Примечания. 1 К широко распространенным сегодня представлениям относится то, что формы социальной жизни и отдельные общественные институты изначально следует объяснять их

¹ К широко распространенным сегодня представлениям относится то, что формы социальной жизни и отдельные общественные институты изначально следует объяснять их целесообразностью для тех индивидов, которых они связывают воедино. В согласии с таким представлением все выглядит так, будто, узрев целесообразность подобных институтов, люди некогда пришли к общему решению: нужно совместно жить так, а не иначе. Но это представление есть фикция, а уже потому вряд ли может быть хорошим инструментом исследования.

И согласие индивида сосуществовать с другими людьми, причем в определенных формах, и оправдание самих этих форм (скажем, формы государственного союза, т.е. того, что индивид связан с другими в качестве буржуа, служащего, рабочего или свободного крестьянина, а не в качестве рыцаря, священника, крепостного или кочевника) некими целями приводятся задним числом. У индивида в этом смысле не так уж велик выбор. Он рождается в рамках определенного порядка и определенных институтов; они выступают в качестве условий его жизни, что более или менее удачно для него. Даже если он не находит этот порядок и такие институты прекрасными и целесообразными, он не в состоянии просто отозвать свое согласие и выйти за рамки этого порядка. Он может попытаться вырваться из него — как авантюрист, «tramp», художник или писатель, — он может даже сбежать на необитаемый остров, но и как беглец он остается человеком, бежавшим от данного порядка, будучи порождением последнего. Неодобрение и бегство являются такими же признаками зависимости от этого порядка, как и его прославление и оправдание.

Одной из наших задач является прояснение природы той обладающей принудительной силой закономерности, которая задает формы совместной жизни людей, включая социальные формы и институты нашего собственного общества, возникающие, сохраняющиеся и меняющиеся на основе данной закономерности. Однако доступ к пониманию генезиса таких форм оказывается закрытым в том случае, если их пытаются представить наподобие результатов творения и деяния отдельных людей — как происшедшие благодаря индивидуальному целеполаганию, разумному рассуждению и планированию. Вряд ли можно подтвердить фактами представление, согласно которому люди Запада с раннего Средневековья общими усилиями и на базисе ясного осознания своей цели разрабатывали рациональный план того порядка совместной жизни и тех институтов, в которых мы существуем сегодня. Как это происходило на самом деле, каким был исторический путь этих общественных форм, можно понять только на основе ориентированного на факты и насыщенного эмпирическим материалом исследования. Мы исследовали только один его отрезок, пытались его понять, рассматривая с точки зрения государственной организации. Но тем самым мы пришли к воззрению, обладающему более общим значением, в частности, к выработке определенного подхода к природе социально-исторических процессов. Мы убедились и в том, что мы почти ничего не достигнем, объясняя институты, вроде «государства», беря за основу предпосылку рационального целеполагания.

Цели, планы и действия одних индивидов постоянно переплетаются с целями, планами и действиями других. Но такое переплетение, к тому же переходящее из поколения в поколение, само по себе не является чем-то запланированным. Его нельзя понять из планов и целей отдельных людей или даже по аналогии с планированием и целеполаганием. Здесь мы имеем дело с явлениями и закономерностями особого рода. Часто множество людей ставит перед собой одну и ту же цель, желая получить тот же участок земли, тот же рынок сбыта или занять ту же социальную позицию, но тем самым рождается то, что не входило в планы ни одного из них, а именно, специфический социальный феномен конкуренции, обладающий собственными закономерностями. Рост функциональной дифференциации, интеграция все больших территорий в форме государств и многие другие социально-исторические процессы также не были результатом осуществления планов множества людей, но проходили как нечто, никем не спланированное, но являющееся следствием столкновения таких планов.

Только такой подход к постижению своеобразной закономерности переплетения индивидуальных планов и действий в формах совместной жизни способен дать лучшее понимание и самого феномена индивидуальности. Сосуществование людей, сплетение их намерений и планов, связи между ними — все это, не уничтожая человеческой индивидуальности, образует ту среду, в которой может развиваться индивидуальность. Эта среда ставит индивиду границы, но одновременно она дает ему большее или меньшее пространство для развития. Социальная ткань, сплетенная из взаимосвязей людей, образует тот субстрат, из которого плетутся и ткутся индивидуальные цели. Но сама эта ткань с присущими ей историческими трансформациями в целом и не является результатом реализации чьих-либо планов и не выступает чьей-либо целью.

Подробнее по этому поводу см.: Elias N. Die Gesellschaft der Individuen. Basel, 1939; впервые данная работа была опубликована в: Jahrbuch der schwedischen Gesellschaft für Philosophie und Spezialforschung, Uppsala, 1939. ²Обсуждение проблемы социальных процессов см. в: Social Problems and Social Processes. Selected Papers from the Proceedings of the American Sociological Society. 1932 / Ed.by E.S.Bogardus. Chicago, 1933.

Критику старых биологизаторских представлений о социальных процессах можно найти в: Ogburn W.F. Social Change. L., 1923. Мы читаем здесь (с.56): «The publication of the “Origin of Species”, setting forth a theory of evolution of species in terms of natural selection, heredity and variation, created a deep impression on the anthropologists and sociologists. The conception of evolution was so profound that the changes in society were seen as a manifestation of evolution and there was an attempt to seek the causes of these social changes in terms of variation and selection... Preliminary to the search for causes, however, attempts were made to establish the development of particular social institutions in successive stages, an evolutionary series, a particular stage necessarily preceding another. The search for laws led to many hypotheses regarding factors such as geographical location, climate, migration, group conflict, racial ability, the evolution of mental ability, anf such principles as variation, natural selection, and survival of the fit. A half-century or more of investigations on such theories has yielded some results, but the achievements have not been up to the high hopes entertained shortly after the publication of Darwin’s theory of natural selection. The inevitable series of stages in the development of social institutions has not only not been proven but has been disproven...». («Публикация «Происхождения видов», в котором выдвигалась теория эволюции видов в терминах естественного отбора, наследственности и изменчивости, произвела глубокое впечатление на антропологов и социологов. Учение об эволюции было столь основательным, что общественные изменения они стали понимать как проявления эволюции, а причины этих социальных изменений пытались рассматривать в терминах изменчивости и отбора... Но перед тем, как отыскивать причины, предпринимались попытки установить последовательные стадии в развитии частных социальных институтов, эволюционные ряды, где одна стадия с необходимостью предшествует другой. Поиск законов привел к множеству гипотез относительно факторов, вроде географического положения, климата, миграций, группового конфликта, расовых способностей, эволюции умственных способностей, равно как и таких принципов, как изменчивость, естественный отбор, выживание наиболее приспособленных. Более полувека подобного теоретизирования дало некоторые результаты, но достижения были далеки от тех надежд, которые возникли вслед за публикацией дарвиновской теории естественного отбора. Неизбежность ряда стадий развития социальных институтов не только не получила подтверждения, но была опровергнута...» — А.Р.)

О новых тенденциях в подходе к проблеме исторического изменения см.: Goldenweiser А. Social Evolution // Encyclopedia of Social Sciences. N.Y., 1935. T. 5. P. 656ff. (здесь можно найти и обширную библиографию). Эта статья завершается следующим рассуждением: «Since the World War students of the social science without aiming at the logical orderliness of evolutionary schemes have renewed their search for relatively stable tendencies and regularities in history and society. On the other hand, the growing discrepancy between ideals and the workings of history is guiding the sciences of society into more and more pragmatic channels. If there is social evolution, whatever in may be, it is no longer accepted as a process to be contemplated but as a task to be achieved by deliberate and concerted human effort». («После мировой войны специалисты в области социальных наук, уже не имея в виду логическую упорядоченность эволюционных схем, возобновили поиск относительно стабильных тенденций и регулярно повторяющихся явлений в истории и в обществе. С другой стороны, растущее расхождение между идеалами истории и ее реальной работой направляет науки об обществе ко все более прагматическим путям. Какой бы ни была социальная эволюция, если она имеется, то она уже не принимается за процесс, который можно лишь созерцать, но признается в качестве задачи, решаемой посредством обдуманных и согласованных действий людей». — А.Р.)

Предлагаемое читателю исследование процесса цивилизации отличается от прагматистских устремлений подобного рода именно тем, что мы пытаемся предварить все пожелания относительно того, что должно быть, установлением того, что истинно, что поистине существует, равно как и причин того, почему оно существует именно так, а не иначе. Нам кажется, что не диагноз должен зависеть от терапии, а наоборот, терапию следует назначать в зависимости от диагноза. Как было сказано в другой работе (Teggart Fr. J. Theory of History. New Haven, 1925. P. 148), «...the investigation of “how things have come to be as they are”». («...изучение того, «как вещи стали тем, чем они стали»». — А.Р.)

³ Ср.: Parsons E. С. Fear and Conventionality. N.Y.-L., 1914. С иным взглядом мы встречаемся, например, в следующем фрагменте (Sumner W.G. Flokways. Boston, 1907. P. 419): «It is never correct to regard any one of the taboos as an arbitrary invention or burden laid on society by tradition without necessity... they have been sifted for centuries by experience, and those which we have received and accepted are such as experience has proved to be expedient». («Всегда неверно считать любое табу произвольным изобретением или грузом, который без всякой необходимости был возложен на общество традицией... они просеивались веками опыта, и нами получены и приняты те из них, что на опыте доказали свою состоятельность». — А.Р.)

⁴ Хорошее представление об этом дают приводимые Хейзингой примеры (см.: Huizinga J. Der Herbst des Mittelalters. München, 1924. Kap. I, S. 239ff.). Сказанное выше в полной мере относится также к обществам со сходной структурой на современном Востоке, равно как и к так называемым «примитивным обществам» (с учетом их типа, уровня развития, размера социальной сети).

То, насколько дети в нашем собственном обществе — при всем воздействии на них «цивилизации» — все еще следуют иному стандарту поведения с присущими ему простыми и прямолинейно выражаемыми чувствами, с резкими переходами от одних аффектов к другим, им прямо противоположным, заметно в описании того, что детям нравится в кинокартинах, которые они смотрят («Daily Telegraph», 12 Febr., 37): «Children, especially young children, like agression... They favour action, action and more action. They are not averse from the shedding of blood, but it must be dark blood. Virtue triumphant is cheered to the echo; villainy is booed with a fine enthusiasm. When scenes of one alternate with scenes of the other, as in sequence of pursuit, the transition from the cheer to the boo is timed to a split second». («Дети, особенно маленькие, любят агрессию... Они предпочитают действие, действие и еще раз действие. Они не испытывают ни малейшего отвращения к кровопролитию, только кровь эта должна быть черной. Эхо разносит аплодисменты, встречающие триумф добродетели, порок с восторгом освистывается. Когда одни сцены перемежаются другими, словно в погоне, переход от аплодисментов к свисту должен происходить мгновенно». — А. Р.)

Специфическая структура табу, действующих в простейших обществах, теснейшим образом связана с иной силой проявления эмоций, с их колебаниями в разные стороны то к страху, то к наслаждению, то к симпатии, то к антипатии. Выше (см. с. 243сл., в особенности с. 246—247; ср. также: настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.I1 «Некоторые мысли о процитированных правилах поведения за столом». Группа 2. — с. 1б8 сл.) мы уже указывали на то, что во времена западного Средневековья сильнее, интенсивнее, а потому и суровее, чем на более поздних ступенях процесса цивилизации, заявляли о себе не только влечения и аффекты, относимые к наслаждению, но равным образом и запреты, склонности к самоистязанию и аскезе.

Ср. со следующим замечанием (Lowie R.В. Food Etiquette // «Are we civilized?». L., 1929., P. 48): «...the savage rules of etiquette are not only strict, but formidable. Nevertheless, to us their table manners are shoking». («...правила этикета дикарей являются не только строгими, но и очень грозными. Тем не менее нас шокируют их манеры поведения за столом». — AP.)

⁵ См.: Judd Ch.H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 105ff. (см. также 32ff. и 77ff.).

⁶ Предисловие к «Карманному оракулу» Грасиана, написанное Амело де ла Уссэ (Париж, 1684). Вышедший в 1647 г. «Oraculo Manuale» Грасиана только во Франции XVII—XVIII вв. публиковался более двадцати раз. В известной степени его можно считать первым учебником придворной психологии, подобно тому, как «Государь» Макиавелли был первым классическим учебником придворно-абсолютистской политики. Правда, Макиавелли в большей мере, чем Грасиан, выражает позицию князей, оправдывая «государственный интерес» становящегося абсолютизма. Испанский иезуит Грасиан всем своим сердцем презирает «raison d’Etât». Он поясняет себе и другим правила большой придворной игры, но оценивает эту игру как нечто, чему приходится волей или неволей подчиняться, поскольку иначе уже нельзя.

Однако, при всех различиях способов поведения, описанных Макиавелли и Грасианом, в глазах буржуазного среднего класса эти способы в равной мере выглядели «аморальными», хотя подобное поведение и мироощущение не так уж редки и в буржуазном мире. В осуждении придворной психологии и поведения при дворе со стороны далекой от двора буржуазии находит свое выражение различие в социальном моделировании. Общественные предписания и запреты встраиваются в душевный аппарат далекой от двора буржуазии иначе, чем у придворных. «Сверх-Я» у таких буржуа строже и могущественнее. Агрессивная составляющая повседневности в буржуазном мире также не полностью уходит из практики, но она сильнее, чем у придворных, изгоняется из сознания и теперь уже относится к тому, о чем не может говорить вслух писатель, да и любой человек вообще.

В придворно-аристократических кругах призыв «Ты должен» часто выступает исключительно как предписание житейской мудрости, продиктованное практической необходимостью общения с другими людьми. Из сознания взрослых никогда не исчезает то, что речь идет о предписании, с которым нужно считаться, ибо человеку приходится сосуществовать с другими людьми. В среднем классе, у буржуа, такого рода предписания и запреты с ранних лет укореняются много глубже; они выступают не как практические принципы житейской мудрости, но как полуавтоматически функционирующие импульсы совести. Поэтому приказы «Ты должен» и «Ты не должен», исходящие от «Сверх-Я», гораздо более постоянно и сильно вмешиваются в переработку наблюдений того, что есть на самом деле.

Из множества напрашивающихся примеров приведем хотя бы некоторые. В одном из советов, звучащем как «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» — «Знать нрав тех, с кем имеешь дело» (здесь и далее перевод текстов Грасиана дается по: Бальтасар Грасиан. Карманный Оракул, или Наука Благоразумия. М., Наука, 1981. — А.Р.), Грасиан, помимо всего прочего, также указывает: «N’attends presque rien de bon de ceux qui ont quelque défaut naturel au corps; car ils ont coutume de se venger de la Nature...». — «Не жди добра от урода, таких обидела сама природа, и, как она их не уважила, так и они ее не уважают...» (№273). Получившая столь же широкое распространение в Англии XVII в. буржуазная книга хороших манер, явившаяся источником «правил» Дж. Вашингтона (Hawkins F. Youth's Behaviour. 1646), ставит на первое место «Ты не должен», а тем самым дает иную моральную трактовку и поведения, и наблюдения за людьми (см. №31): «Scorne not any for the infirmityes of nature, which by no art can be amended, nor do thou delight to put them in minde of them, since it very oft procures envye and promotes malice even to revenge». («He насмехайся над телесными недостатками, которых никак нельзя исправить, равно как не наслаждайся указанием на них, ибо это очень часто вызывает зависть и способствует злобе, доходящей даже до мести». — А.Р.)

Одним словом, у Грасиана, так же как в максимах Ларошфуко и Лабрюйера, мы сталкиваемся с теми же видами поведения, которые описываются, скажем, Сен-Симоном, как распространенные в самой придворной жизни. У Грасиана мы вновь и вновь обнаруживаем указание на необходимость сдерживания своих страстей: «N’agir jamais durant la passion. Autrement, on gâtera tout» — «Никогда не действовать в пылу страсти — все сделаешь не так» (№287). Или: «L’homme prévenu de passion parle toujours un langage différent de ce que sont les choses, la passion parle en lui et non la raison». — «Страстный говорит на языке, искажающем действительную суть вещей: в нем говорит страсть, а не рассудок» (№273). Здесь мы имеем также изображение «психологической установки» постоянно принимать в расчет характер людей: «Connaître à fond le caractère de ceux avec qui l’on traite» (№273). Или ее результат: «Tous ceux qui paraissent fou, le sont, et encore la moitié de ceux, qui ne le paraissent pas». — «Глупы все, кто глупцами кажутся, и половина тех, кто не кажутся» (№201). Говорится о необходимости наблюдать за самим собой: «Connaêtre son défaut dominant». — «Знать основной свой недостаток» (№225); о допустимости и даже неизбежности говорить полуправду: «Savoir jouer de la vérité». — «Пользоваться правдой умело» (№210). Представлена точка зрения, что истина заключается в существовании по правде, заложенной в субстанции человека, а не только в его отдельных словах: «L’homme substantiel. Il n’y a que la Vérité, qui puisse donner une véritable réputation; et que la substance, qui tourne au profit». — «Человек основательный. Лишь правда приносит подлинную славу, лишь основательность — пользу» (№175). Подчеркивается необходимость предвидения: «Penser aujourd’hui pour demain, et pour longtemps». — «Думать загодя. Нынче на завтра, на многие дни вперед» (№151). Предписывается мера во всем: «Un Sage a compris toute la sagesse en ce précepte, RIEN DE TROP». — «Некий мудрец сводил всю мудрость к мере, И НЕ ЗРЯ» (№82). Специфической для придворной аристократии формой совершенства является отточенная со всех сторон, подчиненная мере и ею преображенная естественная природа человека — легкость, шарм, новая красота существа, благодаря этой обработке превращенного из животного в человека: «Le JE-NE-SAIS-QUOI. Sans lui toute beauté est morte, toute grâce est sabs grâce... Les autres perfections sont l’ornement de la Nature, le Je-ne-sais-quoi est celui des perfections. Il se fait remarquer jusque dans la manière de raisonner». —«Непринужденность во всем. Без нее и красота мертва и чары бессильны... Прочие достоинства — украшение натуры, а непринужденность — украшение самих достоинств; даже в рассуждениях ее весьма ценят.» (№127). А вот мнение о человеке, аффектации: «L’homme sans affectation. Plus il y a de perfections et moins il y a d’affectation. Les plus éminentes qualités perdent leur prix, si l’on y découvre de l’affectation, parce qu’on les attribue plutôt à une contrainte artificieuse qu’au vrai caractère de la personne». — «Человек без напускной важности. Чем больше достоинств, тем меньше напускного... Даже высокие достоинства много теряют из-за напыщенности — в них тогда видят лишь плод нарочитых ухищрений, а не свободной натуры...» (№123). Война между людьми неизбежна, но вести ее нужно достойно: «Faire bon guerre. Vaincre un scélérat, ce n’est pas vaincre, mais bien se laisser vaincre. Tout ce qui sent la trahison, infecte le bon renom». — «Вести войну честно... Подлая победа — не победа, а поражение... все, что отдает предательством, марает доброе имя» (№165). Всякий раз в этих предписаниях мы встречаем в качестве обоснования необходимость учитывать мнение других людей, иметь хорошую репутацию, «доброе имя». Иначе говоря, обоснование здесь «внутримирское», оно дается через указание на социальную необходимость. Религия играет незначительную роль: Бог лежит за пределами человеческого круга общения. Всякое благо приходит к человеку от других людей: «Faire des amis. Avoir des amis, c’est un second être... tout ce qie nous avons de bon dans la vie, dépend d’autrui». — «Обзаводиться друзьями. Дружба — второе бытие... Большая и лучшая часть того, чем мы богаты, зависит от других» (№111).

Такое обоснование предписаний — не вечным моральным законом, но «внешней» необходимостью, указаниями на других людей, — является причиной того, что максимы всего придворного кодекса поведения кажутся буржуазному наблюдателю более или менее аморальными или, по крайней мере, «слишком реалистичными». Предательство в буржуазном мире ощущается как нечто запретное не по практическим основаниям, вроде необходимости сохранить «доброе имя», но из-за внутреннего голоса совести, т.е. в силу морального запрета. Точно такую же трансформацию предписаний и запретов мы видели при определении правил поведения при еде, мытье и прочих элементарных физиологических отправлений человека. То, что в придворно-аристократических кругах у взрослых регулировалось посредством требования непосредственного учета мнения других и страха дурно выглядеть в их глазах, у индивида буржуазного мира становится формой самопринуждения. Здесь поведение взрослых уже прямо зависит не от страха перед другими, но от «внутреннего голоса», от страха, автоматически воспроизводимого собственным «Сверх-Я» индивида. Короче говоря, оно зависит от морального запрета, которому не требуются обоснования.

⁷ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II, группа 1 (п. 7—10).

⁸ Haskins Ch.H. The Spread of ideas in the Middle Ages // Studies in Mediaeval Culture. Oxford, 1929. P. 92ff.

⁹ См. выше: часть третья, глава III.I (п. 27-38; с. 67сл.). Помимо материалов по миннезангу, имеются и другие свидетельства этого стандарта, иной раз еще более отчетливо указывающие на последний. См., например, небольшое прозаическое сочинение «De Amore» Андреаса Капеллануса из круга Марии Шампанской, равно как и всю средневековую дамскую литературу. ¹⁰ Haskins Ch.H. Ор. cit. P. 94.

¹¹ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава XI.

¹² См. выше: часть третья, глава II.

¹³ La Bruyère. Caracteres, Paris, De la Cour // Œuvres. 1922 Vol. II. P. 237. №64. Ср. также №99 в том же сочинении: «Dans cent ans le monde subsistera encore en son entier: ce sera le même théâtre et les mêmes décorations, ce ne seront plus les mêmes acteurs. Tout ce qui se réjouit sur une grâce reçue, ou ce qui s’attriste et se désespère sur un refus, tous auront disparu de dessus la scène. Il s’avance déjà sur le théâtre d’autres hommes qui vont jouer dans une même pièce les mêmes rôles... Quel fond à faire sur un personnage de comédie!» («Через сто лет мир в существе своем останется прежним: сохранится сцена, сохранятся декорации, сменятся только актеры. Те, кто сегодня радуется полученной милости или огорчается и отчаивается из-за отказа в ней, все до одного сойдут со сцены. На подмостки уже выходят другие люди, призванные сыграть те же роли в той же пьесе... Стоит ли возлагать наши надежды на лицедеев?» — А.Р.) Чувство неизменности, а тем самым и неизбежности существующего порядка здесь много сильней, чем на последующей фазе, когда понятие «civilisation» постепенно начнет занимать место понятия «civilité».

Для сравнения можно привести слова из раздела «Des Jugements»: «Tous les étrangeres ne sont pas Barbares, et tous nos Compatriotes ne sont pas civilisez». («Не все чужеземцы варвары, и не все наши соотечественники люди цивилизованные». — А.Р.)

¹⁴ La Bruyère. Ор. cit. P. 247. №94.

¹⁵ Ibid. P. 211. См. также: Ibid. Р. 211. №10: «La cour est comme un édifice bâti de marbre: je veux dire qu’elle est composé d’hommes fort durs, mais fort polis». («Двор похож на мраморное здание: он состоит из людей отнюдь не мягких, но отлично отшлифованных». — А.Р.) Ср. также прим 6

¹⁶ St.-Simon. Ор. cit. P. 63.

¹⁷ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава III «Проблема изменения поведения в эпоху Возрождения»; в особенности с. 139-140.

¹⁸ Ranke L. v. Französische Geschichte. 10, Kap. 3.

¹⁹ St.-Simon. Ор. cit. Vol. 22. P. 20-22ff. (1711). В этих беседах речь шла не больше, не меньше, как о попытке склонить наследника трона к иной форме правления, предполагающей изменить соотношение сил верхушки буржуазии и верхушки дворянства при дворе и сместить центр тяжести в пользу последней. Целью Сен-Симона и его друзей было восстановление власти «пэров». Им предназначались высшие посты в государстве — министерские должности должны были перейти из рук буржуа в руки представителей высшего дворянства. Попытка такого рода была предпринята сразу после смерти Людовика XIV, при регенте, в чем самое активное участие принял Сен-Симон. Эта попытка оказалась неуспешной. Французскому дворянству не удалось то, что получилось у английского: стабилизировать господство аристократии, создав более или менее строгие правила, по которым шла борьба за решающие политические посты между различными группами и кликами дворянства. Противоречия и борьба интересов между высшей аристократией и верхушкой буржуазии были во Франции значительно большими, чем в Англии. Под покровом абсолютизма они постоянно давали о себе знать. Но, как это случается при любом единовластии, борьба шла в высшем кругу, вокруг правителя, и велась она за закрытыми дверями. Сен-Симон был одним из главных участников этой борьбы.

²⁰ При всей важности этой проблемы, мы пока оставляем ее в стороне. Для ее решения потребовался бы детальный анализ тех трансформаций, которые в ходе западной истории претерпели структура семьи и вся совокупность отношений между полами. В свою очередь, для этого анализа понадобилось бы провести исследование перемен в воспитании детей и подростков. Имеющийся по этому поводу материал, собранный нами для рассмотрения процесса цивилизации, весьма обилен, равно как и аналитические труды по этому поводу; но рассмотрение данного материала выходит за рамки настоящей работы, и, нужно надеяться, подобное исследование найдет себе место в следующих трудах.

То же самое можно сказать о месте третьего сословия в процессе цивилизации, о линии развития городской буржуазии, а не слоя придворной аристократии. При всей зависимости трансформации поведения и изменения психических функций от общих перемен в целостной структуре западного общества, схема этих изменений у далеких от двора буржуа отличается от схемы, характерной для придворных, — мы на это уже многократно указывали. Это относится в первую очередь к изменениям в области сексуальности.

Отчасти в силу иной структуры семьи, отчасти из-за иного уровня предвидения и расчета, которого требовали профессиональные функции представителей третьего сословия, в области сексуальности также имелись различия. Нечто подобное мы обнаруживаем и при рассмотрении цивилизационной трансформации западной религии. Та трансформация религиозного мироощущения, которой в основном уделяют внимание социологи, — сдвиг к внутреннему переживанию и рациональности в различных пуританских и протестантских движениях — находится в явной и тесной связи с изменениями в положении третьего сословия и в его структуре. Соответствующая ей цивилизационная трансформация в рамках католицизма, нашедшая свое выражение, скажем, в образовании и росте могущества ордена иезуитов, получала подкрепление со стороны иерархически централизованной организации католической церкви, находившейся в тесной связи с абсолютистской центральной властью. Эти проблемы получат свое решение только вместе с детальным изучением взаимодействия придворной и буржуазной линий развития цивилизации — если отвлечься пока от возникшего значительно позже цивилизационного движения в рабочих и крестьянских слоях.

²¹ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава VIII.II «Некоторые мысли о процитированных текстах о плевании» (с. 236сл.).

Ср. также сказанное об общей проблеме чувства стыда (The Spectator. 1807. Vol. V. №373): «If I was put to define Modesty, I would call it, The reflection of an ingenuous Mind, either when a Man has committed an Action for which he censures himself, or fancies that he is exposed to the Censure of others» («Если бы мне пришлось определять Скромность, то я назвал бы ее Размышлением бесхитростного Ума о Действии, совершенном Человеком, за которое либо он себя порицает, либо представляет себе, что его порицают другие». — А.Р.). См. там же заметку об отличии чувства стыда у мужчин и женщин.

²² См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II. Группа 2 (с. 189сл.).

²³ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава XI (с. 286сл.).

²⁴ См. настоящее издание, том I, часть вторая, глава IV.II. Группа 1 (с. 177сл.).

²⁵ Национальный характер англичан в целом или отдельные его черты исследователи часто выводят из географического положения. Но островное положение страны как нечто данное природой прямо не влияет на национальный характер ее жителей. Тогда представители всех прочих островных наций обладали бы схожими чертами характера, и ближайшим англичанам по habitus'y и поведению народом были бы японцы. Национальный характер определяет не островное положение как таковое, а значение этого фактора для социальной структуры и истории расположенного на острове общества. Особенностью исторического развития Англии — в отличие от Японии — было то, что воинские достоинства (попросту говоря — профессия солдата) не обладали здесь большим престижем и не отличались высоким статусом по сравнению с прочими социальными функциями.

В Англии дворянству, достигшему относительного внутреннего мира внутри своего слоя, совместно с верхушкой буржуазии удалось ограничить королевскую военную власть и рано поставить под контроль применение орудий насилия в самой стране. Созданию именно такой организации монополии на насилие действительно способствовало островное положение — в этом смысле оно сыграло известную роль в формировании национального характера англичан. Насколько некоторые черты английского «Сверх-Я» — или, если угодно, «совести» — отображают эти особенности строения монополии на насилие, видно по тому, что доныне в Англии «conscientious objector» может по мотивам совести отказываться от несения военной службы. Здесь по-прежнему достаточно широко распространено представление, что всеобщая воинская повинность представляет собой опасное ограничение индивидуальной свободы. Вероятно, вековая сила и жизнеспособность нонконформистских движений и организаций в Англии объясняются и тем, что официальная церковь здесь не становилась на сторону полицейского и военного аппарата в такой мере, в какой это делала церковь в протестантских государствах Германии. Внешнее принуждение, ограничивающее применение вооруженного насилия, здесь также начинается раньше, чем в других европейских странах; оно быстрее, чем на континенте, превращается в самопринуждение — в особенности там, где речь идет о государственной жизни. Островное положение оказало, таким образом, влияние на национальный характер англичан, но именно посредством того, что оно воздействовало на социальную историю этого народа.

²⁶ См. настоящее издание, том I: часть первая, глава I.IV (с. 71сл.); часть вторая, глава III (с. 136сл.); прим. 1 к главе III (с. 145—148).

См. также: Loewe A. The Price of Liberty. L. P. 31. Здесь говорится: «The educated German of the classical and post-classical period is a dual being. In public life he stands in the place which authority has decreed for him, and fills it in the double capacity of superior and subordinate with complete devotion to duty. In private life he may be a critical intellectual or an emotional romantic... This educational system has come to grief in the attempt to achieve a fusion of the bureaucratic and humanist ideals. It has in reality created the introverted specialist, unsurpassed in abstract speculation and in formal organization, but incapable of shaping a real world out of his theoretical ideas. The English educational ideal does not know this cleavage between the world within and the world without...». («Образованный немец классического и постклассического периода представляет собой двойственное существо. В общественной жизни он занимает то место, которое предписано ему властями, и пребывает на этом месте в двух качествах — вышестоящего и нижестоящего — со всей преданностью долгу. В частной жизни он может быть критически настроенным интеллектуалом или эмоциональным романтиком... Эта система образования так и не смогла соединить бюрократические и гуманистические идеалы. На деле она произвела специалиста-интроверта, непревзойденного в абстрактных умозрениях и формальной организации, но не способного воплотить свои теоретические идеи в реальность. Английский идеал воспитания не знает такого разрыва между внутренним и внешним мирами...». — А.Р.)

²⁷ См. выше: часть третья, глава III.I (п. 27—38; с. 67сл.).

²⁸ См. выше, с. 99сл. и с. 103 сл.

Мы уже неоднократно подчеркивали, что сила противоречий между различными единицами власти и сила социальных противоречий в каждой из них неразрывно связаны друг с другом. Такого рода взаимосвязи хорошо заметны уже на заре западной истории, в феодальном обществе с преобладанием натурального хозяйства. Рост населения оказывает давление на общественное развитие и ведет к экспансии, ко всякого рода конкурентной борьбе, скажем, к стремлению завладеть каким-то участком, отняв его у противоборствующих бедных рыцарей, к желанию расширить свои владения за счет других, возникающему у рыцарей побогаче — графов, князей, королей. Но это давление является следствием не роста населения как такового, но связи этого роста с существующими отношениями собственности, с монополизацией частью рыцарства важнейших средств производства. С какого-то времени земля была прочно закреплена во владении одних, тогда как семьям и индивидам, ею еще не владевшим, доступ к земле был затруднен — отношения собственности становились все более прочными. В такой социальной констелляции количественный дальнейший рост как крестьян, так и рыцарей, утрата многими людьми своего прежнего стандарта существования вызывали давление, сверху донизу пронизывавшее все общество. Оно обнаруживается и в пределах каждой области, и между ними, ведя к обострению конкурентной борьбы (см. выше, часть третья, глава III.I, с. 41-54, 60-67). Точно так же в индустриальном обществе за рост давления в каждом государстве ответственность несет не абсолютная величина народонаселения и уж ни в коей мере не его прирост, но плотность населения плюс существующие отношения собственности — т.е. отношения между теми, кто в форме неограниченной монополии распоряжается шансами, и теми, кто этих шансов лишен.

Уже поверхностное наблюдение говорит нам о том, что степень социального давления в разных западных государствах различна. У нас по-прежнему отсутствует строгий научный инструментарий, с помощью которого мы могли бы тщательно проанализировать эти уровни давления; отсутствует и точно установленный материал наблюдения, на основании которого мы могли бы сопоставлять уровни давления в разных странах. Пока что мы можем определять это «внутреннее давление» лишь с точки зрения жизненного стандарта, если понимать под последним не только покупательную способность, но также рабочее время и интенсивность труда, необходимые для достижения этой покупательной способности. К тому же мы не поймем этого давления и противоречий в сообществе, если будем рассматривать различия между слоями в жизненном стандарте статически, т.е. на известный момент времени, а потом сравнивать эти различия с другими странами. Нужно сравнивать их на протяжении длительных отрезков времени. Силу напряженности в обществе и силу давления избыточного населения часто можно установить не по абсолютной величине существующего уровня жизни, но по остроте неожиданных перемен, когда стандарт одних слоев неожиданно опускается в сравнении с уровнем жизни других. Чтобы понять степень давления и уровень напряженности в рамках одной страны, нужно иметь перед глазами всю историческую линию развития жизненного стандарта различных ее слоев.

Поэтому для получения ясной картины противоречий и уровня давления в рамках одной из промышленно развитых наций мы не можем ограничиться изображением самой этой нации. То, насколько высок жизненный уровень одного социального слоя, устанавливается в сравнении ero с другими слоями; точно так же жизненный стандарт каждой из наций определяется ее положением в функциональной сети всех наций и государств земного шара. Пусть не во всех, но в большинстве индустриальных государств Европы высокий жизненный стандарт мог быть достигнут только при условии постоянного ввоза сельскохозяйственных продуктов и сырых материалов. Такой ввоз мог быть оплачен только за счет доходов, полученных от вывоза, вложения капитала в других странах или за счет собственного золотого запаса. Поэтому не только внутреннее давление, угроза падения жизненного уровня широких слоев ведут к обострению конкуренции между индустриальными державами, но и межгосударственная конкуренция, в свою очередь, играет немалую роль в усилении социального давления во внутренней конкуренции в пределах одной нации.

В известной степени это относится и к странам, которые экспортируют преимущественно сельскохозяйственные продукты и сырье. В действительности сказанное относится ко всем странам, участвующим в разделении труда и выполняющим какие-то функции в сети межгосударственных связей. Их население может сохранять приемлемый жизненный стандарт лишь располагая достаточными возможностями ввоза и вывоза продукции. Значительные различия между нациями связаны с их чувствительностью к колебаниям международного обмена, к спадам, к быстрым или медленным изменениям в ходе конкурентной борьбы. Особенно чувствительны к ним государства с относительно высоким жизненным уровнем, с заметным смещением центра тяжести во взаимоотношениях между промышленностью и аграрным сектором в пользу индустрии. Оба сектора здесь существенно зависят от ввоза сырых материалов. Эта зависимость становится еще большей, если доходы от вложенного за границей капитала или золотой запас страны недостаточны для поддержания баланса и исключена возможность «экспорта людей» в форме эмиграции. Все эти проблемы требуют тщательного исследования, которое выходит за пределы настоящей книги. Но именно такое исследование могло бы установить причины того, почему напряженность в системе равновесия европейских государств оказывается гораздо более значительной, чем, скажем, в системе латиноамериканских наций.

Мы часто сталкиваемся с воззрением, согласно которому для общего блага всех партнеров достаточно предоставить высокоразвитым промышленным государствам возможность свободной конкуренции. Но эта свободная игра сил в действительности означает жестокую конкурентную борьбу, подчиненную тем же законам, что и свободная конкуренция в других областях. Равновесие между союзами государств является чрезвычайно подвижным, в нем происходят различные смещения, направление которых можно установить только при длительном наблюдении. Экономическая конкуренция между промышленно развитыми нациями при всех колебаниях идет на пользу одним и во вред другим. Возможности экспорта и импорта для стран, ослабевших в этой борьбе, существенно ограничиваются. Государству, которое долгое время находится в таком положении (если оно, как было сказано выше, не может компенсировать потери за счет доходов с вложенного за границей капитала или золотого запаса), остается всего лишь две возможности: оно либо форсирует вывоз, понижая цены на экспортируемые товары, либо ограничивает ввоз. И то, и другое прямо или косвенно ведет к снижению жизненного уровня жителей этой страны. Такое снижение коснется прежде всего тех, кто не располагает в этой монопольной системе экономическими шансами; они видят перед собой как бы двойной круг монополистов — монополистов в собственной стране и монополистов, представляющих чужие государства. Давление снизу ведет к тому, что свои монополисты, а тем самым и все эти государства в целом, вступают в конкурентную борьбу с другими нациями. Так внутренняя напряженность усиливает внешнюю. Разумеется, из многообразных связей мы выделили лишь один ряд. Но уже фрагментарное напоминание об этом ряде показывает принудительный характер и силу сегодняшних механизмов конкуренции и образования монополий.

²⁹ См. выше, с. 154—156. Общий обзор современных теорий возникновения государства дан в: Macleod W.C. The Origin and History of Politics. P. 139ff.

³⁰ См. выше, с. 106 сл.

³¹ См. выше, «Проект теории цивилизации», V; особенно начиная со с. 279.

³² См. выше, с. 242-243, с. 260-261, с. 297сл.

³³ См. выше, с. 259сл., 267сл., 270—272, 292сл., а также «Проект теории цивилизации», VI. Ср. также: Parsons E. С. Fear and Conventionality. Там говорится (р. XIII): «Conventionality rests upon an apprehensive state of mind...» («Конвенции покоятся на тревожных состояниях сознания...». — А.Р.),а также (р.73): «Table manners are, I suppose, one of our most marked class distinctios» («Манеры поведения за столом, как мне кажется, выступают как наши наиболее отчетливые классовые различия». — А.Р.). Парсонс приводит слова из работы У.Джеймса (James W. Principles of Psychology. N.Y., 1890. P.121): «Habit is the enormous fly-wheel of society, its most precious conservative agent. It alone is what keeps us all within the bounds of ordinance, and saves the children of fortune from the envious uprisings of the poor. It alone prevents the hardest and most repulsive walks of life from being deserted by those brought up to tread therein». («Привычка — это огромное маховое колесо общества, она представляет собой самый ценный консервативный фактор. Только она удерживает всех нас в пределах порядка, спасая детей фортуны от завистливых бунтов бедноты. Она одна мешает тому, что не дезертируют вовлеченные на самые трудные и отвратительные жизненные пути». — А.Р.).

Общий вопрос, которому было посвящено данное исследование, уже долгое время рассматривается в американской социологии. См., например, у Самнера (Sumner W.G. Folkways. Boston, 1907. P. 418): «When, therefore, the ethnographers apply condemnatory or depreciatory adjectives to the people whom they study, they beg the most important question which we want to invesigate: that is, what are standards, codes, and ideas of chastity, decency, propriety, modesty etc. and whence do they arise? The ethnographical facts contain the answer to this question, but in order to reach it we want a colorless report of the facts». («Поэтому, когда этнографы применяют осуждающие и умаляющие прилагательные к изучаемым ими народам, они считают заранее решенным тот самый вопрос, который заслуживает нашего изучения: каковы стандарты, коды, идеи целомудрия, приличия, собственности, скромности и т.д. и откуда они взялись? Факты этнографии содержат ответ на этот вопрос, но чтобы его достигнуть, нам требуется лишенный прикрас отчет о фактах». — А.Р.) Вряд ли следует специально оговаривать то, что сказанное Самнером относится к исследованию не только чужих и более простых обществ, но и нашего собственного общества во всей его истории.

Стоявшая перед нашим собственным исследованием проблема в работах последних десятилетий была четче всего сформулирована Джаддом (Judd Ch.H. The Psychology of Social Institutions. N.Y., 1926. P. 276) — это следует признать, даже если нами был избран иной путь к ее решению: «This chapter will aim to prove that the types of personal emotions which are known to be civilized men are products of an evolution in which emotions have taken a new direction... The instruments and means of this adaptation are the institutions, some of which have been described in foregoing chapters. Each institution as it has become established has developed in all individuals who come under its influence a mode of behavior and emotional attitude which conform to the institution. The new mode of behavior and the new emotional attitude could not have been perfected until the institution itself was created. The effort of individuals to adapt themselves to institutional demands results in what may be properly described as a wholly new group of pleasures and displeasures». («Данная глава имеет своей целью показать, что известные цивилизованному человеку типы личностных эмоций являются порождением эволюции, по ходу которой эмоции принимали новое направление... Инструментами и средствами такой адаптации выступают институты, часть которых была описана в предшествующих главах. Каждый институт с момента своего установления развивал в подпадавших под его влияние индивидах соответствующие данному институту способ поведения и эмоциональную установку. Новый способ поведения и новая эмоциональная установка не могли быть усовершенствованы до того, как был создан сам институт.

Усилия индивидов, направленные на приспособление к институциональным требованиям, ведут к тому, что можно описать как совершенно новую группу удовольствий и неудовольствий». — А.Р.).