О социогенезе монополии на налоги 26

От историка могут ускользнуть некоторые аспекты монополизации (а вместе в тем и образования государства в целом), если он обращает внимание в основном на поздние стадии, на результаты данного процесса, упуская из виду ранние его отрезки. Тогда ему даже трудно себе представить, что людям, жившим на исходе Средневековья, абсолютная монархия и централизованный аппарат власти казались чем-то новым и в высшей степени удивительным. Только поняв суть начального этапа, мы получаем возможность постижения дальнейшего хода событий.

Основная линия трансформации уже ясна. Мы напомним о ней в нескольких словах. Вместе с прогрессирующим разделением функций в ходе конкуренции, или «борьбы на выбывание», власть рыцарских семейств, основанная на земельной собственности и позволяющая им распоряжаться землями и натуральными продуктами, получаемыми с данных земель, а также пользоваться разного рода услугами людей, живущих на этих землях, постепенно превращается во власть централизованную, распоряжающуюся инструментами военного насилия и обладающую правом регулярного сбора денежных налогов с обширных территорий. Отныне никому не позволено пользоваться оружием или строить крепости на этой территории, если на то не было дано позволения центрального правителя. Такая ситуация была совершенно новой, невиданной в обществе, где ранее целый слой людей мог свободно пользоваться оружием и прибегать к физическому насилию. Теперь каждый должен регулярно отдавать центральному правителю часть своих денежных доходов — это тоже нечто новое, отличное от обычаев средневекового общества. Деньги были редки в обществе, характеризуемом преобладанием натурального хозяйства, а потому желание князей и королей получать налоги в денежной форме казалось чем-то неслыханным (если исключить определенные и четко фиксированные поводы). Такого рода стремления поначалу рассматривались не иначе как грабеж или ростовщичество.

«Constituti sunt reditus terrarum, ut ex illis viventes a spoliatione subditorum abstineant»¹¹⁵ — доходы с земель предназначены для того, чтобы живущие этими доходами воздерживались от грабежа своих подданных, заметил однажды Фома Аквинский, выражая тем самым не только мнение церковных кругов (хотя именно церковные институты, располагавшие немалыми денежными средствами, были особенно чувствительны к денежным поборам). Сами короли были того же мнения, даже если время от времени и прибегали к такого рода поборам при общей нехватке денежных средств. Например, Филипп Август некоторыми поборами — и прежде всего налогом, собираемым в целях подготовки крестового похода 1188 г., знаменитой «саладиновой десятиной», «dime saladine», — вызвал такие беспорядки и такое противодействие королевской власти, что уже в 1189 г. вынужден был официально заявить, что подобных поборов более никогда не будет. Дабы ни сам он, ни его наследники не впадали в ту же ошибку, говорится в указанном заявлении, он запрещает сию пагубную хитрость всей своей королевской властью, авторитетом короля, церкви и всех баронов королевства. Если же король или кто-нибудь еще «par une audace temeraire» попытается вновь вернуться к такой практике, то с ним не следует считаться¹¹⁶. Возможно, эти формулировки были продиктованы ему возмущенными нотаблями. Однако, готовясь в 1190 г. к крестовому походу, Филипп Август уже сам ясно предписывает, что, в случае его гибели, часть военной добычи должна быть распределена среди тех, кто обеднел в результате выплат в казну. Действительно, денежные поборы в этом сравнительно бедном на деньги обществе в немалой мере отличались от налогов, собираемых в более коммерциализированном обществе. Никто не считал их чем-то постоянным, от них не зависели ни рынки, ни уровень цен; они словно «валились с неба» как чрезвычайная мера и неожиданно возникшая повинность, ведя к разорению множества людей. Короли или их представители время от времени прибегали к подобным поборам, но при ограниченности денежных доходов, которые они могли прямо получать с земель своего домена, они всякий раз оказывались перед альтернативой: либо им удавалось угрозами и насилием собирать деньги, либо они становились жертвой противящихся этому сил. Возмущение, вызванное «саладиновой десятиной», долгое время оставалось в памяти — только через 79 лет для финансирования нового крестового похода король вновь прибегает к денежным поборам, к так называемой «aide féodale».

Короли придерживались общего для того времени мнения, что правители должны жить на доходы, получаемые со своего домена в узком смысле слова, т.е. со своих имений. Конечно, коронованные особы и некоторые другие крупные феодалы по ходу формирования механизма монополии уже высоко поднялись над массой других феодалов. Мы отмечали ранее, что начался процесс появления новых функций. Но развитие данных функций в устойчивые институты происходило крайне медленно, в постоянной борьбе с носителями других функций. Поначалу король был просто богатейшим рыцарем среди прочих, крупных и мелких феодалов. Как и они, он жил на доходы со своих имений; как и у них, у него было право иногда, при каких-то чрезвычайных обстоятельствах, требовать денежного вспомоществования от жителей подвластных ему территорий. Скажем, каждый феодал мог ожидать денежных поступлений, когда выдавал замуж дочь, когда его сын посвящался в рыцарское звание, когда сам феодал оказывался в плену и нужно было платить выкуп. Таковы первоначальные денежные поступления, «aides féodales». Короли прибегали к ним в той же мере, что и все прочие феодалы. Но выходящие за пределы таких случаев поборы не были распространены и рассматривались в этом обществе как нечто схожее с разбоем и вымогательством.

Затем, примерно с XII—XIII вв., постепенно входит в обиход еще одна форма денежных выплат в пользу князей. В XII в. начинается рост городов. По древнему феодальному обычаю только мужи воинского сословия — благородные или рыцари — призывались на военную службу и были обязаны нести это бремя. Бюргеры завоевывали коммунальные права и свободы с оружием в руках (или были готовы это сделать); поэтому где-то со времен Людовика VI возникает обычай призывать на военную службу и горожан, буржуа. Но сами горожане очень скоро стали предлагать удельным владыкам денежное возмещение за освобождение от службы воинов-новобранцев. Тем самым они коммерциализировали военную службу, что было с удовольствием воспринято королями и прочими крупными феодалами. Предложение своих воинских услуг со стороны необеспеченных или плохо обеспеченных рыцарей чаще всего превышало покупательную способность соперничающих друг с другом удельных князей. Так что получение денег от горожан за освобождение от несения воинской службы скоро стало обычаем или даже институтом. Представитель короля требовал от городской общины для такого-то похода либо определенное количество вооруженных людей, либо соответствующую сумму; поторговавшись, общины предоставляли или то, или другое. Но и этот обычай был лишь еще одной формой получения феодального «вспомоществования», применявшегося в ограниченном числе чрезвычайных случаев: они назывались «aide de l’ost» и входили в число «aides», именовавшихся «вспомоществования в четырех случаях».

Мы бы далеко отошли от нашей темы, если бы подробно рассматривали то, как сами общины стали вводить своего рода коммунальные налоги для оплаты различных городских затрат, создав для этого некие налоговые службы для внутреннего употребления. Достаточно указать, что требования королей поспособствовали такому развитию, а сами институты подобного рода, складывающиеся в городах к концу XII в., имели немалое значение для образования сходных королевских институтов. И в данном случае бюргерство и королевство находились в тесной — и чаще всего невольной — взаимосвязи. Конечно, из этого не следует делать вывод, что бюргеры или какие-либо другие слои общества охотно и без всякого сопротивления платили дань. Эти выплаты от случая к случаю по чрезвычайным поводам осуществлялись так же неохотно, как позже регулярная плата налогов, — никто их не хочет платить, пока нет прямого или косвенного принуждения к этому. И в том, и в другом случае мы имеем дело с точным отображением существовавшей системы взаимной зависимости социальных групп и соотношения сил между ними.

Короли не хотели (и не могли позволить себе) вызывать в народе слишком сильное сопротивление своей политике, поскольку социальная сила королевской функции была еще явно недостаточно велика. С другой стороны, для реализации этой функции, для самоутверждения и, в первую очередь, для финансирования конкурентной борьбы, которую они непрестанно вели, короли нуждались во все больших и больших денежных средствах, а приобрести их могли только посредством «вспомоществований» подобного рода. Поводы для поборов меняются, люди короля ищут все новые способы получить деньги, перемещая основное бремя то на один, то на другой слой горожан или селян. Хорошо заметно, что при всех колебаниях в соотношении сил могущество короля постепенно возрастает, а вместе с этим иной характер приобретают и денежные поборы — требования королей постоянно увеличиваются.

В 1292 г. король желает получать один денье с каждого фунта при покупке любых товаров, причем этот налог должны платить и покупатель, и продавец. Хронистом того времени это было названо «exactio quaedam in regno Franciae non audita²⁵⁾». В Руане толпа грабит кассу королевских сборщиков денег. Руан и Париж, оба важнейших города королевского домена, откупаются от этого налога, внеся единовременную плату¹¹⁷. Но эта подать еще долгое время остается в народной памяти под зловещим именем «mal-tôte», a королевские чиновники какое-то время с ужасом вспоминают о вызванном ею недовольстве. Поэтому на следующий год король пытается обложить принудительной данью богатых буржуа. Так как это тоже вызывает сильное сопротивление, в 1295 г. он возвращается к «aide» в первоначальной форме — уплаты дани требуют со всех сословий, а не с одного лишь третьего. Платить нужно сотую часть цены всех имений. Но эта подать приносит слишком мало денег. На следующий год налог возрастает до двух сотых. Тут начинают возмущаться феодалы. Король заявляет, что готов оставить церковным и светским феодалам часть того, что было собрано с их владений. Он вроде бы готов поделиться с ними добычей. Но те уже не могут успокоиться. Это относится прежде всего к феодалам-мирянам, которые в требованиях короны видят угрозу своим наследственным правам, самостоятельности и даже всему своему социальному существованию. Люди короля вездесущи, они прибирают к рукам права и подати, ранее находившиеся в исключительном ведении отдельных феодалов. Как это часто случается, «последней каплей» оказались денежные поборы. Когда в 1314 г., незадолго до смерти Филиппа Красивого, было заявлено о новых высоких податях, необходимых для финансирования похода на Фландрию, недовольство перешло в открытое сопротивление, еще усилившееся из-за военных неудач. Как заявил один из недовольных, «мы не потерпим увеличения этой «aides», мы не можем терпеть ее со спокойной совестью, ибо из-за нее теряем свою честь, свои привилегии и свободы». «Нового рода выжимание денег, несправедливое обложение, небывалое во Франции и особенно в Париже, — как сообщает другой источник того времени, — было введено для покрытия расходов, якобы направленных на финансирование войны во Фландрии. Низкопоклонничающие советники и министры короля хотели, чтобы покупатели и продавцы платили по шесть денье с каждого фунта сделки. Как благородные, так и низкородные... объединились и поклялись отстоять свою свободу и свободу отечества»¹¹⁸.

Действительно, возмущение было столь велико, и оно было настолько всеобщим, что города объединились с феодалами в борьбе против короля. Тут перед нами исторический эксперимент, демонстрирующий различие интересов и уровень напряженности в отношениях между сословиями. При наличии общей угрозы — необходимости уплаты денежной дани, требуемой людьми короля, — и при сильном возмущении со всех сторон, оказалось возможным объединение бюргерства и дворянства, скрепленное клятвой. Было ли оно длительным, было ли оно эффективным? Мы уже обращали внимание на то, что в других странах с иным социальным строением постепенно происходило сближение определенных городских и землевладельческих слоев; при всех расхождениях и при всей враждебности между ними, это содействовало ограничению королевской власти. Во Франции такие союзы — как в данном случае, так и позже — четко указывали на растущую взаимозависимость между сословиями. Но их союз сохранялся недолгое время, он распадался из-за взаимного недоверия. «Сближение приводило только к гневу и недовольству, поскольку интересы никоим образом не совпадали»¹¹⁹.

«Ils sont lignée deslignée

Contrefaite et mal alignée ²⁵⁾».

Так пелось в песне того времени об этих недолговечных союзниках. Тем не менее мощная реакция на произвольно введенные подати произвела сильнейшее впечатление — не в последнюю очередь и на королевских чиновников. Подобные потрясения в пределах домена были опасны для ведения конкурентной борьбы с соперничающими домами. Социальное положение центрального правителя еще недостаточно укрепилось, чтобы он мог сам устанавливать налоги и определять их размер. Равновесие пока что таково, что он должен от случая к случаю вести переговоры с сословиями и добиваться их согласия на те или иные фискальные меры. Поэтому «aides» пока что остаются податями, собираемыми при чрезвычайных обстоятельствах, — денежными вспомоществованиями, на которые король может рассчитывать лишь в конкретных, строго определенных случаях. Ситуация постепенно изменится в ходе Столетней войны. Война превращается в нечто постоянное, а потому постоянными становятся и поборы, необходимые для ее ведения под руководством короля.

«On peut comprendre et apprécier la lutte que la royauté eut à soutenir, quand elle voulut fonder et développer son pouvoir fiscal, qe’en cherchant à se rendre compte des forces sociales et des intérêts qu’elle rencontre et qui firent obstacles à ses desseins²⁶»¹²⁰. Это суждение четко указывает на социогенез монополии на сбор налогов. Разумеется, сами короли столь же мало, как и другие участники борьбы того времени, понимали, что происходит формирование нового института. У королей даже не было намерения «увеличить свою налоговую власть» — и они, и их люди желали поначалу просто от случая к случаю получать как можно больше денег, поскольку к тому их вынуждали необходимость решения определенных задач и те расходы, на которые они должны были идти. Ни один человек сам по себе не был изобретателем налогов и творцом налоговой монополии: не было одиночки или даже группы индивидов, веками создававших этот институт по заранее утвержденному плану. Налоги, как и любые другие институты, являются продуктом социального сплетения взаимосвязей. Они возникают как бы в рамках параллелограмма сил, в результате борьбы различных социальных групп и интересов, чтобы затем, через большее или меньшее время, развиться в инструмент постоянного определения соотношения социальных сил, их сопоставления, которое заинтересованные лица сознательно организуют и планомерно превращают в прочный социальный институт. Вместе с постепенной трансформацией общества и смещением центра тяжести в соотношении социальных сил происходит и превращение периодических выплат князьям (на нужды военных походов, в целях уплаты выкупа или сбора приданого для дочери) в регулярно взимаемые подати. Когда в обществе с преобладанием натурального хозяйства начинает расти сектор торгово-денежного обращения, когда дом одного из феодалов становится королевским домом, властвующим на все большей территории, тогда и феодальная повинность «aide aux quatre cas» превращается в налог.

Начиная с 1328 г. (а с 1337 г. — еще в большей мере) происходит ускорение этого преобразования чрезвычайных поборов в регулярные подати. В 1328 г. в некоторых частях королевства был вновь введен прямой налог, собираемый для финансирования войны с Фландрией; в 1335 г. ряд городов западной Франции облагается косвенным налогом на покупки — на сей раз для создания флота; в 1338 г. всем королевским чиновникам уменьшают оклады; в 1340 г. вновь вводится, уже на всей территории, налог с продаж; в 1341 г. вступает в силу особый соляной налог — «gabelle du sel». В 1344, 1345, 1346 гг. косвенные налоги увеличиваются. После битвы при Креси королевские чиновники пытаются вновь увеличить личные и прямые налоги, в 1347-1348 гг. происходит возврат к косвенным налогам на продажи. Все это — своего рода эксперименты, поскольку все случаи повышения налогов выступают в виде дополнительного сбора средств в пользу короля для ведения войны — «les aides sur le fait de la guerre». Король и его люди вновь и вновь поясняют, что эти денежные сборы — временная мера, и от нее откажутся вместе с прекращением военных действий¹²¹. Представители сословий также всякий раз, как только у них появляется такого рода возможность, подчеркивают чрезвычайный характер данных поборов. Они также пытаются по возможности поставить под контроль расходование денег, собранных как «aides», чтобы те тратились именно на войну, и ни на что иное. Но короли, по крайней мере начиная с Карла V, уже не слишком строго соблюдают эти условия. Они свободно распоряжаются кассой, в которую притекают «aides», и при необходимости не стесняются использовать эти средства на содержание собственного дома или для вознаграждения своих любимцев. Весь ход событий — приток денег в королевскую кассу, равно как и образование оплаченного этими деньгами войска, — медленно, но верно ведет к чрезвычайному усилению центральной функции. Каждое из сословий, в первую очередь дворяне, всячески сопротивляется укреплению центральной власти. Но уже в это время многочисленные расхождения в интересах, существующие между сословиями, ослабляют общее сопротивление. Сословия слишком зависят от исхода военных действий, они слишком заинтересованы в успешном отражении англичан, чтобы отказать королю в средствах для ведения войны. Сильнейшие противоречия между сословиями, равно как и различия интересов на местах, препятствуют не только совместному выступлению разных социальных сил в борьбе за ограничение финансовых притязаний короля или за контроль над расходованием денег — они мешают и прямой сословной организации военных действий. Внешняя угроза делает людей этого общества — общества, далекого от единства, со слабо развитыми взаимосвязями, — в высшей степени зависимыми от короля, от высшего координатора, от его аппарата господства. Поэтому они год за годом вынуждены идти на все новые «чрезвычайные пожертвования» на войну, которой нет конца.

Наконец, после того, как король Иоанн после битвы при Пуатье оказался в плену у англичан, для выплаты гигантского выкупа за него впервые потребовалось собирать средства на протяжении не одного года, а шести лет. Как это часто случается, случайное событие лишь ускорило то, что уже долгое время подготавливалось в структуре общества. На деле этот налог собирался на протяжении не шести, а последующих двадцати лет, постепенно увеличиваясь в размере, — можно даже предположить, что в эти годы произошло известное приспособление рынка к данному налогу. Помимо данного налога на продажи, собираемого для выкупа короля, вводились и налоги на другие цели, например: в 1363 г. был введен прямой налог для покрытия военных расходов, а в 1367 г. — для борьбы с разбойничающей солдатней. В 1369 г., по возобновлении военных действий, появились новые прямые и косвенные налоги, самым ненавистным из которых был налог на скот («fouage»).

«Все это пока что — феодальные «aides», но они распространяются на всех, унифицируются и повышаются — причем не только в домене короля, но и по всей территории королевства — под наблюдением особого центрального управленческого аппарата»¹²². Действительно, на этой фазе Столетней войны, когда «aides» постепенно становились долговременным явлением, шаг за шагом вырабатывались также специализированные службы, связанные со сбором данных податей, пока еще называемых «чрезвычайными», и осуществлением судебных процедур, требуемых при их взыскании. Поначалу эта функция возлагается на «généraux sur le fait des finances», наблюдающих за сборщиками «aides» по всей стране. Потом, с 1370 г., появляются два высших чиновника: один из них занимается исключительно финансовыми вопросами, тогда как второй решает судебные дела, возникающие при взыскании «aides». Здесь мы уже имеем дело с первоначальной формой института, который впоследствии, на протяжении всего «ancien régime», будет важнейшим органом налогового управления — «chambre (или cour) des aides». Ho в 1370-1380 гг. этот институт только формируется, он еще не стал чем-то постоянно действующим, представляя собой орудие открытого или скрытого противоборства различных социальных центров. Пока что не забыты те столкновения, в результате которых появился данный орган, как это часто случается со многими упрочившимися и сделавшимися стабильными институтами. Всякий раз, как короли, встретив сопротивление различных групп населения, отступают и ограничивают свои притязания, эти службы также уходят в тень. Наличие указанных институтов, равно как и кривая их роста, позволяют довольно точно определить соотношение социальных сил центральной функции и центрального аппарата, с одной стороны, и дворянства, церкви и городских слоев — с другой.

Как уже было сказано выше, при Карле V «aides sur le fait de la guerre» стали столь же постоянными, сколь и сама война. Они ложились тяжким бременем на народ, и без того обнищавший из-за военных действий, пожаров, трудностей в ведении торговли и, не в последнюю очередь, из-за непрерывных передвижений по их территории войск, требовавших пропитания и кормившихся грабежом. В результате королевские налоги воспринимались еще более болезненно, в них еще отчетливее видели нечто противоречащее их собственному названию, ибо чрезвычайные выплаты в целях вспомоществования короне стали регулярными. Пока был жив Карл V, все это недовольство оставалось скрытым: народ безмолвствовал, но нужда росла, а вместе с нею — и недовольство. Впрочем, сам король, кажется, понимал, что в стране растет напряженность, ощущал подавленное возбуждение, в первую очередь, связанное с этими налогами. Вероятно, он осознавал и то, чем грозило обернуться такое недовольство в случае, когда на месте старого и опытного короля окажется ребенок, его несовершеннолетний сын, вступающий на трон под опекой соперничающих родственников. Быть может, этот страх перед будущим соединялся у него с некими угрызениями совести. Конечно, налоги, собираемые его аппаратом на протяжении долгих лет, сам Карл V считал чем-то неизбежным и необходимым. Но даже у него, без ограничений пользовавшегося собранными средствами, такого рода налоги оставляли ощущение чего-то незаконного. Во всяком случае, за несколько часов до смерти (16 сентября 1380 г.) он отдал распоряжение, отменяющее самый ненавистный в народе налог на скот, равным образом обременявший и бедных, и богатых. То, насколько этот указ отвечал положению дел, сложившемуся после смерти короля, выяснилось очень скоро. С кончиной Карла V центральная функция ослабевает, и общее недовольство становится явным. Соперничающие родственники умершего короля (прежде всего, Людовик Анжуйский и Филипп Смелый Бургундский) вступили в борьбу за власть — в том числе и за право распоряжаться королевской казной. Города начинают бунтовать против налогов. Народ устраивает охоту на королевских сборщиков «aides». При этом возмущение низших слоев горожан поначалу находит понимание у высших слоев буржуазии: их цели совпадают. Городские нотабли, собравшиеся вместе с представителями других сословий в ноябре 1380 г. в Париже, требуют отмены королевских налогов. Вероятно, под непосредственным давлением собравшихся герцог Анжуйский и королевский канцлер дают им соответствующее обещание. 16 ноября 1380 г. выходит указ, подписанный королем, об отмене, отныне и навечно, всех налогов: «Doresnavant à toujours — tous les fouages, impositions, gabelles, XII^es, XIII^es, dont ils — ont esté et sont moult grevés, touz aydes, subsides quelxconques qui pour le fait des dictes guerres ont esté imposez...». «Так была принесена в жертву вся финансовая система последних десяти лет, все те завоевания, что были достигнуты в годы с 1358/1359 по 1367/1368. Королевская власть отброшена чуть ли не на столетие назад. Она оказалась в той точке, которую занимала в начале Столетней войны»¹²³.

Подобно системе сил, еще не пришедшей в состояние равновесия, общество колеблется в этой борьбе от одного полюса к другому. О том, насколько могущественными были центральный аппарат и королевская функция в то время, говорит уже то, сколь быстро им удается восстановить утраченные позиции, хотя сам король — пока что ребенок, зависимый от реализующих данную функцию фактических правителей и слуг. Уже тут можно обнаружить то, что станет совершенно очевидным при Карле VII: шансы, связанные при таком строении французского общества с королевской функцией, настолько возросли, что королевская власть может усиливаться даже тогда, когда сам король слаб или даже ничего из себя на представляет. Зависимость групп и слоев от высшего координатора, обеспечивающего обмен и кооперацию между различными социальными функциями, растет вместе с увеличивающейся взаимозависимостью этих групп. При военной угрозе эта зависимость возрастает в чрезвычайной мере. Общие интересы в борьбе с общим врагом вынуждают — охотно или нет — вновь передать королю те средства, что нужны для ведения войны. Тем самым оказывается, что в его распоряжение отданы и средства для единовластного правления.

В 1382—1383 гг. короне — королю со всеми своими родственниками, советниками и слугами, т.е. людьми, каким-либо образом относящимися к аппарату правления, — вновь удается обложить теми налогами, которые центр считал необходимыми, города, выступавшие в качестве главных центров сопротивления сбору податей.

Городские восстания 1382 г. были связаны прежде всего с проблемой налогов. Но в борьбе из-за налогов, т.е. в связи с определением того, кто и в какой мере должен компенсировать расходы центрального аппарата, как это часто случается, решался вопрос о распределении власти как таковой. Городские нотабли того времени ясно видели свою цель — завоевание права голоса при установлении и распределении налогов, а тем самым и контроля над центральным аппаратом. Эту цель иной раз преследовали и представители других сословий. Низшие и средние городские слои чаще всего понимали свою задачу в более узком смысле: они хотели лишь освобождения от тяжкого бремени поборов. Уже здесь цели различных городских групп не полностью совпадают, хотя в данном вопросе — в отношении к центральному аппарату страны — не было и враждебного противостояния друг другу этих групп. Но в самих городах при решении внутренних проблем дело обстояло иначе. При всей взаимозависимости интересов и даже в силу тесного их переплетения, они диаметрально противоположны.

Городские общины того времени уже представляют собой достаточно дифференцированные образования. В них выделяется привилегированный высший слой — буржуазия в собственном смысле слова, обладающая монопольным правом занимать должности в городских управленческих структурах, а тем самым и монопольным контролем над городскими финансами. В них имеется средний слой, своего рода мелкая буржуазия, представителями которой выступают не очень состоятельные мастера и ремесленники. Наконец, есть масса учеников и рабочих, «народ». Налоги и здесь образуют тот узел, на примере которого хорошо прослеживаются и взаимозависимость, и противоречия. В тех случаях, когда горожане вообще четко формулировали свои требования, средние и низшие группы выступали за прямые налоги, дифференцированные в зависимости от уровня доходов, тогда как высшие городские слои предпочитали косвенное налогообложение (или прямые налоги без дифференциации). Возмущение народа по поводу налогов, как это не раз бывало, поначалу находило отклик и в среде городской верхушки. Высшая буржуазия выступает на стороне народного движения до тех пор, пока оно усиливает их позиции в противостоянии с королевской властью или с местными феодалами. Но очень скоро народное возмущение обращается против состоятельных лиц в самом городе. Это выражается в борьбе за должности, за участие в городском правлении, идущей между правящим буржуазным патрициатом и средними слоями, которые желают иметь доступ к городским службам, а тем самым, в качестве городских нотаблей, и к управлению всей страной. В результате подобных возмущений представители городской верхушки вынуждены бежать либо оказывать сопротивление городским низам; чаще всего на этой стадии борьба завершается вводом королевских войск, приходящим на помощь патрициату.

Рассмотрение того, как протекали восстания в отдельных городах, увело бы нас слишком далеко. Здесь достаточно отметить, что завершались они все большим смещением центра тяжести в сторону центрального аппарата и королевской власти. Вожаков взбунтовавшихся горожан казнили (в особенности тех, кто выступал против налогов), прочие должны были платить большие штрафы. На город в целом налагались значительные подати. В Париже возводились королевские крепости («бастилии»), в которых сидели королевские «gens d’armes». Городские свободы ограничивались. Местные городские управы подчинялись королевским чиновникам, становясь важными органами королевского аппарата господства: иерархия занимаемых представителями высшей буржуазии чинов спускалась от министерских постов вплоть до бургомистров и цеховых мастеров. Точно так же решался и вопрос о налогах — теперь их размер диктовался центром.

Причина того обстоятельства, что проба сил столь быстро и решительно закончилась в пользу центра, вновь та же: сила центральной функции определяется силой антагонизмов, существующих между различными группами этого общества. Городские верхи находятся в противоречии не только со светскими и церковными феодалами, но и с низшими городскими слоями. В данном случае на руку центру сыграло отсутствие у горожан единства. Не менее важным было отсутствие тесной связи между разными городами королевства. Тенденция к совместному выступлению нескольких городов существовала, но была очень слабой — взаимосвязь между ними была недостаточной для такого общего действия. В каком-то смысле отношение между городами было подобно взаимоотношению разных государств, в большей или меньшей мере конкурировавших друг с другом. Поэтому люди короля сначала заключали некое подобие мира с Парижем, чтобы высвободить руки для борьбы с фландрскими городами. Подавив их сопротивление, они переходили к Руану, а затем и к Парижу. Им удавалось расправиться с каждым городом по отдельности. Не только социальные, но и региональные различия (как первые, так и вторые в определенной мере сочетались с взаимной зависимостью) шли на пользу центру. Общее сопротивление всех групп населения вынуждало королевскую власть отступать. Но в противостоянии с любым отдельным слоем или регионом перевес был на стороне центра, поскольку последний получал средства со всей страны.

Вновь и вновь различные социальные группы пытались ограничить или сломить растущее могущество центра. И всякий раз структурные закономерности способствовали смещению центра тяжести в сторону королевской власти, а каждая проба сил через какое-то время вела к ее дальнейшему укреплению. Денежные подати, налоги то на короткое время исчезали, то на столь же короткое время ограничивались, но в итоге они вновь восстанавливались. Точно так же исчезали и воскресали службы, предназначенные для сбора налогов. История формирования «chambre des aides», например, содержит множество таких потрясений и переворотов. С 1370 по 1390 г. этот институт раз за разом исчезает и восстанавливается вновь. Затем, в 1413, 1418, 1425, 1462, 1464, 1474 гг., как пишет историк этих служб, они переживают «то жизнь, то смерть, при полной непредсказуемости воскресений»¹²⁴, чтобы, в конце концов, сделаться прочным институтом королевского аппарата господства. Даже если эти колебания отражают не только крупные социальные столкновения, в сложном становлении данного института мы все же получаем некую картину социогенеза королевской функции и формирования монопольной организации как таковой. Они показывают, сколь мало все эти функции и образования были долгосрочными планами и сознательными творениями отдельных лиц, возникая постепенно, проходя тысячи мелких шагов к своему окончательному становлению, формируясь в ходе непрестанной борьбы социальных сил.

Некоторые короли даже в своих действиях, в развитии своих личных способностей целиком зависели от состояния королевской функции во время их правления. Яснее всего это видно на примере Карла VII. Если рассматривать его как индивида, то особой силы тут не найти — крупной или великой личностью он не был. Но во времена его правления — после того, как англичане были вытеснены из его владений, — королевская власть постоянно набирает силу. Для народа король — глава победоносного войска, сколь бы мало ни походил на полководца он сам. Во время войны все финансовые и человеческие ресурсы страны оказались сосредоточены у центральной власти. Процессы централизации командования в армии и монопольного распоряжения налогами сделали значительный шаг вперед. Внешний враг был вытеснен с территории королевства, но войско (по крайней мере, немалая его часть) осталось в целости и сохранности. Это дало королю такой перевес в противостоянии сил внутри страны, что любое сопротивление сословий его воле уже не имело ни малейших перспектив, да и население, уставшее от войны, желает и требует только одного — мира. В такой ситуации король в 1436 г. заявляет, что нация вручила ему на неограниченное время право на «aides», что его просят более не собирать сословия для одобрения решения об их взимании, поскольку стоимость поездок участников Генеральных Штатов на эти собрания чрезмерно велика и, как он утверждает, ложится слишком тяжким бременем на народ.

Конечно, это обоснование взято с потолка. Отказ от Генеральных Штатов выражает попросту рост социальной силы королевской власти. Эта сила теперь столь велика, что может открыто объявить «aides», уже приобретшие долгосрочный характер во время войны, постоянным институтом. Сила эта уже настолько недвусмысленна, что король не считает нужным согласовывать размеры налогов с теми, кто ими облагается. И в дальнейшем бывали отступления, попытки сопротивления налоговой политике короны со стороны сословий. Исключение из участия в решении вопросов налогообложения сословных парламентов и закрепление диктаторских полномочий королей закрепились не без борьбы. Но всякое противоборство вновь и вновь показывало, насколько большой принудительной силой на этой фазе развития общества обладал процесс возрастания могущества центральной функции, шедший параллельно с прогрессирующей дифференциацией общества и ростом взаимосвязей. Всякий раз в центре происходит концентрация военной силы, которая обеспечивает ему право распоряжения налогами, а сосредоточенное в центре распоряжение налогами, в свою очередь, ведет ко все большей монополизации военной силы, права на физическое насилие. Шаг за шагом оба эти инструмента власти набирают все большую силу, пока в какой-то момент не предстают перед глазами изумленных современников во всем своем могуществе. Как и во многих других случаях, лучше любого исторического описания дать представление об этой трансформации может высказывание одного из современников указанных событий, видевшего в них нечто новое и непонятно откуда взявшееся.

Когда при Карле VII центральный аппарат начал открыто назначать и взимать налоги без согласия сословий, Ювеналий Урсинский, архиепископ Реймсский, написал королю следующее письмо, где, помимо всего прочего, говорилось следующее (даю вольный перевод):«Когда Ваши предшественники вели войну, то обычаем было собрание трех сословий; они сзывали людей церкви, благородных и низкородных в какой-нибудь из лучших своих городов. Они сами туда являлись и излагали собравшимся, как идут дела, что нужно для противостояния неприятелю, и, в соответствии с военными нуждами, просили о помощи посредством податей. Вы и сами так поступали, пока не увидели, что Бог или фортуна, — а ведь она переменчива — так Вам помогли, что Вы почувствовали себя ею вознесенным. «Aides» и прочие налоги устанавливаются Вами так, словно это подати с Вашего собственного домена, и не требуют согласия Ваших трех сословий.

Раньше... это королевство по праву можно было называть «Royaume France», поскольку населяли его свободные («francs»), пользовавшиеся всеми своими свободами («franchises et libertés»). Ныне они представляют собой рабов, произвольно обложенных поборами («taillables à voulenté»). Если взглянуть на число людей в Вашем королевстве, то оно едва достигнет десятой части того, что было ранее. Я не хочу умалить Вашу власть, я хотел бы ее даже увеличить с помощью моих малых средств. Нет сомнений в том, что государь, и особенно такой, как Вы, в особых случаях — для защиты королевства и общего дела («chose publique») — может что-то забирать («tailler») y своих подданных и увеличивать «aides». Но для этого следует разумным образом договариваться с ними. Ведь у одного есть меньше, чем у другого. В правовых вопросах Вы, быть может, и суверен, они находятся в Вашем ведении. Но пока речь идет о доходах с доменов, то у Вас он свой, как и у каждого частного лица. (N.B. Иными словами, король может, как ему вздумается, кормиться со своего домена, но он не является сувереном, когда речь идет о доходах со всей страны. — Н.Э.). Сегодня же с Ваших подданных не просто стригут шерсть, но сдирают кожу, режут по плоти и до самых костей».

Чуть дальше архиепископ неприкрыто выражает свое возму-щение:«Тот, кто привык действовать по своему произволу и не служит хоть наполовину своим подданным, не достоин править... Поэтому остерегайтесь того, чтобы обильный поток денег (буквально: «обильный жир», «великое множество». — Н.Э.), текущий к Вам в виде «aides», отсекаемый от тела, не разрушил душу. Ведь Вы голова этого тела. Разве не будет величайшей тиранией то, что голова человеческого тела разрушает его сердце, его руки и ноги (N.B. Это следует понимать символически, как духовное сословие, воины и простой народ. — Н.Э.)?»¹²⁵

Отныне и на долгое время лицами, указывающими на публичный характер функций короля, становятся подданные. Выражения вроде «общественное дело», «отечество» и даже «государство» чаще всего употребляются теми, кто стоит в оппозиции князьям и королям. Сами центральные правители на этой фазе распоряжаются монополизированными шансами — прежде всего налогами, собираемыми со всего королевства, — так, словно речь идет об их личной собственности (на это указывает архиепископ Реймсский). Именно в этом смысле, как ответ на слова оппозиционеров, рассуждающих об «отечестве» и «государстве», следует понимать приписываемое одному из королей высказывание: «Государство — это я».

Такому ходу развития изумлялись не только французы. Порядок, увеличивавший могущество и прочность центрального аппарата и центральной функции, который формировался во Франции и раньше или позже в силу аналогичных факторов получил распространение почти во всех странах Европы, в XV в. выглядел как нечто удивительное в глазах не только французских наблюдателей. Достаточно прочитать хотя бы донесения венецианских посланников того времени: для этих чужеземцев, наблюдателей с безусловно широким кругозором и большим опытом в таких вещах, возникающие формы правления были чем-то ранее невиданным.

В 1492 г. из Венеции в Париж прибыли два посла — официально для того, чтобы пожелать счастья Карлу VIII, женившемуся на Анне Бретанской. В действительности же они должны были разведать, где и как собирается Франция применять силу в Италии, а также собрать общие сведения о том, как идут во Франции дела, каково ее финансовое положение, что представляют собой король и ero окружение, какие товары ввозятся и вывозятся, какие имеются партии на политической арене королевства. Одним словом, послы должны были информировать обо всем, что представляет интерес, дабы Венеция могла правильно вести свою политику. Это посольство, впоследствии из разового мероприятия превратившееся в постоянное учреждение, было признаком того, что в европейском пространстве к тому времени уже существовала значительная взаимозависимость различных политических образований.

В присланном послами докладе мы находим, помимо всего прочего, точную информацию о французских финансах и системе налогообложения. По оценке посла, ежегодные доходы короля равны примерно 3 млн 600 тыс. франков, из которых «1 400 000 franchi da alcune imposizioni che si solevano metter estraordinarie... le quali si sono continuate per tal modo che al presente sono fatte ordinarie ²⁷⁾».Королевские расходы, по оценке посла, составляют от 6 млн 600 тыс. до 7 млн 300 тыс. франков. Возникающий дефицит покрывается следующим образом:«В январе каждого года собираются директора финансовых правлений всех областей — королевского домена в собственном смысле слова, Дофине, Лангедока, Бретани и Бургундии — и составляют примерный расчет («fanno il calcolo») доходов и потребных для нужд следующего года расходов. Причем сначала они подсчитывают расходы («prima mettono tutta la spesa») и в зависимости от дефицита между этими расходами и предполагаемыми доходами устанавливают общий налог для всех провинций королевства. Ни прелаты, ни благородные этого налога не платят, но один лишь народ. Таким образом, обычные доходы и эта «taille» приносят столько, чтобы покрыть годовые расходы. Если в этот год начинается война или возникают какие-то неожиданные расходы, не входившие в смету, то вводится какой-то дополнительный налог или уменьшаются пенсии — в любом случае нужная сумма должна быть получена»¹²⁶.

Выше мы уже говорили о формировании монополии на налоги. В этом рассказе венецианского посла дана ясная картина того, как она функционировала на этой ступени развития. Мы сталкиваемся здесь и с важнейшей — даже ключевой — структурной особенностью абсолютизма, а в известной степени и «государства» вообще: расходы имеют примат над доходами. Отдельному человеку, прежде всего буржуа, в ходе этого развития все более вменяется в обязанность соблюдение строгого соответствия между расходами и доходами — это становится обычаем. Напротив, для общества в целом исходным пунктом ведения дел оказываются расходы, от уровня которых зависят доходы, а именно, те подати, что общество с помощью монополии на налоги вынуждает платить каждого индивида. Здесь перед нами пример того, что целое, возникшее из сплетения связей индивидов, обладает собственными структурными особенностями и подчиняется закономерностям, отличным от тех, что относятся к индивидам, и понять их нельзя, если исходить из индивидов. Единственным ограничителем в сборе денег для такого социального центра оказывается платежеспособность общества в целом, а также сила отдельных групп в их отношениях с полномочными представителями данной монополии. Позже, когда эта монополия попадает под контроль широких слоев буржуазии, бюджет общества в целом решительно отделяется от бюджета отдельных лиц, а управляющие центральной монополией выступают как функционеры, работающие в интересах всего общества. Общество как целое, государство по-прежнему ставят свои доходы в зависимость от социально необходимых расходов. Но теперь и короли должны вести себя так же, как все прочие индивиды: им выделяется строго установленная сумма содержания, и они вынуждены соотносить свои расходы со своими доходами.

Но на первой фазе монополии картина была иной. Бюджет короля и бюджет общества еще не были разделены. Короли устанавливали подати в зависимости от своих расходов, которые они сами считали необходимыми, — шла ли речь о военных расходах, о строительстве замков или о подарках своим любимцам. Ключевая для господства монополия имела характер личной монополии. Но то, что с нашей точки зрения представляет собой этап на пути к формированию общественной или публичной монополии, в глазах венецианского наблюдателя примерно 1500 г. было чем-то новым — он рассматривает эту монополию не без любопытства, словно речь идет об экзотических нравах и обычаях чужеземцев. У него дома все иначе. Полномочия высших венецианских органов власти в значительной мере ограничиваются, как и у средневековых князей, правами общин, гильдий, различных провинций и сословий. Венеция также является центром значительной территории. Добровольно или нет, но другие муниципалитеты все же вынуждены подчиняться ее власти. Но даже у покоренных коммун для вхождения в подвластные Венеции земли почти всегда обязательным является условие, «что ни одна новая подать не будет введена без согласия большинства совета»¹²⁷. В бесстрастных докладах внешних наблюдателей, венецианских послов, происходившие во Франции изменения получают даже более яркую характеристику, чем в словах задетого этой трансформацией архиепископа Реймсского.

В 1535 г. доклад венецианского посланника содержит следующую оценку:«Независимо от того что могущество короля обеспечивается оружием, деньги он получает вследствие покорности его народа. Я говорил, что Его Величество обычно имеет два с половиной миллиона доходов. Мною сказано «обычно», ибо, если ему вздумается, он может повысить сборы со своего народа. Какое бы бремя он на них ни наложил, они все платят, без всякого ограничения. Однако я должен в связи с этим заметить, что сельское население, несущее основную часть этого бремени, очень бедно, а потому приумножение тягот, пусть самое незначительное, становится для него невыносимым».

В 1546 г. венецианский посол Марино Кавальи пишет подробный и точный отчет о Франции, отмечая своеобразие формы правления в этой стране, которое было хорошо видно для этого нейтрального наблюдателя с широким кругозором. Помимо всего прочего, он отмечает:«Многие королевства являются более плодородными и богатыми, чем Франция, например Венгрия и Италия; многие больше и могущественнее, например Германия и Испания. Но ни одно не является настолько единым и покорным, как Франция. Я не думаю, что причиной ее нынешнего облика выступает что-либо иное, помимо этих двух характеристик — единства и покорности («unione e obedienza»). Свобода, безусловно, является самым желанным даром мира сего; но далеко не все ее достойны. Поэтому одни народы рождены только для послушания, другие же для командования. Не будь здесь первого, то и дела шли бы как сейчас в Германии или раньше в Испании. Во всяком случае, французы, вероятно, признав себя непригодными для свободы и собственной воли, целиком передали их королю. Ему достаточно сказать: я желаю, я приказываю, я решаю, что будет так, что платить нужно столько. И все это тут же исполняется, словно решение принималось ими всеми. Дело зашло настолько далеко, что один из них, у коего поболе духу, чем у прочих, сказал: раньше короли назывались „reges francorum“, a теперь их следовало бы называть „reges servorum“. Так что королю выплачивается не только все то, чего он пожелает, но и любой другой капитал открыт для королевских рук.

Эта покорность народа возросла при Карле VII, после того, как он освободил страну от ига англичан. Затем она увеличивалась при Людовике XI и Карле VIII, захватившем Неаполь. Приложил к этому руку и Людовик XII. Но правящий ныне король (Франциск I) может хвалиться тем, что превзошел всех своих предшественников. Он заставляет своих подданных платить столько, сколько он хочет; он присоединяет к владениям короны все новые земли, ничего не отдавая взамен. Если он и отдаривается, то права на эти земли даются только на время жизни одаряемого или дарящего. А если кто-то живет слишком долго, то все эти дары отнимаются обратно как принадлежность короны. Правда, иным они были затем возвращены. Нечто подобное делается с постами предводителей и стражников разного рода. Если некто захочет перейти к Вам на службу и скажет: у французов у меня был такой-то оклад, такой-то титул, такое-то обеспечение, то Вашей Светлости следует разузнать, о чем именно идет речь. У многих из них никогда или раз-другой в их жизни был случай что-то получить; многие оставались по два-три года без вознаграждения («che non toccano un soldo»). Вашей Светлости переданы в ведение в том числе и вопросы наследства; конечно, примеры того, что делается где-либо еще, не должны иметь на Вас никакого влияния. Но по моему суждению, обычай давать блага только на время жизни... превосходен. У короля появляется возможность дарить их тем, кто того заслуживает; при этом у него всегда остается то, что можно подарить. Если бы дарения были наследственными, то по-прежнему была бы нищая Франция, и нынешним королям дарить было бы нечего. А так им служат лица, у коих более заслуг, чем у наследников чего-то, дарованного ранее. Вашей Светлости следует подумать о том, что если так делается во Франции, то что же делать прочим князьям, не располагающим столь большими землями. Если не видеть того, к чему ведут переходящие по наследству дары (как говорится, они идут на поддержание семьи), то может случиться, что уже не будет средств для достойного вознаграждения тех, кто этого действительно заслужил, либо придется облагать народ новыми налогами. И то, и другое было бы и несправедливо, и достаточно вредно. Если же давать только на время жизни, то вознаграждаются только те, кто заслуживает. Имения циркулируют и через какое-то время возвращаются обратно в казну... Уже восемьдесят лет к короне постоянно что-то присоединяется с помощью конфискаций, прав на наследство или покупку, — и ничего от нее не убавляется. Так короне удалось все в себя впитать, и во всем королевстве не найти князя, обладающего доходом в двадцать тысяч скуди. Да и те, кто располагает доходами и землями, настоящими владельцами не являются: король сохраняет свое господство над ними посредством апелляций, податей, гарнизонов и всех прочих новых и чрезвычайных тягот. Корона становится все богаче, растут единство и престиж, и все это уменьшает риск гражданских войн. Ведь там, где князья бедны, им нет смысла (да и возможности нет) пытаться что-то затевать против короля, как это раньше делали герцоги Бретани, Нормандии, Бургундии, Гаскони и все прочие. А если кто-нибудь начинает совершать необдуманные поступки и пытается бунтовать, чтобы добиться изменений, как это попробовал сделать герцог Бурбонский, то у короля появляется прекрасная возможность еще более обогатиться за счет его сокрушения»¹²⁸.

Здесь мы имеем целостный обзор основных особенностей формирующегося абсолютизма. Один феодальный владыка добивается превосходства над всеми конкурентами из числа крупных землевладельцев. Управление землями все больше коммерциализируется и приобретает денежную форму. Данная трансформация проявляется в том, что король приобретает монополию на подати, собираемые на территории всей страны, а тем самым в его распоряжении оказываются наибольшие доходы. Из короля, владеющего землями и их раздающего, он превращается в правителя, распоряжающегося деньгами и раздающего ренты. Именно так ему удается разорвать порочный круг, в котором неизбежно оказывались владыки в условиях натурального хозяйства. Он оплачивает необходимые ему службы — военную, равно как придворные и административные, — уже не с помощью раздачи земель своим слугам в наследуемую собственность (в Венеции эта практика явно сохранялась), но в лучшем случае предоставляет им на время службы денежную ренту, а затем право на эту ренту возвращается к короне, и, таким образом, богатства последней не уменьшаются. Во все большем числе случаев король вообще предпочитает вознаграждать своих подданных деньгами, окладами. Он централизует налоги всей страны и делит притекающие к нему средства по своему произволу и в интересах собственной власти, а потому все растущее число людей во всей стране прямо или косвенно становятся зависимыми от королевской милости, от денежных выплат, осуществляемых благодаря королевским финансам. Более или менее приватные интересы короля и его приближенных направляют также использование социальных шансов Но в борьбе интересов различных социальных функций образуется та форма организации общества, которую мы называем «государством». Монополия на налоги вместе с монополией на физическое насилие образуют фундамент данной формы организации общества. Как генезис, так и наличное бытие «государства» остаются непостижимыми до тех пор, пока исследователи не отдают себе отчета (пусть на примере хотя бы одной страны) в том, как шаг за шагом шло формирование центрального института «государства», как это движение зависело от определенной динамики социальных отношений и какие структурные закономерности, какие взаимопереплетенные интересы и действия его обусловливали. Уже по докладу венецианского посланника можно заключить, что центральный орган общества получает во Франции невиданные ранее силу и стабильность, поскольку — благодаря росту денежного обращения — государю уже нет нужды оплачивать услуги своих подданных землями из собственных владений, что (без экспансии) означало быстрое истощение их запаса. Он платит только те или иные суммы денег, полученные благодаря регулярно собираемым им налогам. С помощью денег он может избавиться и от необходимости вознаграждать своих слуг пожизненно или с правом наследования королевского дарения, а такая практика поначалу сохранялась при переходе от вознаграждения землями к денежной ренте. Теперь он может оплатить одну услугу или целый их ряд единовременно выплачиваемой суммой денег либо установить должностному лицу тот или иной постоянный оклад. Многообразные и далеко идущие последствия такой трансформации мы здесь не рассматриваем. Изумление венецианского посланника достаточно хорошо свидетельствует о том, что эта повседневная и считающаяся сегодня самоочевидной практика тогда рассматривалась как нечто новое. Данные им пояснения также хорошо показывают причины того, что только с монетаризацией общества становится возможным стабильный центральный орган: денежные выплаты ставят всех их получающих в долговременную зависимость от центра. Только теперь окончательно преодолеваются центробежные тенденции.

Все это позволяет понять изменения, затрагивающие дворянство того времени. Прежде, пока дворяне были сильнее, король в известной степени смещал центр тяжести в сторону буржуазии; он даже сделал свой аппарат одним из бастионов последней. Теперь, когда — вследствие роста денежного оборота и военной централизации — рыцари, владельцы имений, дворяне все больше утрачивают социальный вес, король вновь смещает центр тяжести. Распределяемые им шансы теперь достаются в большей мере дворянам. Он позволяет части дворянства образовать слой, возвышающийся над буржуазией. Когда последние попытки сопротивления сословных элементов во время религиозных войн, а затем и Фронды, демонстрируют всю свою бесплодность, придворные посты медленно, но верно становятся привилегией дворянства, его бастионом. Короли защищают тем самым его превосходство, благоволят ему и так перераспределяют денежные шансы, что пошатнувшееся из-за ослабления дворянства равновесие сил восстанавливается. Но тем самым из относительно свободных воинов былых времен дворяне превращаются в придворных вельмож, всецело зависящих от короля и пожизненно находящихся на его службе. Рыцари стали придворными. На вопрос о том, какова социальная функция придворных, ответ дан уже здесь. Обычно историки расценивают придворное дворянство эпохи «ancien regime» как слой, «лишенный функций». Действительно, в смысле «разделения труда», существующего в рамках наций в XIX-XX вв., это дворянство никакими функциями не обладало. Но следует помнить, что сами функции во времена «ancien regime» были иными. Они в значительной мере определялись тем, что центральный правитель был еще во многом личным владельцем монополии на господство, что характеристики частного лица и функционера, находящегося на службе у общества, еще не разделились. Придворное дворянство непосредственно не выполняло никаких функций в процессе разделения труда, но оно имело свою функциональную значимость для короля как центрального правителя. Дворянство составляло неотъемлемый базис его господства. Оно позволяло королю дистанцироваться от буржуазии, подобно тому, как буржуазия помогала ему дистанцироваться от дворянства. В лице дворянства буржуазии был найден противовес. В этом — наряду с некоторыми другими — состояла его важнейшая функция, имевшая огромное значение для короля. Если бы не существовало постоянного противостояния между дворянством и буржуазией, подчеркнутых различий между этими сословиями, то сам король утратил бы большую часть своих полномочий. Наличие придворного дворянства служило выражением того факта, что монополия на господство еще в огромной степени оставалась личным владением центрального правителя, который мог распределять доходы с земель в соответствии с особыми интересами, присущими центральной функции как таковой. Возможность планомерного распределения доходов содержится уже в самой монополизации власти, но возможность планирования используется пока что для поддержания слоев или функций, социальная сила которых идет на спад.

Итак, перед нами ясная картина общества времен абсолютизма. В мирском обществе французского «ancien régime» еще в большей мере, чем в обществе XIX в., можно выделить два сектора — больший, аграрный, и меньший, городской, или буржуазный, постоянно усиливающийся в экономическом плане. В обоих секторах имелся низший слой: в большем это были крестьяне, в меньшем — городские бедняки, подмастерья и рабочие. В обоих секторах существовал низший средний слой: мелкие ремесленники, а отчасти и низшие чиновники в городах и бедные провинциальные дворяне. И там и тут был в наличии и высший средний слой: в одном секторе это были зажиточные и богатые купцы, городской судейский и чиновный люд (а в провинции даже высшие чины аппарата), в другом, соответственно, — зажиточное провинциальное дворянство. Наконец, в обоих секторах существовал высший слой, верхи которого были близки ко двору: это — высшие чиновники, «noblesse de robe», по одну сторону, и придворное дворянство, верхушка «noblesse d’épée» — по другую. Король тщательно поддерживал напряженность и в самих этих секторах, и между ними, а ситуация усложнялась еще и наличием противоречий (как и временных союзов) данных секторов с духовенством, точно так же разделенным на три слоя. Король охранял привилегии и социальный престиж дворянства, помогая ему противостоять растущей экономической силе буржуазных групп. Он прямо перераспределял в пользу дворянской верхушки часть социального продукта, получаемого короной за счет финансовой монополии. Когда незадолго до революции, после того, как потерпели крах все попытки реформ, появляются лозунги оппозиционных буржуазных групп с требованием отмены привилегий дворянства, то вместе с ними возникает и требование изменения управления монополией на налоги. Упразднение привилегий дворянства означало, с одной стороны, отмену освобождения дворян от уплаты налогов, а тем самым и иное распределение налоговых тягот; с другой стороны, — упразднение двора вообще или сужение круга придворных, т.е. уничтожение лишенного функций дворянства, каким оно виделось новой буржуазии, людям свободных профессий. Это означало в то же самое время и иной принцип перераспределения средств — уже не по произволу короля, но в соответствии с функциональным подразделением общества в целом (либо поначалу — в пользу самой высшей буржуазии). Наконец, устранение дворянских привилегий означало и ликвидацию прежней позиции короля как центрального правителя, обеспечивающего равновесие между обоими сословиями с их иерархическим строением. Действительно, в последующий период центральные правители должны были балансировать в совсем иной системе противовесов. Соответствующим образом изменились и их функции. Только одно остается без изменений: при всех отличиях в устройстве поля социальной напряженности власть центральных инстанций сравнительно мала, пока напряженность не слишком велика, пока между представителями различных полюсов еще возможно взаимопонимание. Рост этой власти происходит вместе с ростом напряженности — на той фазе, когда ни одной из противоборствующих групп не удается достичь решающего перевеса над другими.