе принцип добросовестности выглядит особенностью современного права с короткой историей и четкими географическими границами. Более того, даже в этих узких временных и пространственных пределах его значение настолько различно, что реалистичное отношение к действительности требует проведения еще и внутренних границ, которые отражали бы специфику отдельных национальных и исторических подходов к его использованию <1>. Этот вывод справедлив, если иметь в виду, что речь идет о практике преодоления строгости права со ссылкой на добрую совесть. Именно в этом смысле правомерно расхожее мнение, что изменением подходов Имперского суда Германии в начале XX в. или Кассационного суда Франции в конце того же столетия и постепенным распространением в судебных решениях ссыпок на Treu und Glauben и bonne foi открывается история принципа добросовестности в этих странах. Именно с этой точки зрения добрая совесть выглядит принципиально чуждой английскому праву.

--------------------------------

<1> См., например, известную статью Г.Ю. Зонненбергера, который призывает более трезво отнестись к кажущемуся сближению немецкого и французского права в плане использования принципа добросовестности: частичные совпадения не должны затмевать существенных различий в национальных взглядах на его место и функции (Sonnenberger H.J. Treu und Glauben - ein supranationaler Grundsatz? Deutsch-franzosische Schwierigkeiten der Annaherung // Festschrift fur Walter Odersky zum 65. Geburtstag am 17. Juli 1996. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 1996).

 

4. Картина заметно меняется, если признать ссылку на принцип добросовестности при преодолении строгостей права чисто стилистической чертой <1>, свойственной в той или иной мере разным правовым традициям и мало говорящей о методических и содержательных параметрах совершаемых под этой маркой операций. Наведение фокуса на универсальные и непреходящие проблемы юридического метода, которые ассоциируются с принципом доброй совести, открывает более широкие и более адекватные рассматриваемому материалу исторические и сравнительно-правовые перспективы. Предмет исследования консолидируется, обретая независимость от того, какой круг приемов или случаев их использования тот или иной правопорядок в конкретный исторический момент связывает с термином "добрая совесть". Уходит соответственно и зависимость от уровня и форм осмысления и оправдания реальных методических практик теоретиками эпохи <2>.

--------------------------------

<1> Ср.: stylistic conventions to be followed in the proper drafting of a German judgment (Kotz H. Towards a European Civil Code: The Duty of Good Faith // The Law of Obligations. Essays in Celebration of John Fleming. Oxford: Clarendon Press, 1998. P. 250), lawyers' juristic taste (Whittaker S., Zimmermann R. Coming to Terms with Good Faith. P. 687, 701) и the principle... added a special feature to the style of that system (Germany) (Lando O. Op. cit. P. 333).

<2> Ср.: Duve Т., Haferkamp H.-P. Op. cit. S. 291 - 293 (автор раздела - T. Duve).

 

Вопрос, определяющий направление как диахронных, так и синхронных сравнений в этой области, в самом общем виде может звучать следующим образом: как различные правопорядки решают перечисленные выше проблемы юридического метода? <1> Поиски ответа приоткрывают картину, существенно отличающуюся от той, которая представлена выше, как в историческом, так и в географическом плане. Преемственность и единство методологической традиции могут быть обнаружены там, где "принцип добросовестности" проводит резкие вертикальные и горизонтальные границы <2>. Даже значение возводимого доброй совестью барьера между Англией и континентом оказывается во многом преувеличенным <3>.

--------------------------------

<1> Ср., например, размышления швейцарских компаративистов, которые в поисках эквивалентов злоупотреблению правом в правопорядках, не знакомых с этим институтом, доходят до анализа их конституционных и политических систем, обращая внимание в том числе и на национальные модели поведения законодателя: Cottier B., Sychold M. Qu'en est-il de "l'abus de droit" dans les pays qui ignorent cette institution? // Abus de droit et bonne foi. Fribourg: Editions Universitaires, 1994.

<2> Так, Ф. Раньери демонстрирует, что приемы европейских юристов ius commune, служившие преодолению строгости права и объединенные понятием exceptio doli generalis, открыто продолжают использоваться в Германии - в том числе и со ссылкой на § 242 ГГУ - и, на первый взгляд чуждые романским правопорядкам, отказывающимся корректировать строгое право с опорой на добрую совесть, имплицитно содержатся в решениях французских и итальянских юристов (см. статью, подводящую итог серии исследований: Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law). К нему присоединяется и Дж. Броджини (Broggini G. Op. cit. P. 14 - 15). Ф. Раньери замечает, что смысл сравнительно-правового исследования в том и состоит, чтобы продемонстрировать, что одни и те же решения могут достигаться с помощью различных аргументативных моделей, которые не совпадают по форме, но функционально взаимозаменяемы. Среди них: возражение о злом умысле или злоупотребление правом, связанные с § 242 ГГУ, фиктивные или молчаливые манифестации воли, принципы естественного права, к которым отсылает § 7 Австрийского гражданского уложения, телеологическая редукция при толковании нормы закона (Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law. P. 1058, 1081 - 1082, 1084 - 1085, 1090).

<3> См., например: Broggini G. Op. cit. P. 19 - 20; Kotz H. Op. cit.

 

Однако эта широта взгляда, делающая возможным проведение длинных исторических параллелей и размывающая географические границы, не должна приводить к игнорированию различий между конкретными подходами к решению непреходящих и универсальных проблем юридического метода. Недостатки ius strictum могут сглаживаться столь разнообразными путями, что полноценное сравнение отдельных национальных и исторических решений будет неизбежно выливаться в сравнение юридических методов соответствующих правопорядков в целом. Функционально эквивалентными могут оказаться, например, аргументация, отталкивающаяся от представлений о естественном праве или справедливости, раздвоение судебной системы, конструирование статуса более или менее свободного судьи, предоставление возражения против злоупотребления правом, нормативное толкование. Более того, с этими и другими известными решениями конкурируют неформальные или даже не отрефлексированные механизмы <1>.

--------------------------------

<1> Duve T., Haferkamp H.-P. Op. cit. S. 292 (автор раздела - T. Duve). Ср. также: Esser J. Op. cit. S. 37 (автор подчеркивает, что справедливость побеждает строгое право, по большей части потихоньку влияя на методы его толкования и развития, а не в открытых столкновениях).

 

Последнее замечание особенно актуально для России. Попытка раскрепощения судов с помощью фиксации принципа добросовестности в ГК РФ предпринимается в отсутствие даже приблизительного представления о нынешнем положении дел. Действительно ли мера формализма российского правоприменения выше должной? Каковы реальные пределы и методы преодоления отечественными судами строгостей права? Очевидно, что развернутые, основанные на эмпирических исследованиях и теоретическом осмыслении их результатов ответы на эти и подобные вопросы являются необходимым условием не только историко- и сравнительно-правовых исследований, имеющих в виду российский правопорядок, но и просто-напросто методически корректной работы с правом.

5. Если верно, что "добрая совесть" - лишь референтная точка для более или менее широкого круга общих проблем юридического метода и большей или меньшей части их разнообразных решений и даже в этой скромной роли знакома не всем правопорядкам, то исследование собственно принципа добросовестности должно быть посвящено вопросам вроде: с чем связана склонность некоторых правовых традиций и некоторых эпох сглаживать строгости права именно со ссылкой на добрую совесть? Как конкретный правопорядок выделяет среди всего множества случаев и форм такой методической работы те, которые маркируются "доброй совестью"? <1> В этом ряду и другой вопрос, актуальный сегодня в России: что означает для той или иной правовой системы "введение принципа добросовестности"?

--------------------------------

<1> Ср.: Hesselink M.W. Op. cit. P. 445 - 446.

 

То, что место последнего вопроса именно здесь, иллюстрирует популярная мысль, отводящая легальной фиксации принципа доброй совести роль "приглашения или напоминания судам, чтобы они делали то, что они в любом случае делают и делали всегда, - конкретизировали, дополняли и исправляли право, т.е. развивали его в соответствии с выявленными нуждами своего времени" <1>. Это отношение между преодолением строгостей права как необходимым и вечным аспектом юридической методологии, с одной стороны, и словами закона, закрепляющими принцип добросовестности, как "приглашением" и "напоминанием" - с другой, и составляет предмет исследований, сосредоточенных строго на легальном принципе доброй совести, а не на общих проблемах правового метода, актуализирующихся при его обсуждении. Как показывает сопоставление опыта Франции и Германии, правопорядок может по-разному отреагировать на такого рода "приглашение": если в первом случае развитие права без малого двести лет шло своим путем, игнорируя положение закона о добросовестном исполнении договоров, то во втором - близкий по содержанию параграф довольно быстро стал центром притяжения <2> для значительной части механизмов, опосредующих преобразование правовой системы.

--------------------------------

<1> Whittaker S., Zimmermann R. Good Faith in European Contract Law: Surveying the Legal Landscape // Good Faith in European Contract Law. P. 32 (автор раздела - R. Zimmermann) (со ссылкой на цитировавшуюся работу М.В. Хесселинка). За ними следует А.В. Егоров (см.: Егоров А.В. Принцип добросовестности в Гражданском кодексе РФ: первые шаги реформы. С. 4). Констатируя, что суды Нидерландов и прежде вводили институты, сходные с теми, которые в Германии опирались на принцип доброй совести, О. Ландо отмечает, что принятие Гражданского кодекса, прямо закрепляющего добрую совесть в качестве общего принципа, "вероятно, вдохновит суды на разработку новых институтов" (Lando O. Op. cit. Р. 338). Ср. также: Broggini G. Op. cit. P. 21: "Не так важно, стали ли эти принципы текстом закона, как в ст. 2 Швейцарского гражданского уложения. Они имманентны системе".

<2> И вероятно, не более того: ср. замечание Б. Рютерса, что "и без § 242 развитие судейского правотворчества в сфере частного права вряд ли сложилось бы иначе" (Ruthers B. Op. cit. S. 268).

 

Теперь подобное "напоминание" прозвучало и в России. Приведет ли это к реальному смещению баланса между строгим правом и справедливостью? И - каков бы ни был ответ на этот вопрос - станут ли и, если да, в каких случаях судьи и доктрина помечать свою творческую деятельность и ее плоды ярлыком "добрая совесть"? Какие из существующих методов и концепций переместятся в комментарии к соответствующим положениям закона? Наблюдение за реакцией отечественного права на эти слова законодателя в сравнении с опытом других стран сулит новое знание как о принципе добросовестности в этом узком его значении, так и о российской правовой системе.

6. Имея в виду различие между двумя указанными взглядами на добрую совесть: как на условное обозначение самого широкого круга проблем юридического метода, с одной стороны, и как на чисто стилистическую черту обоснования правовых решений, сводящуюся к простой ссылке на добрую совесть, - с другой, несложно заметить, что известную дискуссию о возможности и вероятных последствиях переноса (континентально-европейского) принципа добросовестности в английское common law <1> образуют не столько противостоящие друг другу непримиримые позиции, сколько разворачивающиеся каждый в своей плоскости разговоры о разном. Безусловно, английским юристам не свойственно апеллировать к доброй совести, когда речь заходит о творческой работе с правом. Однако это обстоятельство почти ничего не говорит о технике их работы и о ее особенностях по сравнению с методологией (точнее, методологиями), используемой на континенте <2>.

--------------------------------

<1> Масла в огонь подливают попытки внедрить добрую совесть в английское право через общеевропейское законодательство.

<2> Принципиальное сходство методов подчеркивают, например, авторы работ: Hesselink M.W. Op. cit. P. 448 - 449; Kotz H. Op. cit.

 

Если видеть в доброй совести определенную модель юридического метода - скажем, ту, которая реализована в Германии, - или связывать с ней определенный набор материально-правовых решений, концепций, принципов, то очевидно, что она не поддается механическому переносу из одной социальной среды в другую <1>. Если же признать, что "добрая совесть" - всего лишь слова закона, которые судья и ученый произносят, когда принимаются за правовое творчество, то "перенос" доброй совести выглядит мерой, с одной стороны, чисто косметической, а с другой - совершенно необязательной: к имеющемуся сходству между континентальной и английской методологиями она ничего не прибавит, а различия с ее помощью преодолеть все равно не получится <2>. Вместе с тем развитие права со ссылкой на добрую совесть все-таки придает юридическому методу определенный стиль (который и становится предметом интереса, обращенного к принципу добросовестности в узком смысле). Этим вполне может объясняться нежелание английских юристов перекраивать свою аргументацию на континентальный манер <3>.

--------------------------------

<1> В этом смысле обоснованы выражаемые в литературе скепсис и опасения: Goode R. The Concept of "Good Faith" in English Law // Saggi, conferenze e seminari. 1992. Vol. 2; McKendrick E. Good Faith: A Matter of Principle? // Good Faith in Contract and Property. Oxford; Portland: Hart Publishing, 1999; Teubner G. Legal Irritants: Good Faith in British Law or How Unifying Law Ends Up in New Differences // Modern Law Review. 1998. Vol. 61.

<2> Ср:. Hesselink M.W. Op. cit. P. 448 - 449; Whittaker S., Zimmermann R. Coming to Terms with Good Faith. P. 687: "...it could indeed be argued that there would be no substantive legal change were English or Scots law to accept a general principle of contractual good faith, as long as such principle were interpreted merely as providing a certain unity to those doctrines and rules which could... be said already to give effect to good faith"; see also p. 688.

<3> Так, английская юриспруденция без особой теплоты относится к абстрактным общим принципам, предпочитая оперировать более конкретными понятиями и доктринами. Часто подчеркивают, что именно этим обусловлено недоверие англичан к доброй совести: McKendrick E. Op. cit. P. 44, 46 (a deep-seated distrust of general principles); Styles S.C. Good Faith: A Principled Matter // Good Faith in Contract and Property. Oxford; Portland: Hart Publishing, 1999. P. 160 - 161, 168. Ср. также: Interfoto Picture Library Ltd v Stiletto Visual Programmes Ltd [1987] EWCA Civ 6 [Bingham LJ]: "English law has, characteristically, committed itself to no such overriding principle but has developed piecemeal solutions in response to demonstrated problems of unfairness". Иногда, впрочем, отмечают, что неопределенные абстрактные категории известны и common law: Styles S.C. Op. cit. P. 173; Kotz H. Op. cit. P. 246 - 248, 252 ("General propositions of this sort do not decide concrete cases, either in a civil-law system where such principles are codified, or in the common law where they are not. What they do achieve in both systems is that they help to organize legal thinking, to allow the formation of clusters of similar cases, to make the law manageable and findable, and to provide a language in which a meaningful discourse between lawyers can take place").

 

IV. Принцип добросовестности и материальное право

 

1. Постоянное напряжение между строгим правом и справедливостью проявляется в том, что наряду с получившими официальное признание и застывшими формами социального взаимодействия существует пласт правопорядка, выполняющий критическую функцию по отношению к позитивному праву, стремящийся заменить его отжившие части и сглаживающий отдельные эксцессы формализма. Рождающееся здесь право со временем обретает четкие формы и завоевывает признание или, говоря иначе, позитивируется. Однако позитивированная справедливость, не успев освоиться на новом месте, слышит критику в свой адрес и замечает, что теперь она - ius strictum и в этом качестве нуждается в спутнике - aequitas <1>. Поскольку разговоры о доброй совести посвящены главным образом данному процессу нарождения нового права и исправления недостатков права, прошедшего позитивацию, у юриста зачастую формируются устойчивые ассоциации между принципом добросовестности и теми материально-правовыми явлениями, которые на его глазах стали частью позитивного права, одолев вчерашнее ius strictum. Собирая воедино победы, недавно одержанные справедливостью над строгим правом, профессиональная память создает основу для представлений, будто возникшие таким образом правила, институты, принципы проистекают из доброй совести, являются ее конкретными воплощениями.

--------------------------------

<1> См. об этом: Esser J. Op. cit. S. 23 - 24. Ср. также: Ranieri F. Bonne foi et exercice du droit dans la tradition du civil law. P. 1091 - 1092.

 

Обманчивость этого впечатления очевидна, если иметь в виду описанную диалектику существования права. Справедливость корректирует ius strictum и превращается в его составляющую, когда оно в том или ином вопр